4

4

Новиков мог быть доволен — он вступил на литературном поле в открытую борьбу с императрицей и вышел победителем.

Сатира и критика создали известность «Трутню». Но разве обязанности журналиста сводятся только к порицанию? Не должен ли он показать образцы, которым необходимо следовать, не нужно ли убеждать читателя, что заслушивают подражания лишь хорошие примеры?

Выпуск журнала увлек Новикова да был к тому ж и небезвыгоден. Еще многое оставалось ему сказать читателю. Почему же не начать новое издание? Запрета на журналистику не положено.

Новиков обдумывал план второго журнала.

Еженедельные листы непрерывно поглощали внимание издателя, свободных дней у него не было. Он готовил статьи, отправлял их в типографию, читал корректуры. И надо следить за остальными журналами — все прочесть, сообразить ответы, побывать в обществе, проверить, как принят очередной «Трутень»… Хлопот множество. Не попробовать ли ежемесячное издание? Книжки его позволят напечатать произведения более крупные по размеру, чем письма и объявления «Трутня». Крупная же вещь представлялась Новикову в виде повести. Он хотел описать образцовую дворянскую семью и сказать читателям: вот как следует жить дворянину, чтобы им гордилось отечество.

После «Трутня» Новиков не рассчитывал на благоволение Академической канцелярии, владевшей типографией, — репутация оскорбителя «Всякой всячины» тому препятствовала. А может быть, через Козицкого переданы в Академию наук и особые о нем указания? Мол, не печатать, и все…

Последний номер «Трутня» вышел 27 апреля 1770 года, а через месяц, 26 мая, в Академической канцелярии лежало прошение маклера Андрея Фока, желавшего печатать на собственный кошт ежемесячный журнал «Пустомеля». Кто такой Фок, было неизвестно, однако и не числилось за ним ничего предосудительного. Журнал разрешили.

Если бы чиновники были повнимательней, они могли вспомнить, что почерк, которым написано прошение Андрея Фока, им знаком. Такими прямыми буквами было писано прошение издателя журнала «Трутень» Николая Новикова. Желая выпускать «Пустомелю», он спрятался за подставным лицом.

Первая книжка журнала была уже подготовлена. Новиков отдал ее в печать, и через две недели, 15 июня, номер «Пустомели» был в руках читателей.

Название журнала как будто бы должно было успокоить бдительность властей — что важного может сообщать «Пустомеля»? Хотя «Трутень», насекомое бесполезное, принес немало огорчений… Впрочем, надо присмотреться: не сболтнет ли чего лишнего этот «Пустомеля»?

Статья «То, что употребил я вместо предисловия», открывшая журнал, передавала монолог мнимого Пустомели. На нескольких страницах текла болтовня о том, о сем, но автор искусно ее направлял. В шуточных строках он ясно выразил свое мнение о современных литераторах, рассыпал насмешки над своими противниками и намекнул на вздорные статейки «Всякой всячины».

Многие думают, что писать просто, говорит Новиков, имея в виду десятки авторов, пробовавших силы в журналах 1769 года и целя в Михаилу Чулкова, издателя «И то и се» и «Парнасского щепетильника». Нет, утверждает он, «чтобы уметь хорошо сочинять, то потребно учение, острый разум, здравое рассуждение, хороший вкус, знание свойств русского языка и правил грамматических и, наконец, истинное о вещах понятие; все это вместе есть искусство хорошо писать, и в одном человеке случается весьма редко, ради чего и писатели хорошие редки не только у нас одних, но и в целой Европе. Кто пишет, не имевши дарований и способностей, составляющих хорошего писателя, тот не писатель, но бумагомаратель».

В первой книжке «Пустомели» Новиков начал печатать повесть «Историческое приключение», пообещав закончить ее. Однако вторая книжка вышла без продолжения, и журнал закрылся. Эта повесть, очевидно, должна была иллюстрировать мысль о том, что часто «люди впадают в пороки по одному добросердечию, но среди самых преступлений праводушие их сияет и великость духа оказывается». Неизвестно, о каких преступлениях и пороках могла пойти речь. Новиков изображает тесный дружеский кружок провинциальных дворян, а хозяин дома, где происходит действие, Добронрав и его сын Добросерд являют собой пример отличного воспитания и обладают лучшими качествами.

Достаточно выписать первые фразы повести, чтобы читатель увидел, какие образцы прозаического слога были перед глазами Карамзина, когда он работал над своими повестями.

Новиков писал:

«Добронрав, новгородский дворянин, из поколения Стародуровых, поселившихся в тот город еще при царе Иване Васильевиче Грозном на место побитых дворян, имел около четырех тысяч рублей годового дохода и был один из числа тех, кои называются хлебосолами, которые по добросердечию имением своим жертвуют увеселению друзей своих, часто забывая самого себя, и, стараясь помогать бедным, доходят нередко до беднейшего состояния, в каком были те, коим они помогали. Добронрав полагал удовольствие в том, чтобы быть вместе с друзьями своими. Дом его наполнен был всегда соседями, не только ближними, но и отдаленными дворянами и дворянками того уезда: роскошь и веселье всегда к себе привлекают, а отгоняют скука и бедность. Частые пиры и угощения сделали то, что Добронрав почитался увеселением всего Новгородского уезда. Впрочем, веселая жизнь не помешала ему Добросерда, сына своего, воспитывать так, как воспитывают детей отцы нашего времени».

Добросерд получил приказ явиться к полку, чтобы идти против неприятеля. Он приступил к сборам и узнал, сколь тягостно расставаться с любезным отцом и с любовницею. Миловида укрепила его стремление послужить отечеству.

