II. Граф Иосиф де Мэстр

II. Граф Иосиф де Мэстр

1

С.-Петербург, 6/18 апреля 1807 г.

Как Вы любезны, граф, и как Вы все умеете делать кстати! С 22-го октября я не получал ни одной строки от жены, поэтому Вы можете себе представить, как Ваше письмо попало во время! Но поверьте, что оно не нуждалось в этом предлоге, чтобы встретить радушный прием, ибо я всегда придаю большое значение всякому доказательству Вашей доброй памяти обо мне. Но так как в человеческой натуре всегда есть известная леность, в силу которой мы не любим писать без особенной надобности, я должен Вас благодарить, граф, что Вы мне столь любезно предоставили к тому повод; я Вам также очень благодарен за то, что Вы мне сообщаете новости о нашей достойной знакомой, г-же Юбер. Несколько дней тому назад я принял меры, чтобы известить ее, что я еще жив, так как я ее по-прежнему очень люблю. Но эта «неловкость», как Вы забавно выражаетесь, может мне стоит то, что я получу ответ в 1810 г. Я рассчитываю в одно прекрасное утро получить сразу пятнадцать или двадцать писем; тогда я распрощусь со своими друзьями и запрусь на несколько дней в комнату, чтобы читать и отвечать. Тем временем, я очень рад, что пакет, доставление которого Вы так любезно приняли на себя, попал туда, куда надо. Из одной строки Вашего письма я вывожу заключение, что Вы сделали некоторые попытки чтобы доставить мне письмо от г-жи де М. (де Мэстр); Вам это не удалось, но моя благодарность остается та же. Впрочем, Вы мне доставили громадное удовольствие, сообщив, что мои письма дошли до назначения. Я только что отправил двенадцатое — и все не получая ответа. Согласитесь, что я беспристрастный муж!

Я хотел бы с Вами потолковать об истории. Я думаю, что она не приносит никакой пользы. Никогда еще история не предупредила ни одной глупости, ни одного преступления. Эта тема помогла бы нам приятно провести, по крайней мере, один вечер в Женеве — но ведь мы так далеки от Женевы!

Вы хорошо делаете, граф, что живете больше в обществе покойников; но меня очень огорчает причина, заставляющая Вас это делать: подагра и пузырный песок! Боже мой, какие это внушительные названия и как я Вас жалею! Подагра не особенно приятна, но ее еще можно перенести. Она появляется с перерывами и не притесняет Вас так, как песок. Но соединение обоих зол — ужасно. Впрочем, хотя я и не очень верю в медицину, мне все-таки кажется, что этот песок, который Вас мучит, не принадлежит к разряду неизлечимых, и что если бы Вы были вполне благоразумны, спокойны и послушны, Вы могли бы с ним справиться. Если Вам удастся избавиться от него, Вы, надеюсь, не оставите меня в неведении о столь приятной для меня новости.

Я передал Ваши поклоны шведскому посланнику, а также почтенному герцогу и г-ну де Тарси, которые Вам отвечают тем же. Что же касается моего сына, то он, к сожалению, далеко от благодарности. Он находится за Неманом, состоя на службе кавалергардским офицером, и возможно, что он в то время, как я Вам это пишу, участвует в каком-нибудь сражении. Вот где мой «песок» сидит, дорогой граф! Все это произошло вполне правильно и с общего согласия. Но, тем не менее, это мой «песок». Прощайте, граф, я Вас много раз благодарю за Ваше деликатное внимание. Рассчитывайте на постоянную мою благодарность и неизменную привязанность и пр.

2

С.-Петербург, 16/28 июля, 1807 г.

Я с чрезвычайным удовольствием прочел Ваше длинное и приятное письмо от 4/17 с. м. Благодарю Вас за все, что оно содержит учтивого и утешительного, но чтобы начать с моего личного положения, все мне говорит, что оно непоправимо. Когда французы заняли Савойю, в 1792 г., и я, следуя за королем, перешел через Альпы, я сказал моей верной компаньонке во всех превратностях жизни: «Дорогой друг, шаг, который мы делаем сегодня, — непоправим; он имеет решающее значение для всей нашей жизни». Будучи потом, вследствие приключения романического характера, вынужден вернуться в Савойю, я увидел близко французскую революцию и возненавидел ее еще больше. Я снова навсегда покинул Францию. Находясь по ту сторону границы, в Лозанне, на Женевском озере, я должен был допустить, что мое имущество конфисковали, не чувствуя при этом ни малейшего желания вернуться во Францию. С тех пор мне, правда, иногда улыбалась надежда, но это был лишь проблеск молнии во мраке ночи, и мое положение все ухудшалось. Постепенно мне наносились удары в Савойе, в Швейцарии, в Пьемонте, в Венеции и, наконец, в России. День сражения под Фридландом мне ничего более не оставил: отечество, состояние, семья и самый монарх, если верить предсказаниям, — все погибло.

