Глава 4 Гастроли по Советской России

Глава 4

Гастроли по Советской России

После того, как Есенин ушел из ее жизни, Айседора находила успокоение в школе. Она давала уроки детям, много читала и даже начинала подумывать о написании мемуаров. В то же время ей приходилось много ездить с выступлениями по городам России, побывала в Грузии, Армении, в Крыму. В ноябре 1923 года вновь с огромным успехом выступала со своими воспитанницами на праздничных торжествах в Москве, подготовив для этого новую программу. Выступления Айседоры и детей настолько понравились, что столичные художники запечатлели на первомайском плакате пляшуш, ую босоножку, рассыпаюплую цветы над демонстрацией.

В начале 1924 года Айседора собралась с гастролями по городам Украины. Но умер Ленин. Правительство объявило двухнедельный траур. Ирма Дункан пишет:

«Айседора, хотя никогда не имела настоящего общения с вождем революции, была глубоко тронута его кончиной. Она стояла долгие часы на заснеженных улицах, чтобы попасть в Дом Союзов… Вид сотен и тысяч охваченных горем людей (…) произвел на нее глубокое впечатление. Ее эмоции воплотились в создание двух похоронных марпией в честь Ленина…

Первое представление было дано в Харькове и началось танцами, посвященными Ленину (…) Айседора имела потрясающий успех (…)

В Киеве (…)ее успех был беспрецедентный: восемнадцать вечерних ли спектаклей в театре, битком забитом каждый вечер».

Потом были Ленинград, Витебск…

Поездив по городам центральной России, где сбор средств был очень скудный из-за бедности населения, Айседора, видно, разуверилась в успехе гастрольных турне и потому решила очень тактично напомнить красным комиссарам о бедственном положении школы. Ее небольшая статья была опубликована 13 мая 1924 года в ленинградском журнале «Жизнь искусства»:

«Я прибыла в Россию не как артистка, а как человек для того, чтобы наблюдать и строить новую жизнь, и я приехала туда для того, чтобы учить детей Революции, детей Ленина новому выражению жизни…

Лучшее, по моему мнению, что дала советская власть, — это то, что она сказала: «Искусство для народа».

Цель моей школы заключалась в том, чтобы создать новых людей, отрешенных от пережитков буржуазного строя. К сожалению, за недостатком средств, весьма вероятно, мне придется закрыть школу. Мои личные средства исчерпаны, и я обращаюсь с просьбой о помощи ко всем тем, кто интересуется воспитанием детей Революции. Мне жаль было бы, если бы я не смогла закончить воспитание своих учеников: они и теперь уже совершенно не похожи на обычных детей».

В июне, взяв группу наиболее талантливых учениц, она вновь поехала в Киев. Но после двухнедельного пребывания обнаружилось, что финансовое положение школы катастрофическое. Большая часть средств уходила на оплату оркестра и счетов в гостинице. Детей отправили в Москву на средства, занятые у ГПУ. Для себя же Айседора наметила другой маршрут: Поволжье, Туркестан, Урал и, возможно, Сибирь и Китай.

Гастрольные поездки дали танцовщице богатейшее представление о положении в стране. В 1923–1924 годах, должно быть, не было у нас осведомленнее человека. Она никогда не ограничивалась в городах гостиницей и театром. Ее интересовали все достопримечательности..

На Кавказе — в Баку, Тифлисе, Батуми — ее принимали как почетную гостью, и политические деятели старались показать все лучшее. «Элиава, премьер Кавказской республики, который был известным революционным борцом, был также настоящим грузином и очень хотел оставить у танцовщицы столь же счастливые воспоминания о Тифлисе при советском режиме, какие у нее остались от ее посеш, ения при царе». Кортеж правительственных автомобилей двинулся по знаменитой Военно-Грузинской дороге. Так путешествовали в Грузии Айседора и Ирма, и везде их принимали тепло и радушно.

О гастрольной поездке в Поволжье, Туркестан, на Урал, в которой Айседору сопровождали пианист Мейчик и импресарио Борис Зиновьев (Айседора звала его Зино либо Миленький), лучше всего расскажут письма Айседоры. Ирма опубликовала их в книге воспоминаний «Русские дни Айседоры Дункан». То, что увидела Айседора в глубинке, повергло ее в долговременную печаль и уныние. Малейшие проблески надежды на благополучие школы и на само ее суш, ествование — о каких заработках могла идти речь? — были погребены в этих гастролях.

«Оренбург, 24 июля 1924 года. Дорогая Ирма, мы послали тебе письма и три телеграммы, но ответа нет. Только что получили известия — занавеси прибыли только сегодня в Казань!!! Слишком поздно, чтобы везти их в Ташкент. Мы выезжаем завтра в гпесть. Небеса знают зачем, однако я все еще не теряю надежды. В кассе пятьдесят копеек. Пожалуйста, телеграфируй и пиши мне в Ташкент. Чувствую себя совершенно отрезанной от мира, и все эти города такие маленькие, разрушенные и Богом покинутые. Я почти на последнем издыхании. Танцую при белом освещении без декораций. Публика совсем ничего не понимает.

