Турция

Турция

А теперь нужно определить, в какой точке времени и своей истории я тогда находился. Я дошел до точки невозврата, как говорите вы, — потому что мы так не говорим, по крайней мере у нас я такого выражения никогда не слышал, — я дошел до точки невозврата, это было совершенно точно. Я даже перестал вспоминать, вот как. Иногда я целыми днями и неделями не вспоминал о родном селении в провинции Газни, о матери, брате с сестрой, хотя в начале моих странствий их образ был словно вытатуирован на роговице моих глаз, он не исчезал ни днем ни ночью.

С того дня, как я уехал, прошло примерно четыре с половиной года: год и несколько месяцев в Пакистане и три года в Иране; ну, это «для ровного веса», как говорит одна женщина, торгующая луком на рынке рядом с домом, где я сейчас живу.

Мне исполнилось четырнадцать и, возможно, даже больше четырнадцати, когда я решил, что из Ирана мне надо уехать: я по горло был сыт этой жизнью.

После второй депортации мы с Суфи вернулись назад вместе, но он покинул Кум через несколько дней, потому что, по его мнению, там стало слишком опасно, короче, он нашел работу на стройке в Тегеране. Я — нет. Я решил остаться работать на той же самой фабрике, работать много и не тратить ни единой медной монетки, чтобы накопить на дорогу в Турцию. Но сколько стоило уехать в Турцию? Вернее, добраться до нее, что намного важнее (уехать туда все могут). Сколько мне придется потратить? Иногда, чтобы что-то узнать, необходимо задавать вопросы. Я и спросил у некоторых проверенных людей.

— Семьсот тысяч туманов.

— Семьсот тысяч туманов?

— Да, Энайат.

Десять месяцев работы, сказал я Вахиду, который однажды хотел уехать, но так этого и не сделал. На фабрике я зарабатываю семьдесят тысяч туманов в месяц.

— Десять месяцев работы и ни одной потраченной монеты, — сказал я.

Он кивнул, поднося ложку бобовой похлебки ко рту и дуя на нее, чтобы не обжечься. Я тоже погрузил ложку в похлебку. Маленькие черные семена беспорядочно плавали на лоснящейся поверхности вместе с хлебными крошками, сначала кончиком ложки я перемешал их, создавая водовороты и течения, затем собрал, проглотил и закончил обед, выпив остатки прямо из миски.

Как найти такую сумму денег?

Наступил очередной пятничный вечер. Я уже говорил, что это был единственный день, когда мы могли делать что хотели, и я проводил его, играя в постоянном и нескончаемом — можно так сказать? — чемпионате по футболу против команд других фабрик. Короче, однажды в пятницу мой друг, с которым я разговаривал за ужином о перевозчиках, подошел к камню, на который я присел, чтобы восстановить дыхание, и спросил, могу ли я его выслушать.

Я напрягся. Мой друг был не один. Вместе с ним подошли еще несколько афганцев.

Он произнес:

— Слушай, Энайат, мы тут поговорили. Хотим поехать в Турцию. Мы накопили достаточно денег, чтобы оплатить дорогу, и тебе в том числе, если хочешь. Мы тебе это предлагаем не только из братских чувств и тому подобного, — продолжал он. — Когда ты едешь вместе с друзьями, вероятность, что все пройдет успешно, намного больше, чем когда ты один, когда тебе не у кого попросить помощи в минуту опасности. — Он сделал паузу, поскольку команда, сменившая нас на поле, забила гол, и все заорали от радости. — Что скажешь?

— Что я скажу?

— Угу.

— Я вас благодарю и принимаю ваше приглашение. Что я еще могу сказать?

— Это очень опасное путешествие, ты понимаешь?

— Понимаю.

— Намного более опасное, чем другие.

Мяч отскочил от камня и замер у моих ног.

Я отправил его обратно ударом ноги, с носка. Солнце освещало каждый уголок неба, оно было не голубым, а желтым, и у золотых облаков края были рваными от ран, нанесенных горами. Где трещат и дробятся скалы. Где режет и душит снег.

Тогда я еще не знал, что горы убивают.

Я сорвал стебелек сухой травы и принялся его жевать.

— Я никогда не видел моря, — сказал я. — И вообще есть еще куча всего, чего я никогда в жизни не видел, но хотел бы увидеть. К тому же здесь, в Куме, выходить за ворота фабрики стало очень опасно. Ну и как вы думаете, что я вам отвечу? Я готов ко всему.

Я произнес это очень уверенно. Но совершенно безотчетно. Если бы я знал, что меня ждет, я бы не поехал. А может, поехал бы. Не знаю. Но наверняка сказал бы это как-нибудь по-другому.

Мы слушали. Мы все слушали. Слушали рассказы тех, кто побывал там и вернулся. И узнавали о тех, кто совершил это путешествие, из рассказов их спутников, которые, похоже, и выжили-то лишь ради того, чтобы поделиться с нами всеми этими ужасными историями. Можно было подумать, что правительство нарочно оставляет в живых одного или двоих из каждого каравана, чтобы напугать остальных. Кто-то замерз насмерть в горах, кто-то был застрелен полицией на границе, кто-то утонул в море между Турцией и Грецией.

Однажды в обеденный перерыв я разговаривал с парнем, у которого, можно сказать, не было половины лица, правда, от него осталась отбивная. Как котлета из «Макдоналдса», если ее долго подержать на плите.

— Из «Макдоналдса?»

— Да, из «Макдоналдса».

— Забавно. Иногда ты говоришь что-то типа: «Он был ростом с козу». А в другой раз, когда приводишь пример, упоминаешь «Макдоналдс» или бейсбол.

— Почему это забавно?

— Потому что это из разных культур, из далеких друг от друга миров. По крайней мере, мне так кажется.

— Даже если и так, Фабио, эти два мира теперь оба во мне.