Теперь, дорогой граф, что же Вы хотите, чтобы из меня вышло? Ведь фортуна — женщина, — она любит только молодых людей. Она знает, что мне пятьдесят три года, и какие у меня могут быть шансы чтобы она захотела выйти за меня замуж? Она не так глупа. И не думаете ли Вы, что я повергнут наземь? Я могу Вам сказать приблизительно то же, что сказал наш старый Мальзэрб:

Как часто, уже искалеченный,

Низвергнуть я молнией был,

Но волей разумной излеченный,

Об этом я скоро забыл!

Нельзя, конечно, сказать, чтобы я это совсем забыл, но я думаю об этом не так много, чтобы терять бодрость духа. На свете существуют только два истинных несчастья, это — угрызение совести и болезнь, — все остальное — воображение. Я же чувствую себя здоровым и ни в чем не раскаиваюсь, а поэтому я могу устоять на ногах; если бы мне пришлось начать снова, я ни в чем не изменил бы своего поведения.

То, что для меня всего грустнее, это — что я разъединен со столь дорогою для меня семьей, не имея никакой возможности приблизить ее к себе, или самому присоединиться к ней. В этом ужасном положении занятия для меня то же самое, что опий для восточных народов; они меня одуряют с таким же успехом, но с меньшею опасностью. Я был бы еще храбрее, если бы я мог получить утешительные письма от нашего бедного друга, г-жи Юбер-Аллеон; но ее нет, и вы меня наводите опять на этот меланхолический сюжет.

Судя по тому, что Вы мне пишете про «женевца» и про «римлянина», я подозреваю, что Вы не вполне в курсе приключений последнего. Когда он, несколько лет тому назад, был в Риме, он влюбился в одну красавицу, уроженку этой страны, и, для того чтобы жениться на ней, перешел в католичество. Воображаю, какое впечатление этот поступок произвел в Женеве! Впрочем, мнение Женевы тут не причем. Если г. Г. действовал по убеждению, я его одобряю и уважаю; если его соблазнила любовь, я, хотя и считаю это вредным, все же склонен его извинить, но если он действовал из легкомыслия или беспечности, я его глубоко презираю. Как бы то ни было, дорогой граф, пришлось, в конце концов, много лет спустя, привезти с собою римлянку и маленького римлянина, который, как мне часто твердила его бабушка, обещал все что только можно обещать; она пристрастилась к этому ребенку, как Вы только можете себе представить, и овладела им всецело. Этого было достаточно, чтобы надосадить матери, но были еще и другие причины неудовольствия. Г-жа Юбер была протестанткой и принадлежала к старой школе Волтера, близким другом которого был ее муж, блаженной памяти. С другой стороны, у нее были друзья — католики, которые часто заставляли ее призадуматься. Из всего этого вышло, как мне кажется, большое равнодушие к величайшему из всех вопросов или, вернее сказать, к единственному вопросу, ибо всякий вопрос, прекращающийся вместе со смертью человека, еле стоит, чтобы о нем говорили. Рассудите сами, как такая наставница могла понравиться матери римлянки! Надо полагать, что между ними произошли ужасные сцены; а по моему мнению, никто не напоминает так покойного г. Дамиена[368], растерзанного лошадьми во все четыре стороны, как этот бедный человек, поставленный между матерью и женою, тянущими его, каждая в свою сторону. Растерзанный таким образом на две части, он, по смерти матери, восстановил опять свою целость, и может быть дал слишком почувствовать свое удовольствие по поводу обретенного вновь спокойствия и освобождения из-под опеки. Я Вам пишу все это в его оправдание, не стараясь его вполне обелить, так как я вообще считаю его немного слабым в отношении морали.

Я с большим удовольствием принимаю Ваше любезное предложение. Условимся насчет числа и решим это окончательно. Мне было бы очень приятно поболтать с Вами о всех событиях, случившихся в течение двадцати пяти лет, но это, по моему мнению, может быть только предметом разговора, и чернила здесь не причем. К сожалению, я не знаю, когда мне придется с Вами встретиться, ибо, по-видимому, каждый из нас тяжел на подъем. Но пока что, дорогой граф, я с величайшей благодарностью принимаю Ваше любезное предложение переслать по адресу мое письмо к жене. Я уже испробовал Ваших корреспондентов и нашел вполне благонадежными; поэтому прошу Вас посодействовать отправке прилагаемого при сем письма г-же Валлен; это фамилия, которую приняла моя жена, а меня зовут г-м де Вилльнёвом. Все, инспектора, какие только попадаются до самого Турина, имели достаточно времени, за последние десять лет, выучить эти две фамилии наизусть.