Сегодня я посетила детскую колонию и дала им урок танца. Их жизнь и энтузиазм трогают — все сироты».

«Самарканд, конец июня. Дорогая Ирма, мы движемся от одной катастрофы к другой. Прибыли в Ташкент без копейки. Нашли театр, полный Гельцер, отель — полный Гельцер, — весь город ею оккупирован. Мы вынуждены были пойти в ужасную гостиницу, где с нас потребовали «динги» вперед и, за неимением оных, даже не поставили нам самовара. Мы бродили по городу без единой чашечки чая целый день.

Вечером мы пошли смотреть, как танцует Гельцер в переполненном зале! После второго голодного дня Миленький заложил свой чемодан с двумя костюмами, предназначенными как раз для приезда сюда. И кто, как ты думаешь, взял их в заклад? Вообрази — Каловский, теперешний официальный муж Гельцер!

Сюда мы приехали опять без копейки. Багаж поехал по ошибке на другую станцию. Однако здесь нет Гельцер, и это как-то обнадеживает. Я танцую во вторник. Хотя здесь очень красиво, все же это только большая деревня. Что ж, небо знает, каков будет результат и будем ли мы в состоянии выжить!!! И я чувствую себя разоренной. Мейчик пребывает в безнадежной меланхолии, и даже Миленький утерял свою привычную улыбчивую беспечность.

Край здесь божественный, фрукты и деревья, и все как сад — очень жарко, но приятно. Но это ужасное чувство — гулять без гроша. В Киеве было просто процветание по сравнению с этим.

Товарищ, который захватит это письмо, спас наши жизни тем, что предоставил нам свою комнату, а сам спит в своем личном автомобиле. Что очень благородно с его стороны.

Если будут какие-нибудь деньги, телеграфируй их мне. Отсюда до Москвы — пять дней, и для нас это будет стоит сорок червонцев, а с багажом и все пятьдесят. Нам светит остаться здесь навсегда. Телеграфируй мне новости по получении этих. С любовью к детям и ко всем друзьям».

«Ташкент, 10 июля 1924 года. Дорогая Ирма, это турне — окончательная катастрофа. Мы прибыли сюда из Самарканда опять без копейки. Опять нет гостиницы. Два дня провели, бродя по улицам, очень голодные. Зино и Мейчик спали в театре. Я — по соседству в маленьком домике без воды и туалета. Наконец мы нашли комнаты в этом ужасном отеле, переполненном клопами. Мы очень тревожимся, чтобы не подхватить какое-нибудь заболевание.

Вчера Зино договорился о вечернем выступлении перед студентами, и они авансировали десять червонцев, поэтому мы пошли в ресторан и ели, впервые за три дня. От здешнего дискомфорта и ужаса мы совершенно заболели. Бедный Мейчик выглядит умирающим. Мы приехали рано утром, и пришлось целый день просидеть на парковых скамейках без еды. Это ужасная ситуация. Но это примитивное, дикое место, и здесь с любым может случиться что угодно. Это из рода тех мест, куда приходил Лоэнгрин со своими полчищами: очень похоже на Египет.

Жара больше сорока градусов в тени, и мухи, комары и москиты делают жизнь непереносимой.

Театр заказан. Первый спектакль может быть дан только в следующую среду. Небеса знают, что мы будем делать до этого. Я только надеюсь, что мы сможем достаточно заработать, чтобы заплатить за поезд.

Страна — волшебная. Я никогда не видела цветов и фруктов в таком количестве. В Самарканде мы видели старинный храм, созданный китайской, персидской и арабской культурой; великолепные мозаики. И я посетила могилу Тамерлана и старый город сартов. Если бы были деньги, здесь восхитительные платки и шелка, но увы!!! С любовью, Айседора».

«Ташкент, понедельник, 19 июля, 1924. Дорогая Ирма, при пятидесяти градусах жары — половину времени без еды в жуткой комнате. Гостиница называется «Турицка»! Она должна бы называться «Клоповником». Я думаю, что мой последний час настал. Мейчик, ты помнишь, всегда был отчаянным повесой, и что же теперь с ним стало? Он без конца носится рысью за десять миль на почту, где получает до востребования ежечасные телеграммы о помощи от своей умирающей от голода жены. Можете ли вы достать для несчастной хоть немного хлеба? Миленький тоже получает достаточно «голодных» телеграмм, которые повергают его в ужасный мрак. Я провожу свои ночи в беспокойной охоте за клопами, слушая собачий лай. Это весьма забавно.