Тот парень рассказал мне, что грузовичок, в котором он ехал через Каппадокию, попал в аварию. На повороте горной дороги в провинции Аксарай он столкнулся с фургоном, везущим лимоны. Парня выкинуло наружу, и он проехался лицом по земле. Потом его схватили турецкие полицейские и хорошенько обработали. А когда они передали его иранским коллегам, те тоже избили его до полусмерти. В общем, его путешествие в Европу (он в Швецию хотел попасть) превратилось вместо мечты в кошмар из крови и мяса. Он сказал мне:

— Я бы одолжил тебе денег на поездку, но не сделаю этого, потому что не хочу быть ответственным за твою боль.

И многие другие говорили как он, но я не уверен, были ли они искренни, возможно, просто жадины, и все.

А мне хватило бы одной-единственной хорошей новости о человеке, который подался в Турцию. Мне достаточно было услышать: он это сделал, у него получилось, он добрался до Турции, попал в Грецию, в Лондон, — это сразу придало бы мне уверенности. Если смог он, то и у меня получится, думал я.

В итоге отправиться в путешествие решилось четверо. Потом мы узнали, что Фарид, парень с соседней фабрики, тоже задумал покинуть Кум. И не только это. Еще мы узнали, что перевозчик, к которому он хотел обратиться, приходился ему двоюродным братом.

Мы рассудили, что такую возможность упускать нельзя, и если перевозчик действительно его двоюродный брат, на него можно положиться, и если мы поедем с ним, мы сами станем друзьями его брата, и отношение к нам будет соответствующее.

Однажды после окончания смены, таким же обычным днем, как и остальные, мы сложили наши вещи в брезентовые рюкзаки, попрощались с директором фабрики, получили причитающееся жалованье и на рейсовом автобусе (как обычно, боясь блокпостов) приехали в Тегеран. На автовокзале мы встретили уже ожидавшего нас двоюродного брата нашего друга. Он отвез нас к себе домой на такси — одно из тех мини-вэнов, куда набивается много народу.

В гостиной, держа в руках чашку чая, он сообщил, что у нас есть два дня, чтобы запастись пищей на дорогу — пищей легкой, но питательной, вроде сушеных фруктов, миндаля, фисташек — и купить пару тяжелых горных ботинок и теплую непромокаемую одежду: особенно важно, чтобы она была непромокаемая, подчеркнул он. А еще обычную одежду, которую можно носить в Стамбуле. Мы же не могли бродить по городу в потрепанной и вонючей дорожной одежде. Нам следовало непременно все это купить, но, разумеется, важнее всего была обувь. Двоюродный брат нашего друга особо на этом настаивал.

Мы отправились на базар за покупками, испытывая такую эйфорию, что не передать словами. По возвращении мы показали новые ботинки перевозчику, чтобы узнать, подходят ли они. Он повертел их, осмотрел швы, согнул подошву, заглянул внутрь и подтвердил, что да, они отлично подойдут.

Это была неправда.

Он говорил это по неведению — относительно двоюродного брата моего друга у меня нет сомнений, — он полагал, что знает, какой путь нам предстоит, но на самом деле он не знал, потому что никогда не был там, в горах. Он должен был просто перепоручить нас другим. Он был посредником. Именно ему, добравшись до Турции, нужно было позвонить и сказать: мы добрались. Чтобы друзья, которым мы здесь, в Куме, оставили деньги, их ему передали.

Держа ботинки на вытянутой руке и разглядывая их на свету, он произнес:

— Дорога займет три дня. Ботинки крепкие и подходящие. Молодцы. Отличная покупка.

На следующее утро за нами на такси приехал иранец. Он отвез нас в дом за городом, где мы остались ждать. Примерно через час подъехал автобус — водитель тоже был свой — с пассажирами внутри, которые не могли толком понять, где они оказались. По сигналу клаксона мы выбежали из дома и забрались в автобус на глазах удивленных женщин и детей, а также нескольких мужчин, которые попытались было протестовать, но их заставили замолчать.

Мы направились в сторону Тебриза (знаю это, потому что спросил). Мы двигались к границе и, миновав Тебриз, поехали по берегу озера Урмия. Для тех, кто не знает, это в иранском Азербайджане, самое большое озеро в Иране: в период полного разлива оно достигает ста сорока километров в длину и ста пятидесяти пяти в ширину.

Я уже почти успел задремать, как один из моих спутников толкнул меня коленом:

— Смотри!

— Куда смотреть? — спросил я, не открывая глаз.

— На озеро. Посмотри на озеро.

Я повернул голову и медленно приоткрыл один глаз. Глянул в окно. Вода освещалась заходящим солнцем, и в его лучах можно было разглядеть десятки и сотни маленьких скалистых островков, а на них, как и в воздухе над ними, — какие-то точки. Тысячи точек.

— Что это?

— Птицы.

— Птицы?

— Перелетные птицы. Мне это сказал мужчина, сидящий впереди. Правда, это птицы, оста саиб? — спросил он, постучав по спинке кресла впереди.

— Фламинго, пеликаны и еще куча других разновидностей, — перечислил тот, — на одном из этих островов покоится Хулагу-хан, внук Чингисхана и завоеватель Багдада. В общем, птицы и призраки. Вот почему в озере не водится рыба.

— Совсем нет рыбы?

— Ни единой рыбешки. Дурная вода. Полезна только при ревматизме.

Уже в темноте мы приехали в Салмас, последний иранский город, ближе всего к горам. Нам велели выходить, держаться вместе, идти молча, и без факелов или другого освещения мы тронулись в путь.

Ранним утром в тишине и в бледных лучах восходящего солнца мы вошли в маленькое селение.

Там стоял маленький домик, и мы вошли в него, словно он был наш, но на самом деле он принадлежал какой-то семье. Что-то вроде пункта сбора всех беженцев, собирающихся переправиться через горы. Одна маленькая группа уже находилась там, и мало-помалу прибывали другие, тоже афганцы. В конце концов нас набралось тридцать человек. Мы были напуганы. Мы спрашивали друг у друга, как можно перейти через горы так, чтобы нас не заметили. Мы спрашивали, но не получали ответа, и, когда мы стали настойчивее, нам дали понять, что лучше было бы не продолжать, и вот так, в ожидании, мы провели в этом убежище еще два дня.