«Добродетельная девица легче ста нравоучителей сердце своего любовника утвердить может. «Поезжай, — говорила она ему, — куда зовет тебя должность, заплати ревностным оныя исполнением государю за награждение тебя чином; посвяти ему и отечеству себя во услуги: мы всем должны им жертвовать, подражай моему примеру: я приношу ему жертву сто крат драгоценнее своей жизни; я отпущаю тебя… может быть, на смерть!..» Она не могла продолжать, слезы полилися из глаз ее, любовь, наполнившая сердце Добросердово, в ту минуту претворилася в любочестие; они по нескольким разговорам простились».

Как бы равняясь на этот новиковский образец, Карамзин в «Бедной Лизе» изобразил сцену ее разлуки с Эрастом:

«Долго она молчала, потом залилась горькими слезами, схватила руку его и, взглянув на него со всею нежностью любви, спросила: «Тебе нельзя остаться?» — «Могу, — отвечал он, — но только с величайшим бесславием, с величайшим пятном для моей чести. Все будут презирать меня; все будут гнушаться мною, как трусом, как недостойным сыном отечества». — «Ах, когда так, — сказала Лиза, — то поезжай, поезжай, куда бог велит! Но тебя могут убить». — «Смерть за отечество не страшна, любезная Лиза». — «Я умру, как скоро тебя не будет на свете». — «Но зачем это думать? Я надеюсь остаться жив, надеюсь возвратиться к тебе, моему другу».

Но я не могу описать всего, что они при сем случае говорили. На другой день надлежало быть последнему свиданию» и т. д.

Со страниц «Трутня» Новиков перенес в «Пустомелю» жанры сатирических «Ведомостей».

В сообщении из Москвы кратко рассказывается о триумфе актера придворного российского театра Дмитревского, выступавшего в трагедиях Сумарокова, драме Бомарше «Евгения» и других пьесах. Эта заметка может показаться неважной, но на самом деле появление ее означало, что в русской журналистике возникает театральная критика.

Следующий номер «Пустомели» содержал отзыв о постановке на придворном театре трагедии Сумарокова «Синав и Трувор». Автор воздавал хвалу исполнителям главных ролей — Дмитревскому, Троепольской — и с гордостью замечал, что они не уступают французским актерам, — истина, в которой сомневались придворные зрители. Один из этих господ, глядя на русских актеров, сказал:

— Жаль, что они не французы; их бы можно почесть совершенными и редкими в своем искусстве.

Новиков осмеял пристрастие к иностранным знаменитостям.

Вторая книжка «Пустомели» вышла ровно через месяц, 15 июля. В ней Новиков напечатал стихи Фонвизина и переводное «Завещание Юнджена, китайского хана». Обращаясь к своему сыну, государь преподает ему уроки правления. Тот порядок, который он ввел в стране, так не походил на состояние России, что читатель невольно сравнивал Юнджена с Екатериною II, отчего она весьма проигрывала.

Стихи Фонвизина «Послание к слугам моим, Шумилову, Ваньке и Петрушке» распространялись в рукописи: Новиков решил их напечатать. Автор спрашивает своих слуг: на что сей создан свет? Ванька, бывавший в Москве и Петербурге, так изложил свои впечатления от современного общества:

Попы стараются обманывать народ,

Слуги дворецкого, дворецкие господ,

Друг друга господа, а знатные бояря…

Нередко обмануть хотят и государя…

Что дурен здешний свет, то всякий понимает,

Да для чего он есть, того никто не знает.

Не может ответить на этот вопрос и автор стихотворения. Признание несовершенности мира, по церковным представлениям созданного богом, сомнение в целесообразности божественной воли навлекли на Фонвизина упреки в атеизме. «Пустомеля», напечатавший стихи, стал как бы единомышленником Фонвизина и разделил с ним укоры, исходившие от религиозных блюстителей нравственности.

Двух таких произведений в одной книжке журнала вполне хватило для того, чтобы третий номер в свет уже не вышел. Типография Академии наук отказала маклеру Андрею Фоку в печатании «Пустомели».

Новиков опять остался без своего журнала.

Обдумывая планы новых изданий, он поступил на службу в Иностранную коллегию переводчиком. Об этом говорят расписки Новикова, хранившиеся в Академической канцелярии, на которых вместе с фамилией он указывал должность.

В ноябре 1770 года Новиков обратился в Академию наук с просьбой напечатать перевод произведения Вольтера «Поэма о нынешних делах». Эта книга вышла в следующем, 1771 году, и, хоть имя переводчика на ней не выставлено, весьма вероятно, что с французского перевел ее сам Новиков. В 1772 году была издана книга «Французская нынешнего времени философия» — Новиков перепечатал ее затем в 1787 году, — и есть основания полагать, что он был и переводчиком этой книги.

Не стоит оспаривать такие догадки, ссылаясь на уверения самого Новикова, что он не знал иностранных языков. Напомним, что Новиков учился во французском классе гимназии, награждался за успехи в занятиях и, конечно, много читал. Слова же его о незнании языков, думается, нельзя принимать всерьез. Это был способ подчеркнуть оригинальность собственного творчества. Такая мысль прямо высказана в одном из писем, напечатанных в «Живописце» (часть II, лист 22). Там рассказано, что некто в обществе хвалил издателя «Живописца», который, «не зная ни по-французски, ни по-немецки, следовательно, по одному природному разуму и остроте, не заимствуя от чужестранных писателей, пишет такие листочки, которые многим вкус знающим людям нравятся».

Подражательность представлялась Новикову тяжелым обвинением для национального автора.

А он ощущал себя именно русским писателем.