В среду первый спектакль, но — нет продажи. Миленький говорит это потому, что я надела смешную шляпу. Но я думаю, что люди здесь окаменели от жары. Как мы собираемся возвращаться, я не знаю. Второй класс, питание и багаж до Екатеринбурга стоят пятьдесят червонцев!!!»

«Екатеринбург, 28 июля 1924. Дорогая Ирма, мы приехали сюда скорее мертвые, чем живые, после пяти ночей на железной дороге, дважды меняя поезда и ожидая по целому дню в деревнях, где нет гостиниц. Последние день и ночь третьим классом без всяких запасов. Деньги на путешествие в последний момент получили от властей. Мы тщетно искали денег, которые, по словам И., пришли из Парижа».

«Екатеринбург, 4 августа 1924. Дорогая Ирма, когда я получила твое письмо, я как раз только что отослала тебе телеграмму в сорок слов, передающую мою регпимость покончить со всем и убраться куда-нибудь отсюда!!! Я все еще с беспокойством жду ответа…

Твое письмо звучит слишком хорошо, чтобы быть правдивым. Вышли мне телеграфом немного «динги», и я тут же буду в Москве, и пиши, пиши, пиши. У нас нет ни копейки! И я не знаю, что нам делать дальше…

Ты и представить себе не можешь, какой кошмарной может быть жизнь, пока не увидишь этот город. Возможно, что убийство здесь некоей семьи в подвале в стиле Эдгара Аллана По — причина того, что здесь так мрачно, а может, тут и всегда так было. Меланхолические церковные колокола звонят каждый час — страшно слушать. Когда идешь по улице, фараон вопит «права» или «лева» и наставляет на тебя свой наган. Ни у кого, по-видимому, нет ни малейшего чувства юмора.

Глава местных коммунистов сказал: «Как может Мейчик играть такую отвратительную музыку, как Лист или Вагнер!» Другой сказал: «Я совершенно не понял «Интернационал»!!!

Наши два спектакля с треском провалились, и, как обычно, мы сидим на мели и не знаем, куда идти. Здесь нет ресторанов, только «дома общественного питания», и нет парикмахеров. Единственный уцелевший реликт этого сословия, подпаливая мои волосы дрожащими пальцами, уверил меня, что ни одной дамы здесь не осталось — они их всех расстреляли.

Мы видели дом и подвал, где они расстреляли некую семью. Этим кошмаром, кажется, переполнен воздух. Невозможно представить себе ничего более ужасного.

Мейчик принимает коробку веронала в час и впадает в «Вечный сон». Миленький мечется из одного бюро в другое, ища «динги» и находя лишь понимание того, что я им вообще не нравлюсь, и они меня не одобряют…

Двенадцать дней пробыли мы в этом ужасном Екатеринбурге. Действительно, этот город сущий ад по сравнению со всем тем, что я ранее встречала».

Чем же этот город мог так подействовать на Айседору? Почему он оказался сущим адом, начисто затмившим и Саратов, и Пермь, и Вятку? То были обыкновенные русские «деревни с жуткими гостиницами, с клопами и мышами» и «все прочее в том же духе». В Екатеринбурге же совершилось «убийство некоей семьи в подвале» — вот откуда ош, ущение того, что здесь все мрачно.

Большевики не распространялись о расстреле царской семьи. Это было не в их интересах. Наоборот, слух о том, что наследницы престола живы, поддерживался и большевиками, и белой эмиграцией. Царское золото тревожило воображение. (Серго Берия, сын Лаврентия Павловича, в книге об отце пишет, что одну «наследницу престола» он видел в Большом театре. Шла опера «Иван Сусанин». И это было 5 лет спустя после Великой Отечественной войны. А двух других «царских дочерей» видели в Кремле, где они якобы жили).

Надо думать, что за двенадцать дней своего пребывания в Екатеринбурге Айседора наслышалась о многом, что ей знать было не положено. И надо полагать, что письма ее у красных комиссаров восторга не вызывали.

Она еще собиралась поправить свои дела в Сибири («Волга и Туркестан — страны, которых следует избегать». — «Все же мы надеемся на лучшее будущее». — «Я держусь шутками, которые некому оценить, но это уже мое ирландское упрямство»).

«Мы поехали сюда, потому что у Зино хватило идиотизма поверить человеку, который телеграфировал нам, что перспективы здесь — «блеск». Он словно специально был нанят классическим балетом, чтобы привести нас к полному развалу. Если тайный голос подсказывает тебе, что нас надо спасать, то ради Неба, сделай это, ибо настал последний момент».