Вечером второго дня, на закате, нам приказали собираться. Мы вышли под звездное небо с полной луной, так что не было необходимости в фонарях или факелах и не нужно было видеть в темноте, как сова. Мы все прекрасно различали. Полчаса мы шли по каким-то узким, почти невидимым, никому не известным тропинкам в полях. В конце первого подъема из-за огромной скалы показалась другая группа людей. Мы испугались, и кто-то даже закричал, что это солдаты. Оказалось, это тридцать беженцев. Мы не верили нашим глазам. Теперь нас стало шестьдесят: шестьдесят человек шли гуськом по горным тропам. Но оказалось, это еще не все. Полчаса спустя к нам присоединилась еще одна группа. Они распластались по земле, ожидая нашего прибытия. Когда мы наконец во время короткого привала глубокой ночью сумели всех пересчитать, нас оказалось семьдесят семь.

Нас разделили по национальностям.

Помимо самых молодых — нас, афганцев, — еще были курды, пакистанцы, иракцы и несколько бенгальцев.

Нас разделили, чтобы избежать проблем, поскольку они вполне могли возникнуть. Мы шли день за днем, плечо к плечу, локоть к локтю, разной походкой, но с одинаковой скоростью. Когда ты постоянно испытываешь усталость и дискомфорт, когда не хватает еды и воды и негде укрыться от непогоды, когда вокруг тебя вечный холод, а вернее сказать, вечная мерзлота, понятное дело, перебранки, ссоры и даже поножовщина могут возникнуть на каждом шагу. Поэтому враждующим народностям лучше держаться по отдельности.

Через час у заброшенного рудника на склоне нас остановил пастух с собакой, крутившейся вокруг своей оси и пытавшейся поймать свой хвост. Он хотел поговорить с главным в экспедиции, который недолго думая достал из куртки деньги и отдал их ему, чтобы нас не разоблачили. Пастух медленно, очень медленно пересчитал деньги. Потому засунул их под шапку и дал знак следовать дальше.

Когда я проходил мимо него, старик посмотрел мне прямо в глаза так, словно хотел что-то сказать. Но я не понял что.

По ночам мы шли.

Днем отсыпались. Вернее, пытались это сделать.

Под конец третьего дня, вспомнив, что в Тегеране перевозчик, двоюродный брат нашего друга, сказал нам, что путешествие продлится три дня и три ночи, мы захотели узнать, долго ли еще идти до вершины горы — нам казалось, что она все так же далека — и когда мы начнем спускаться к Турции, но всем задавать этот вопрос было страшно, поэтому мы бросили жребий. Идти пришлось мне.

Я подошел к одному из контрабандистов и спросил:

— Ага, скажи, пожалуйста, сколько еще до вершины горы?

Не глядя на меня, он бросил:

— Несколько часов.

Я вернулся к друзьям и сообщил:

— Пару часов.

Мы шли до первых лучей рассвета, затем остановились на привал. Ноги налились тяжестью.

На закате мы, как всегда, двинулись в путь.

— Он обманул тебя, — сказал Фарид.

— Спасибо, я догадался, — разозлился я. — Твой брат тоже не очень точно сказал нам, сколько времени это займет.

— Спроси у кого-нибудь еще.

Через полчаса я подошел к другому иранцу, с «Калашниковым» на плече, приноровился к его шагу и спросил:

— Ага, скажи, пожалуйста, сколько еще до вершины горы?

Не глядя на меня, он ответил:

— Немного.

— Что значит немного, ага?

— До рассвета.

Я вернулся к друзьям и сообщил:

— Осталось немного, если будем идти в хорошем темпе, доберемся до рассвета.

Все улыбнулись, но никто ничего не сказал. Сила вся ушла на ходьбу и дыхание и спряталась в облачках пара из носа. Мы продолжали сбивать ноги до тех пор, пока у моего дома, в направлении Навы, не встало солнце. Вершина горы была совсем близко, буквально в двух шагах. Мы кружили вокруг нее. Она не давалась. Мы отдыхали. Когда лучи солнца золотили неровные гребни гор, напоминавшие позвоночник трупа, караван останавливался. Все принимались искать скалу, под которой можно было прилечь, чтобы поспать несколько часов в тени. Ноги и ступни мы оставляли на солнце, чтобы они согрелись и высохли. Кожа обветривалась, ну и ладно.

На закате нас поднимали, и мы снова отправлялись в путь. Пятая ночь.

— Ага, скажи, пожалуйста, сколько еще до вершины горы?

— Пара часов, — ответил он, не глядя на меня.

Я вернулся к своим.

— Что он сказал?

— Ничего. Замолчи и иди.

Мы, афганцы, были самыми молодыми и самыми привычными к камням и большой высоте. К палящему солнцу и ледяному снегу. Но эти горы были бесконечными, лабиринт какой-то. Вершина вздымалась все там же, и мы никак не могли добраться до нее. Один за другим, как ледышки, мы текли друг за другом десять дней и десять ночей.

Одному бенгальцу рано утром — было еще темно и мы карабкались вверх, цепляясь за скалы руками и ногами, — стало плохо, не знаю почему, наверное, кислорода не хватало или сердце подвело, и он заскользил вниз по снегу. Мы закричали, что человек умирает, что нужно остановиться и помочь ему, подождать, но перевозчики, все пятеро, начали стрелять из «Калашниковых» в воздух.

— Кто сейчас же не пойдет дальше, останется здесь навсегда! — заорали они.

Мы пытались помочь тому молодому бенгальцу, поддержать его за руки и подмышки, помочь ему идти, но это было слишком: он слишком тяжелый, мы слишком усталые. Невозможно. Мы его бросили. Когда мы свернули за угол, еще мгновение я слышал его голос. А затем его унес ветер.