С такою же благодарностью и без всякой оговорки я принимаю Ваше поздравление по поводу того что мой сын остался невредимым. Я предоставляю спартанским матерям сохранять невозмутимость при виде останков их сыновей, приносимых домой на щитах, и не могу достичь такого величия. Конечно, лучше смерть, тысячу раз лучше, чем малейшее проявление трусости или даже малейшая антимилитаристская гримаса; но все же лучше жизнь, чем даже наиболее почетная смерть! Мой сын в этом со мною не согласен, что и должно быть. Он хотел участвовать в этом походе, не будучи вынужденным к тому; я мог тому воспротивиться, но не сделал этого; однако, мой героизм дальше не идет, и я теперь доволен и сыном и собою. Он, впрочем, еще не приехал; когда он порывался навстречу французским пушкам, мне казалось, что он летит, как стрела; а теперь, когда он возвращается домой, он ползет, как черепаха.

Я вас еще благодарю, граф, за Ваше предложение, под которым я от всего сердца подписываюсь, а так как всякий договор приобретает ценность своею древностью, то я надеюсь, что он до моей смерти успеет обрасти тем почтенным мхом, который так ценится.

Весь Ваш, дорогой граф.

3

С.-Петербург, 1 ноября 1807 г.

Вернулись ли Вы в Ваш замок, граф? Я хотел бы это услышать от Вас лично, а также узнать, как Вы себя чувствуете после дороги в новом климате. Вы, вероятно, побывали в Женеве, этом городе, отличавшемся всегда своими великими эскулапами; не посоветовались ли Вы с ними мимоходом? Жаль, что наше знакомство с Вами и наш договор были так скоро прерваны разлукой. Письма — хорошая и полезная вещь, но для некоторых сообщений они недостаточны. Я много размышлял над тем, что Вы мне сказали в Вашем предпоследнем письме о способах быть мне полезным. Но я не вижу, каким образом. Для меня было бы, может быть, полезно сделаться известным с хорошей стороны «там». Но это «там» хорошо против зла, а для блага — сомнительно. Когда чувствуешь за собою пятьдесят лет, — теряешь всякую гибкость, и все о чем можно просит, это — чтобы заранее озаботились об упокое души, который нас всех ожидает. Вы можете себе представить, дорогой граф, что с июня месяца я кружусь вокруг самого себя, чтобы выяснить, что я и где я. Чем больше я изучаю этот вопрос, тем менее я нахожу возможности помочь своему положению. Итак, раз это все кончено, остается только терпеть, и хотя говорят, что терпение — добродетель дураков, но в данном случае, если бы я даже обладал всем тем умом, которого мне недостает, я сомневаюсь, чтобы мне удалось отыскать другое убежище; я даже не способен чувствовать себя лучше.

Я Вас не прошу о каком-либо поручении для г-жи де Ф… так как с тех пор, как заключен мир, письма получаются исправно. Мы здесь удручены падением курса. Самые старые банкиры не видали ничего подобного. Когда я приехал, рубль равнялся 66 турским ливрам, а в момент, когда я Вам пишу, он равняется 45[369]. Вы можете себе представить, как приятно тем, у кого есть деньги для размена!

Ах, сколько хороших вещей я рассказал бы Вам, граф, если бы я имел сегодня удовольствие Вас видеть! Какая перемена! Какая неслыханная метаморфоза! Все, что было черно — теперь бело, а все что было бело — теперь черно. Легко утверждать, что все прекрасно. Но существует один ужасный пессимист, доказывающий противное, это — доктор «Курс». Мне кажется, что я слышу Мартена, противоречащего Панглоссу[370]. Будущность мне представляется как бездонный колодезь, в котором самый проницательный глаз не видит ни капли, — и если бы даже в нем можно было что-нибудь увидеть — мне, я думаю, не захотелось бы туда заглядывать. Наконец, дорогой граф, мысль моя достигла крайних пределов.

Если бы останавливались в Женеве, я надеюсь, что Вы в первом же письме сообщите мне кое-что о наших друзьях. Вы скажете мне еще несколько грустных слов о нашей бедной приятельнице и причините мне этим скорбную радость. Десять раз я хватался за перо, чтобы написать этому семейству, и десять раз бросал перо. Мое выжатое сердце не могло сказать того, что хотело. Видите ли Вы их? Пишете ли Вы им? Расскажите им об их истинном друге, который их не забывает, хотя он с 1798 г. для них умер. Если бы они меня когда-нибудь увидели, они могли бы поверить в привидения.

Здравствуйте и прощайте, дорогой граф, вот глупое письмо, но Вы меня извините, надеюсь, и вместо того, чтобы меня бранить, будете меня любить. Я на это рассчитываю.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.