4

4

Старый Карамзин рассказывал Н. И. Гречу о своих связях с Дружеским ученым обществом и Типографической компанией так:

— Я был обстоятельствами вовлечен в это общество в молодости своей и не мог не уважать в нем людей, искренне и бескорыстно искавших истины и преданных общеполезному труду. Но я никак не мог разделить с ними убеждения, будто для этого нужна какая-то таинственность, и не могли мне нравиться их обряды, которые всегда казались мне нелепыми. Перед моею поездкою за границу я откровенно заявил в этом обществе, что, не переставая питать уважение к почтенным членам его и признательность за их постоянное доброе ко мне расположение, я, однако ж, по собственному убеждению принимать далее участие в их собраниях не буду и должен проститься. Ответ их был благосклонный: сожалели, но не удерживали, и на прощание дали мне обед. Мы расстались дружелюбно. Вскоре затем я отправился в путешествие…

Новиков знал и помнил Карамзина. Он прочел пятый и седьмой томы его сочинений, вышедшие в 1804 году, и угадал, что под именем Мелодора автор изобразил самого себя, а в образе Филалета — своего друга Петрова. Новиков не согласился с тем, что он называл философией Карамзина, потому что нашел в ней «более пылкости воображения и увлекания в царство возможностей, нежели основательности…» Он писал автору:

«Молодой Филалет со стоической холодностью философствует, а философия холодная мне не нравится; истинная философия, кажется мне, должна быть огненна, ибо она небесного происхождения; однако, любезнейший мой, не забывайте, что с вами говорит идиот, не знающий никаких языков, не читавший никаких школьных философов, они никогда не лезли в мою голову: это странность, однако истинно было так, но о сем в другое время».

Эти неосторожные фразы, характерные для величайшей скромности Новикова, почему-то особенно охотно цитировались исследователями, подтверждавшими ими ложный тезис о незнании Новиковым иностранных языков и его необразованности. Слово «идиот», употребленное здесь в смысле «невежда», как будто не противоречит такому пониманию текста письма. На самом же деле, как мы знаем, он переводил с французского и редактировал переводы товарищей, читал иностранные философские книги. Возможно, Новиков не владел разговорным языком и это именно имел в виду. Иначе толковать откровенность Новикова было бы недобросовестно по отношению к нему.

С большой проницательностью говорит Новиков о «холодности» философии персонажа Карамзина, характерной и для самого автора. Признание равноправности чувств бедных и богатых людей, крестьян и помещиков, уравнение сословий перед алтарем чувства не сопровождалось у Карамзина любовью к обездоленным и желанием поглотать им. Это была умозрительная, отвлеченная любовь, далекая от стремления прийти на помощь несчастным, чем всю жизнь горел Новиков. Его философия была в этом смысле «огненной», она была исполнена пламенной любви к людям.

Таким Новиков оставался и по выходе из тюрьмы, и это составляет главную черту его личности. Мудрено ли, что после своих тягчайших испытаний он не сохранил научной ясности мышления и отдал предпочтение религиозным догматам?! В том же письме Карамзину он утверждает, что «ни больше, ни меньше семи планет быть не может, понеже бог их сотворил только семь и наполнил их силами, каждой приличными». Но вместе с тем дальше он писал, что и «неподвижных звезд быть не может, ибо неоспоримая истина: что не имеет движения, то мертво, понеже жизнь есть движение».

Новиков испытывает недоверие к науке и как бы порицает ее стремление вперед. Он пишет:

«На моем веку во всех науках несколько систем переменилось; да я уверен, что и ныне существующие системы недолго устоят и переменятся в другие новые; нам любезнее всего новое, новое и новое… Химики все прежнее отбросили и наделили нас какими-то газами, то есть пустыми словами, не имеющими ни значения, ни силы. И кто может все их бредни исчислить?..

Древние прекрасно сие изъясняли; они даже в человеке находили извлечение из трех миров и учили, что человек состоит из тела, души и духа. Отсюда произошло то, что они поставляли надпись над дверьми храма: познай себя и пр.».

Архитектор Витберг, создавший проект храма Христа-спасителя в Москве, вместе с профессором Московского университета М. Я. Мудровым посетил Авдотьино после изгнания французов из Москвы. Он высоко ценил Новикова. В записках, составленных под его диктовку Герценом в вятской ссылке (1836-1838), Витберг говорит:

«Новиков, положивший основание новой эре цивилизации России, начавший истинный ход литературы, деятельно неутомимый, муж гениальный, передавший свет Европе и разливший его в глубь России…», — «жертва сильного стремления к благу родины…»

Витберг ожидал увидеть в Авдотьине «стариков строгих и неумолимых». Имя Новикова для лучшей части интеллигентной молодежи начала века сияло ореолом невинного страдания. Строгие его принципы и глубокая религиозность были известны. Не без основания думали, что Новиков продолжает свои масонские упражнения и, может быть, достиг в них высших ступеней. За другом его Гамалеей давно установилась репутация человека почти святой простоты. Суд их был бы нелицеприятен и строг.

Отъехав от Москвы по бронницкой дороге верст семьдесят, Витберг увидел шпиц церкви села Авдотьина, Тихвинского то ж. Деревенька была небольшая и бедная. Витберг не обратил внимания на то, что все дома в ней были каменные.