На пятнадцатый день произошла поножовщина между курдом и пакистанцем, не знаю, по какой причине, возможно, из-за еды, может, вообще без причины. Курд потерпел поражение. Мы оставили и его.

На шестнадцатый день я первый раз заговорил с пакистанским парнем немного старше меня (обычно афганцы и пакистанцы толком не общаются). На ходу — мы оказались в зоне слабого ветра и могли разговаривать — я спросил у него, куда он направляется и чем будет заниматься, куда отправится потом, после того, как мы окажемся в Стамбуле. Он не сразу ответил. Он был сдержан и немногословен. Посмотрел на меня так, будто засомневался, правильно ли понял вопрос, с таким выражением, словно говорил: ну что за идиот?!

— Лондон, — сказал он, ускоряя шаг, чтобы оторваться от меня. Позднее я понял, что все пакистанцы такие. Они не говорили о Турции или Европе. Они говорили «Лондон», и точка. Если же кто-то из них был в хорошем настроении, то в ответ спрашивал меня:

— А ты?

Я отвечал:

— Куда-нибудь.

На восемнадцатый день я увидел сидящих людей. Я увидел их в отдалении и не сразу понял, почему они остановились. Дул ледяной ветер, снежная крошка забивалась в нос и рот, а когда я пытался смахнуть ее, оказывалось, что она исчезла. После нескольких поворотов они неожиданно очутились прямо передо мной, те сидящие люди. Они там присели навсегда. Замерзли. Мертвы. Черт знает, сколько времени они сидели там. Все остальные затаили дыхание, примолкли. Я у одного украл ботинки, потому что мои порвались и пальцы ног стали фиолетовыми и ничего не чувствовали, даже если бы ударил по ним камнем. Я снял с него ботинки и надел на себя. Подошли. Они были намного лучше моих. Я махнул ему рукой в знак благодарности. Иногда он мне снится.

Дважды в день перевозчики давали нам яйцо, помидор и кусочек хлеба. Припасы доставлялись на лошади. Но теперь мы были на слишком большой высоте, чтобы подниматься и спускаться. На двадцать второй день нам последний раз привезли провизию. Они сказали нам разделить эту порцию на маленькие части, чтобы растянуть, даже несмотря на то что яйцо, вареное яйцо, очень сложно разделить на несколько частей.

Наши подталкивали меня, подбадривали:

— Давай спроси.

— Зачем? — удивлялся я.

— Не важно, ты спроси.

— Мы почти дошли? — спросил я у перевозчика.

— Да, почти, — ответил он.

Но я ему не поверил.

Как ни странно, на двадцать шестой день восхождение закончилось. Шаг, другой, еще один — и вдруг мы прекратили подниматься. Дальше идти вверх было некуда, мы достигли вершины и места обмена между иранцами и турками. И только в этот момент, впервые с начала похода, мы снова всех пересчитали. Не хватало двенадцати человек. Двенадцать, из группы в семьдесят семь человек, умерли во время перехода. В основном бенгальцы и пакистанцы. Исчезли в безмолвии, а я даже этого не заметил. Мы смотрели друг на друга, как будто раньше никогда не видели, как будто совершали поход не мы. Обмороженные, красные лица. Глубокие морщины. Кровоточащие трещины в коже.

Турки, ждавшие нас на перевале, усадили нас концентрическими кругами, чтобы защитить от холода. Каждые полчаса мы менялись местами; тот, кто был в середине, садился во внешний круг, и все согревались и получали в спину все ветра мира.

На двадцать седьмой день — что он был именно двадцать седьмой, я знаю потому, что нес эти дни на шее, как жемчужное ожерелье, нанизывая один за другим — мы начали спускаться, и горы постепенно превращались в холмы, леса и лужайки, ручьи и поля и во все остальное, что только есть удивительного на земле. Там, где не было деревьев, нас заставляли бежать группками, пригнувшись к земле.

— Иногда стреляют, — говорили они.

— Кто?

— Не важно. Иногда стреляют.

Спустя два дня — еще два дня, как два года или два века, — мы пришли в Ван.

Ван тоже стоит на озере. На озере Ван. Получилось, мы шли от озера к озеру. В этом турецком городе, первом турецком городе, в котором мы остановились, нас отвели в поле, и первую ночь мы спали в высокой траве. Несколько турецких добрых крестьян, друзей перевозчиков, принесли нам еды и воды. Я хотел переодеться, одежда на мне, страшно грязная и рваная, напоминала скорее тряпки для мытья пола, но новые вещи, купленные в Тегеране, следовало поберечь до Стамбула, я не имел права испачкать или порвать их раньше времени.

Перед рассветом нас, как котят за шкирку, вытащили из травы, погрузили в фургон и отвезли куда-то неподалеку. Засунули в какой-то хлев, огромный, с очень высоким потолком, хлев, где вместо коров и свиней жили нелегалы. Нас, афганцев, положили спать вместе с пакистанцами, — не самая удачная идея. В общем, в ту же ночь произошла потасовка из-за места. Турки были вынуждены вмешаться и разделить нас, а чтобы никого не обидеть, избили всех.

Нас держали взаперти четыре дня.

Однажды ночью — мы спали — стены хлева начали дрожать от рокота мотора. Турки приказали нам собрать вещи и поторопиться. Они разбили на группы по национальностям, поставили у стены и принялись выпускать небольшими группками, думаю, для того, чтобы оставшиеся внутри не видели, что происходит снаружи и куда всех загружают. Минут десять мы стояли в углу, прижав рюкзаки к груди, потом нас кто-то позвал, и мы вышли.

Первое: включенные фары машины с шумным мотором светили прямо в дверь; меня ослепило. Второе: этой машиной оказался грузовик, огромный грузовик с огромным прицепом, в котором, судя по всему, лежали камни и гравий.

— Идите сюда, обойдите с этой стороны, — приказали нам.

Мы обошли грузовик и оказались у задней части прицепа.

— Залезайте, — велели нам.

Куда? Мы видели только гравий, камни и пыль.

Перевозчик показал вниз. Я было подумал, что мы должны залезть под грузовик, но затем пригляделся — о нет, я не хотел верить в то, что увидел, но пришлось: между дном кузова, дном, держащим на себе всю тяжесть камней и гравия, и дном тягача, где крепятся колесные оси, темнело пустое пространство, думаю, высотой полметра или даже меньше. Короче говоря, у грузовика было двойное дно. Пятьдесят сантиметров, где мы должны сидеть, обхватив ноги руками, подтянув колени к груди и зажав голову между коленок.

Нам выдали по две бутылки на каждого: одну полную, одну пустую. Полная была с водой. Пустая — для мочи.

Они заполнили нами крошечное пространство, всеми нами, пятьюдесятью с лишним или сколько нас там было. Мы сидели плотно, очень плотно. И даже еще плотнее. Как зернышки риса, зажатые в кулаке. Когда они нас закрыли, нас поглотила тьма. Когда они нас закрыли, я почувствовал, что задыхаюсь. Я подумал: будем надеяться, путешествие окажется коротким. Я подумал: будем надеяться, оно продлится недолго. Где-то раздались стенания. Я ощущал тяжесть камней на своей шее и затылке, тяжесть воздуха и ночи на камнях, тяжесть неба и звезд. Я принялся дышать носом, но вдыхал только пыль. Я решил дышать ртом, но сразу почувствовал боль в груди. Я бы хотел дышать ушами или волосами, как растение, впитывающее в себя влагу из воздуха. Но я не был растением, и в щели под дном грузовика не было кислорода. «Останавливаемся», — подумал я в какой-то момент. Но это оказался перекресток. «Мы приехали, вот, мы приехали», — подумал я в другой раз. Но это водитель вышел по нужде, я слышал. (Я не хочу! Не хочу!) «Мы добрались», — решил я, когда колени и плечи уже почти отвалились. Ложная тревога: не знаю, почему мы там останавливались.

С какого-то момента весь оставшийся путь я больше уже не существовал; я перестал считать секунды, представлять, как мы прибудем на место. Мысли и мышцы рыдали. Плакали кости и плоть. Мучили запахи. Я хорошо помню запахи мочи и пота. Время от времени раздавались крики и приглушенные голоса в темноте. Не знаю, сколько времени прошло, когда я услышал чьи-то ужасные стенания: так может стенать лишь тот, кому вырывают ногти. Сначала я подумал, что, может, это мне снится, я подумал, что мне просто послышался это хриплый голос в шуме мотора грузовика, но нет. Он говорил: «Воды». Только это: «Воды». Но говорил это так, что я даже передать не могу. Я понял, кто это, узнал по голосу. Я тоже начал кричать: «Воды!» — просто чтобы сделать хоть что-то, оказать помощь, сообщить, что там умирает человек, но никто не ответил. «Выпей своей мочи», — посоветовал я ему, потому что он по-прежнему жалобно стонал. Видимо, он меня не услышал. Он ничего не ответил, просто продолжал всхлипывать. Это было невыносимо. Тогда я пополз на животе прямо по людям и, пока полз, получал тычки и пинки от них, что было справедливо, поскольку я их тоже толкал. Я дополз до этого парня. Я его не видел, но на ощупь нашел его лицо, рот, нос. Он всхлипывал и твердил: «Воды, воды, воды». Я спросил у его соседей, осталась ли у них в бутылках вода, моя уже кончилась, но все тоже выпили все до последней капли. Я пополз дальше через тела, пока не нашел какого-то бенгальца, который сказал, что у него еще осталось немного воды на донышке, но он мне ее не даст. Я стал его умолять, но он мне отказал. Я его все просил и просил, а он отвечал «нет». Я сказал: «Всего один глоток». Он опять ответил: «Нет». Пока он говорил, я пытался определить, откуда идет это его «нет». Затем я ударил кулаком в направлении этого «нет». Я почувствовал, что мой кулак угодил ему в зубы, и, пока он кричал, я накрыл его волной оплеух, но не для того, чтобы причинить боль, а только лишь чтобы найти бутылку. Как только я ее нащупал, я крепко схватил ее и исчез. Пожалуй, единственное, что там было сделать легко, — это затеряться. Я принес тому парню остатки воды и от этого почувствовал себя лучше, хоть и ненадолго, я почувствовал себя более человечным.

Три дня. Ни разу мы не вышли. Ни разу нас не выпустили.

Затем свет.

Электрический.

Мне объяснили, что мы словно очнулись от общего наркоза. Контуры объектов размыты, и тебе кажется, что ты катишься вниз с горы, как в покрышке, вроде того, что случалось в Телизии и Санг-Сафиде. Они стаскивали нас вниз, потому что никто не мог и кончиком пальца пошевелить. Кровообращение нарушилось, ноги разбухли, горло перехватил спазм. Они начали с тех, кто находился ближе к дверце, и вывалили их как мешки с картошкой; затем два турка на животе заползли в щель и вытащили и нас тоже, потому что мы сами оттуда бы никогда не выбрались. Каждое движение причиняло ужасные страдания.

Они закинули меня в угол, где я провалялся не знаю сколько времени. Человеческая развалина.

Потом мало-помалу глаза привыкли, и я рассмотрел, где нахожусь. В подвале или гараже, вместе с сотнями других людей. Должно быть, это была распределительная база иммигрантов или что-то вроде того, пещера во чреве Стамбула.

Когда я наконец смог самостоятельно двигаться и дышать, я стал искать, где бы пописать — впервые пописать за все время путешествия, избавиться от того, что накопилось во мне за эти три дня. Мне указали на туалет (единственный!), просто дырку в полу. Я вошел, и сильнейшая боль скрутила мне живот и ноги, и я испугался, что меня вырвет. Я закрыл глаза, чтобы собраться с силами, а когда снова открыл их, увидел, что у меня красная моча.

Я мочился кровью; и еще несколько недель я продолжал мочиться кровью.