Вскоре открылись ветхий господский дом и запущенный сад. Все окружающее показывало нужду и отшельничество.

Гости были проведены в приемную комнату на первом этаже, где обыкновенно пила чай и обедала семья хозяина.

Новиков показался Витбергу старым, бледным и болезненным. Однако взор его еще горел и показывал, что он может воспламеняться и любить. Большой открытый лоб, длинные волосы. Серьезный вид смягчался во время разговора и становился очень приятным. Он принял гостей с душевным расположением.

Речь Новикова была увлекательна. Он обладал превосходным даром красноречия. Гамалея говорил мало, резко, но за внешней суровостью крылась любвеобильная, приветливая натура.

— Рад, что вздумали вы навестить старого страдальца и отшельника, — сказал Новиков. — Если привезли свой проект — а я о нем слышал много, — извольте показывать. Витберг развернул чертежи и принялся объяснять идею храма и архитектурное исполнение.

Новиков слушал внимательно, хвалил — в репликах его чувствовался любитель изящного. Выслушав Витберга и осмотрев чертежи, он посоветовал отбросить некоторые частности, украшения, чтобы сильнее подчеркнуть главную мысль и заставить чище звучать основную идею.

— Если необходим наружный храм, — говорил Витберг, — все камни его должны быть проникнуты общей идеей, а внутренний смысл нужно суметь вложить в каждую форму.

— Весьма несправедливо думают, — ответил Новиков, — будто наружные дарования, науки, художества препятствуют внутреннему возвышению человека. У кого есть талант, тот обязан быть верным своему призванию. Вообще поэзия и искусства, эти сестры, отнюдь не мешают, но способствуют внутреннему развитию. Пусть всякий исполняет свое. Необходима совокупность трудов и усилий всех людей — и тогда будет воздвигнут настоящий храм из целого мира. И поэтому познание самого себя есть важнейшее познание. Оно покажет нам, с чистым ли побуждением избирает душа занятие или нет. И мы нуждаемся в опыте других — они могут предостеречь, отстранить горькие испытания.

Новиков был полон пламенных и живых идей, по словам Витберга Гамалея не соглашался с ним, он полагал, что «наружные занятия» могут принести в жертву «высшее», отвлечь человека, занять его суетными мирскими помыслами.

В кратких словах Новиков изложил Витбергу свою историю. Он работал с друзьями на пользу образования в России. Успехи Типографической компании вызвали зависть и привлекли общее внимание. Свое желание разрушить успешно начатое дело враги его подкрепили подозрениями насчет избрания Павла протектором компании, то есть обвинили в преследовании политических видов. Клевета достигла цели — Новиков попал в крепость. Лишь после смерти Екатерины II он возвратился в Авдотьино.

Этим старикам чужда была праздность. Гамалея переводил с немецкого и латинского языков религиозные книги, Новиков читал, кое-что записывал, занимался переплетом книг. В его библиотеке стояло полсотни томов, собственноручно им переплетенных.

— Вот сколько труда мною положено, — сказал он Витбергу. — Но с искренней скорбью вижу, что некому завещать все это, некому передать мысли для завершения начатого.

Витберг провел в Авдотьине несколько дней и после приезжал еще дважды. Новиков согласился позировать ему для портрета, и Витберг написал его. Гамалея же наотрез отказался.

Конец 1813 года принес Новикову большие тревоги. Он сообщал одному из своих корреспондентов: «Вы, может быть, не поверите, что я в 1792 году, когда меня взяли в постели и повезли, был гораздо спокойнее, нежели ныне. Тогда была надежда и уверения, что я один страдать буду, а ныне нет надежды, и я видел перед собой пропасть, в кою повергнуться должны не один я, но все семейство и живущие со мною друзья, что раздирало сердце мое».

До нового года Новикову предстояло заплатить проценты по займу, полученному под залог имения. Если не внести, продадут Авдотьино, семья лишится последнего убежища. Новиков лихорадочно собирает деньги у знакомых и отводит угрозу аукциона.

Болезни одолевали Новикова, он исхудал и ослаб.

В апреле 1817 года здоровье его совсем расстроилось. «Тяжелее этого года я, кажется, еще в жизни моей не имел», — сообщала под его диктовку Вера в одном из писем.

3 июля 1818 года у Новикова был удар: он потерял память, речь. Три недели продолжались предсмертные страдания. 31 июля он скончался в возрасте семидесяти трех лет и был похоронен в авдотьинской церкви.

После его смерти Карамзин обратился к императору Александру I с запиской о Новикове. Он кратко изложил обстоятельства жизни и деятельности покойного издателя, которого «взяли в Тайную канцелярию, допрашивали и заключили в Шлиссельбургской крепости, не уличенного действительно ни в каком государственном преступлении…».

Карамзин писал: «Новиков как гражданин, полезный своей деятельностью, заслуживал общественную признательность. Новиков как теософический мечтатель по крайней мере не заслуживал темницы: он был жертвою подозрения, извинительного, но несправедливого. Бедность и несчастье его детей подают случай государю милосердному вознаградить в них усопшего страдальца…»

Александр I прочел записку.

Авдотьино за долги было продано с публичного торга.

Ялта — Москва

1965