Другие стояли в очереди к телефону. Каждый должен был позвонить в Иран своему перевозчику, тому, с кем договаривался в начале путешествия, в моем случае — двоюродному брату Фарида. Мы должны были позвонить еще и тому, у кого остались на хранении наши деньги, чтобы он их ему передал.

Только после получения денег, и ни минутой раньше, иранский посредник звонит в Стамбул турецким сообщникам, в этот гараж, сказать, что все в порядке и что они могут выпустить пленников — нас.

— Алло! Это Энайатолла Акбари. Я в Стамбуле.

Три дня спустя мне надели на глаза повязку и посадили в машину вместе с другими афганцами. Немного покатали кругами по городу, чтобы мы не догадались, откуда нас вывезли, из какой дыры мы были вынесены мутным потоком, и наконец высадили нас в парке. Но не всех вместе, а по одному.

Перед тем как снять повязку, я дождался, пока машина уедет. Вокруг меня светился огнями город. Вокруг меня был город. Я понял — осознание пришло ко мне лишь в тот момент, — что я сделал это. Я несколько часов сидел неподвижно на ограде, глядел в одну точку, сидел в совершенно незнакомом месте. Вокруг витали запахи жареной пищи и цветов. Запахи моря. Может быть, я был уже не тот, или Стамбул — другой город, или вся Турция какая-то иная, не знаю, но я даже не пошел искать место для ночлега и остался в парке. Я бы все равно не нашел крышу над головой, какую находил всегда, многие годы, начиная с самавата Кгази, — место, где можно устроиться на ночь.

Там — нет.

Я попытался выйти на связь с афганской общиной, но безрезультатно. Зато я узнал, что где-то рядом с базаром, если идти в направлении Босфора, есть заброшенный район, куда ранним утром можно отправиться на поиски работы. Люди сидели там, ожидая, пока кто-нибудь появится, этот кто-нибудь выходил из машины и говорил: «Предлагаю такую-то работу за такие-то деньги». Если тебя все устраивало, ты просто вставал и шел за ним. И работал весь день, тяжело работал, а вечером тебе платили сколько причиталось, и все начиналось сызнова.

В Стамбуле на достойную жизнь заработать было намного труднее, чем в Иране. И пару раз я себя корил: «Что ты наделал?» А потом вспоминал депортированных в Герат и дальше, блокпосты, обритые головы, и тогда мне в голову приходила мысль, что в общем-то мне неплохо жилось в стамбульском парке. Душ принимал у кого-нибудь дома. Ел что попало. Дни бежали чередой, жизнь текла полноводной рекой. А я превращался в утес посреди реки.

Однажды вечером после футбола в переулках афганские мальчишки младше меня рассказали, что вскоре они отправляются в Грецию. Они собирались устроиться здесь на фабрику по пошиву одежды и проработать бесплатно несколько месяцев, а за это им помогли бы потом перебраться в Грецию.

— Как?

— На резиновой лодке.

Снова путешествие? Я вспомнил о горах. Вспомнил днище грузовика. Я подумал: «Теперь еще и море». Оно меня пугало. На речке я хоть как-то держался на плаву. Но в море, большом Средиземном море, я точно утону. Кто знает, что оно скрывает, это море.

— Я хочу найти работу в Стамбуле, — сказал я.

— Не найдешь.

— Хочу попробовать.

— Здесь, в Турции, для нас нет работы. Мы должны двигаться дальше на запад.

— Я хочу найти работу здесь, в Стамбуле, — повторил я. Именно этим я и занимался еще пару месяцев, стараясь изо всех сил, и это было нелегко, нет, совсем нелегко. А когда все складывается настолько нелегко, что вовсе ничего не получается, остается только прекратить все попытки и подумать об альтернативе. Не так ли?

Когда уже недолго оставалось до того долгожданного дня, на который афганские мальчишки наметили отъезд в Грецию, я окончательно убедился в том, что мне следовало принять их приглашение. Но было поздно. Они работали, чтобы оплатить поездку.

Ну, тогда я им и наврал. Я сказал, что лучше бы мне с ними поехать в Грецию, потому что им может понадобиться человек, говорящий по-английски. Сказал, что я-то как раз знаю английский и, если они оплатят мне дорогу, я поеду с ними и помогу им общаться с греками, просить помощи, информации или еще чего-нибудь. В общем, буду им полезен. Я наделся, что они менее опытны в различных жизненных ситуациях и поверят мне, ведь они все-таки младше меня.

— Правда? — спросили они.

— Правда что?

— Ты правда по-английски разговариваешь?

— Да.

— Ну-ка скажи что-нибудь.

— Что сказать?

— Ну что-нибудь на английском.

И тогда я произнес одно из немногих английских слов, которые знал:

— House.

— Что это значит?

— Дом, — перевел я.

И тогда они согласились.

— Где ты выучил английский?

— Нахватался от людей. Когда тебе до зарезу захочется эмигрировать, хорошо бы к тому времени уметь разговаривать на английском. К тому же многие из наших пытались добраться до Лондона, и я пару раз помогал друзьям учить необходимые фразы.

— В общем, ты знал английский.

— Нет, не знал. Только несколько общих понятий. Например, station ship, если нужен порт, и еще кое-что.

— Они потом это поняли?

— Погоди, сейчас все расскажу.

На той неделе, в ожидании отъезда, я работал три дня — это была большая удача — и заработал достаточно, чтобы купить новую одежду для Греции. Новая одежда всегда необходима, когда ты приезжаешь в новое место, где ты никто и звать тебя никак.

Нас было пятеро: Рахмат, Лиакват, Хуссейн Али, Солтан и я.

Хуссейн Али был самым маленьким, ему только исполнилось двенадцать лет.

Из Стамбула мы поехали в Айвалык, расположенный рядом с островом Лесбос; там, отчалив от турецкого берега, мы должны были добраться до греческого. Из Стамбула в Айвалык нас отвез перевозчик, усатый рябой турок; не помню точно его слов, но, в общем, он пообещал нам рассказать, как доплыть до Греции.

Так и вышло. По прибытии в Айвалык он заглушил мотор фургона, достал из багажника картонную коробку, погрызенную мышами, отвел нас на холм, показал рукой на закат, кивнул на море и сказал: Греция вон там, удачи.

— Каждый раз, когда мне желают удачи, все идет наперекосяк, — сказал я. — И потом, что значит «Греция там»? Я вижу только море.

Честно говоря, он тоже побаивался, потому занимался противозаконным делом, поэтому он оставил нас на вершине холма и пошел к машине, ворча по-турецки.

Мы открыли картонную коробку. В ней лежала надувная лодка, разумеется, сдутая, весла, причем даже два запасных, насос, скотч (поначалу я подумал: зачем нам скотч?) и спасательные жилеты. Идеальный набор. Из Икеи для беженцев. Инструкции и все такое. Мы разделили вещи, надели спасательные жилеты, потому что это было удобнее, чем нести их в руках, и спустились к лесу, отделявшему холм от пляжа. До моря предстояло идти километра три-четыре, и вскоре на землю легла тьма. В те годы, как я теперь вспоминаю, я чаще видел темноту, чем свет дня.

Ну, короче, мы отправились пешком в сторону пляжа по этому лесу, сумерки сгущались между стволами деревьев, и не прошло и двадцати минут, как мы услышали звуки, звуки странные, не ветер меж ветвей, нет, что-то другое.

— Наверное, это коровы, — предположил Рахмат.

— Скорее всего козы, — произнес Хуссейн Али.

— Козы не издают таких звуков, кретин.

Хуссейн Али ткнул кулаком в спину Рахмата:

— Это и не коровы, идиот.

Они начали толкаться и ругаться.

— Тише, — приказал я. — Прекратите!

— Должно быть, это дикие коровы, — предположил Лиакват, — какой-нибудь вид коровы, распространенный только в Турции.

Однако у нас не было времени прокомментировать это утверждение Лиаквата, потому что неожиданно эти его коровы появились на тропинке, и они бежали, эти дикие коровы, мчались как разъяренные буйволы, и были они, эти коровы, низенькие и приземистые. Хуссейн Али заорал:

— Бежим, дикие коровы догоняют!

И мы бросились наутек и бежали до тех пор, пока не обнаружили какую-то канаву. Мы нырнули в нее, спрятавшись в кустах.

Мы подождали, пока все не стихло, и Лиакват высунул из кустов голову, огляделся и сказал:

— Ого, это не коровы. Это свиньи.

— Дикие свиньи, — заявил Хуссейн Али.

— Дикие свиньи, — повторил Лиакват.

Это были кабаны. Но никто из нас до этого никогда кабанов не видел. Мы дождались, когда они убегут. Вылезли из кустарника и снова вышли на тропинку к пляжу.

Десять минут спустя послышался вой.

— А это, наверное, собаки, — предположил Хуссейн Али.

— Ты крутой, — сказал Лиакват, — гляжу, выучился где-то. А овец по голосу умеешь отличать? А лошадей?

Они снова принялись толкаться и ссориться, но быстро остановились: из-за дерева вдруг показалась собака. Сначала одна, затем вторая. Третья. Потом вой приблизился и стал доноситься откуда-то справа и сверху. Они не были на привязи и бегали свободно.

И их было много.

— Дикие собаки! — заорал Хуссейн Али. — В этой стране слишком много всего дикого.

Они спускались с утеса, собаки с дымящимися пастями и хвостами торчком, и мы снова бросились бежать так быстро, как только могли, и снова нырнули в какую-то канаву, которая в этот раз оказалась намного глубже, чем мы думали, и, покатившись кувырком, угодили в русло пересохшего ручья.

— Лодка, — крикнул я, — не проколите лодку!

Мы старались избегать камней и всего колючего. Когда встали на ноги, оказалось, что, в общем, никто ничего серьезно не повредил. Синяки и царапины, ничего страшного. И лодка и насос также были при нас. Только в этот момент я обратил внимание на жилет.

— Лиакват, — сказал я, — твой спасательный жилет весь порван.

Лиакват снял его, принялся вертеть и рассматривать со всех сторон, но ничего не попишешь, жилет был ни на что не годен. Он взглянул на меня с отчаянием, а затем на его лице появилась кривая улыбка.

— По правде сказать, твой тоже.

Подошел Хуссейн Али.

— И у Хуссейна Али тоже, — сказал он.

У нас не осталось ни одного целого жилета.

— Гм, зато мы на пляже, — сказал Рахмат.

— Мы на пляже, — повторил Хуссейн Али.

— А что, есть какая-то школа, где учат говорить очевидные вещи? — спросил Лиакват.

— Давайте скорее лодку надуем, — предложил Рахмат.

— Слишком поздно.

— Что?

Я повторил:

— Слишком поздно. Надо подождать до завтра.

— Неправда, можем и сегодня успеть.

Чтобы пересечь полосу моря, отделяющую нас от Лесбоса, нужно около трех часов, так нам перевозчик сказал. В тот момент было уже два или три часа ночи, мы добрались бы до острова с первыми лучами рассвета, и нас бы обязательно заметили. Нас не должны видеть, нам следует оставаться в темноте, и тогда все пройдет гладко. Нам надо дождаться следующей ночи.

— Я самый старший, — сказал я, — я главный. Можем проголосовать. Кто за то, чтобы отправиться завтра ночью?

Хуссейн Али первым поднял руку. Солтан и Рахмат почти сразу после него.

Лиакват вздохнул.

— Тогда поищем укрытие, — сказал он, — по возможности подальше от моря, — и, бросив насмешливый взгляд на Хуссейна Али, добавил, — чтобы какая-нибудь дикая волна не напала на нас, пока мы спим.

Хуссейн Али не заметил издевки, кивнул и сказал:

— Или крокодил.

Сказал это совершенно серьезно, вытаращив от ужаса глаза.

— В море крокодилы не водятся, — сказал Лиакват.

— Ты-то откуда знаешь?

— Знаю, и все, придурок.

— Несешь какую-то чушь! Ты даже плавать не умеешь.

— Ты тоже плавать не умеешь.

— Это правда, — пожал плечами Хуссейн Али. — Поэтому и крокодилов боюсь.

— Которых там нет! Понял? Их! Там! Нет! Они в реках живут!

— Я бы не был в этом так уверен, — пробормотал Хуссейн Али, глядя на воду. — В этой тьме кромешной, — сказал он, пнув камешек носком ботинка, — может все что угодно водиться.

Прекрасный день, да, назавтра был прекрасный день, даже несмотря на то, что мы израсходовали все запасы еды и воды. Солтан попробовал попить воду из моря и после первого глотка стал кричать, что вода отравлена, что греки и турки отравили ее, чтобы мы погибли. Мы были одни (ну, а кто еще мог там быть?), подолгу спали и мастерили ловушки для диких свиней. Мы не думали об опасностях плавания. Смерть всегда очень далеко, даже если ходит где-то поблизости. Ты надеешься, что справишься, и твои друзья тоже.

Около полуночи мы тихо вышли из укрытия. Перенесли вещи поближе к скалам, чтобы нас не заметили с проходящих судов. Лодку необходимо было накачать насосом — насосом в виде подушки, на которую надо нажимать ногой. Она была желто-синяя, эта лодка, не очень-то вместительная, если не сказать больше, и выдержать она могла вес явно меньший, чем суммарный вес нас пятерых, но мы делали вид, будто этого не замечаем.

Мы стали надувать лодку и крепить весла, а потому не увидели приближающегося луча света, бьющего со стороны моря.

Первым его заметил Рахмат.

— Смотрите, — сказал он.

Мы одновременно повернули головы.

Вдали, не могу сказать на каком расстоянии, шло судно, на бортах которого мигали красные и зеленые огоньки, и, может быть, именно из-за этих зеленых и красных вспышек или еще отчего-то мы решили, что это береговая охрана.

— Береговая охрана! — крикнул кто-то.

В приступе паники мы спрашивали друг у друга:

— Они видели нас? Они нас заметили? Кто-нибудь понял? Как бы узнать это?

Мы выпустили воздух из лодки, побежали к лесу и спрятались в чаще.

Почти наверняка это была рыбацкая лодка.

— Что делать будем?

— Лучше подождать.

— Подождать сколько?

— Час.

— А если они вернутся?

— Тогда до завтра.

— Лучше подождать до завтра.

— Да-да, до завтра.

— Ложимся спать?

— Ложимся спать.

— А кто будет дежурить?

— Зачем дежурить?

— Мы должны дежурить, — заявил Хуссейн Али.

— Не нужно никаких дежурств.

— Если они нас видели, они вернутся искать нас.

— Но, может, они нас и не видели.

— Тогда мы можем отплывать.

— Нет, мы не можем отплывать, Хуссейн Али. В любом случае, когда они придут искать нас, мы их заметим. Невозможно совсем беззвучно пристать к берегу. Но, если ты так хочешь, можешь дежурить первым.

— Почему я?

— Потому что ты сам предложил, вот почему.

— Кого я потом бужу?

— Буди меня, — сказал я.

— Хорошо.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Когда Хуссейн Али начал бормотать что-то во сне, я еще не спал. Так что не было никакой необходимости дежурить.

На третью ночь после короткого обсуждения мы решили отплыть чуть раньше. Мы подумали, что, если они проходят здесь около полуночи, значит, возможно, в десять они еще ужинают или смотрят телевизор. В общем, через пару часов после заката мы снова подошли к скалам, надули лодку и спустили ее на воду. Затем мы разделись, оставшись в трусах.

Как я уже говорил, я был самый старший, а кроме того, единственный, кто хоть как-то умел плавать. Остальные не только не умели плавать, но еще и боялись так, что не передать словами. Когда надо было войти в воду и придержать лодку, чтобы в нее забрались все остальные, я героически двинулся вперед и поставил ногу туда, где рассчитывал найти дно, даже не представляя себе, что оно собой представляет. Для меня стало открытием, что и на дне моря тоже камни.

— Ребята, в море тоже скалы, — сообщил я.

А они в один голос:

— Правда?

И не успел я подтвердить свои слова, как, пытаясь сделать второй шаг, поскользнулся и оказался по уши в воде. Загребая негнущимися руками, я все же ухитрился не утонуть, схватился за лодку и стал ее крепко держать, чтобы остальные могли в нее забраться.

Хуссейн Али заволновался:

— Скорее! А то крокодилы тебе ноги откусят!

Лиакват наградил его оплеухой.

— А если это будет не крокодил, — сказал он, — тогда это сделает кит.

С помощью Солтана и Рахмата я забрался в лодку.

Что произошло дальше? Мы схватили весла и принялись колотить ими по воде, словно стараясь отшлепать ее, да еще так сильно, что одно весло я сломал, рубя им наотмашь, и если хоть что-то можно было сказать определенно, так это то, что работать веслами ни один из нас не умел, и гребли мы все на одной стороне: сначала на правой, и лодка вращалась вокруг своей оси против часовой стрелки, потом на левой, и лодка кружилась по часовой стрелке.

Вращалась туда и обратно, и в итоге нас выбросило на скалы.

Не знаю, как сконструированы надувные лодки, но та, наверное, была двухслойной, потому что мы не начали тонуть, несмотря на то что продырявили ее.

Теперь нам надлежало привести ее в порядок.

Ценой невероятных усилий мы ухитрились вернуться на берег и вытащить лодку на камни.

К счастью, у нас имелся скотч (вот для чего он нужен!), и мы заклеили им дыру. Но мы не были уверены, что он не отвалится, поэтому решили, что Хуссейн Али как самый маленький, вместо того чтобы грести, будет руками прижимать заплатку.

Рахмат и я сели на левую сторону лодки.

Лиакват и Солтан — на правую.

Я скомандовал: «Пора!» И мы все вчетвером принялись грести.

И только тогда наконец мы отплыли от берега.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.