«Это турне — одно бедствие за другим, потому что, хотя я танцую для большой публики, состоящей из коммунистов и рабочих, ни у кого из них нет денег, чтобы покупать билеты, кроме новой буржуазии, и они искренне ненавидят меня. Когда же нам перепадает немного денег, Мейчик забирает все под предлогом, что не будет играть, пока не получит всех денег сразу. И после этого он спокойно сидит рядом и наблюдает, как мы голодаем. Он прекрасный «товарищ» и должен быть сослан в Нарымский Крым».

В последних письмах уже поубавилось юмора, и все они заканчивались подписью: «Бедная Айседора», «Умирающая Айседора».

«Это путешествие — голгофа!» — писала Айседора в первом письме из Саратова. Она не могла даже предположить, что ждет ее впереди. (Удивительно, но она и эти гастроли будет вспоминать вскоре за рубежом как отрадное явление своей жизни!)

Но и это турне пордтвердило: поправить положение дел школы своими силами невозможно. «Мы читаем в газете, что Советское правительство оказывает щедрую поддержку школе. Это правда?» — спрашивает Айседора в одном из писем.

Нет, это была неправда. Точнее, полуправда. Дети оставались в Москве, им некуда было выехать. Потому Подвойский предоставил им большой спортивный зал на Воробьевых горах и спортивные площадки. Дети из школы Дункан приглашали городских детей — их набралось до пятисот человек — «и обучалисистеме упражнений Дункан и легким танцам».

В середине августа Айседора вернулась в Москву. Так вспоминает Ирма о встрече Айседоры с ее воспитанницами: «С балкона большого салона Айседора увидела внизу массу одетых в красные туники детей, всего более пятисот. Они кричали ей «ура», и она улыбалась им и махала своим красным шарфом. Затем оркестр сыграл «Интернационал», и все дети танцевали под балконом… Айседора плакала, глядя на них». Тогда же появилась статья «Танцующие на красном стадионе», которую Айседора надеялась опубликовать в каких-либо английских или американских газетах.

«На большой спортивной арене Красного стадиона каждый день в полдень в прошедшие три месяца этого лета наш задорный маленький класс из сорока человек учил сотни (городских) детей танцевать».

А друзьям говорила: «Что значат все мои лишения в сравнении с этими детьми, танцующими на открытом воздухе, с их прекрасными и свободными движениями?!»

Наблюдая за жизнью детей, Айседора заметила, что они любят ходить маршем и петь революционные песни. В порыве вдохновения она создала для них семь танцев на любимые революционные песни: «Смело, товарищи, в ногу», «Раз, два, три — пионеры мы», «Молодая гвардия», «Кузнецы, кующие ключи свободы», «Дубинушка», «Варшавянка», «Юные пионеры».

В траурные дни января, когда весь народ прощался с Лениным, Айседора создала два танца на любимые революционные песни Ильича: «Вы жертвою пали в борьбе роковой» и «Замучен тяжелой неволей». Она их с огромным успехом показывала в различных аудиториях. Эти танцы дети исполняли во многих городах России, потом их показывали и в Китае, и «везде они производили большое впечатление на зрителей».

Выступление Московской школы Айседоры Дункан

Ирма возмущенно вспоминала: «Стыдно подумать, что на фестивале в Париже в 1928 году московскую школу полностью проигнорировали. К этим шедеврам отнеслись как к несуществующим».

По-прежнему Айседора не просила ничего у Советского правительства, кроме необходимого: большого теплого помещения зимой и спортивной площадки летом. Айседора знала, как спасти школу, как заработать на полноценное питание. По ее представлению, дети должны расти на молоке, фруктах и гиметтском меде. В письме к другу Макдугаллу она писала:

«Здесь у нас сорок детей. Они танцуют прекрасно, но они почти всегда голодные. Однако у них большая сила духа. Они живут на каше и черном хлебе, но когда они танцуют, можно поклясться, что они питаются амброзией.

Этим летом они вышли на стадион и обучали пятьсот юных троцкистов танцевать на открытом воздухе — это было изумительно, видеть их всех в красных туниках и с красными галстуками, танцующих и поющих «Интернационал». Любой видит, что им радостно, что, несмотря на катастрофы, страдания и тому подобное, — идея Нового Мира родилась здесь, и ничто не может убить ее. Айседора.

Москва, 2 сентября, 1924 год».

Надежды на счастливое будущее школы Дункан связывала с контрактом на выступления в Европе. Сначала она выступит одна, проедет по Европе. Все должны убедиться, что она не состарилась, что возраст — в ее власти и что талант ее только вырос. Потом позовет Ирму и детей. Надо только подготовить для них все необходимое. Это будет ее триумф, ее праздник! И потому готовила детей к гастролям.

В последних числах сентября Айседора каждый день выходила на арену, чтобы обучать счастливых детей, вспоминает Ирма Дункан. «Айседора вела переговоры с представителем немецких импресарио и в эти же дни начала готовиться к серии прощальных спектаклей».

В первый вечер была показана серия танцев, сопровождавшихся революционными песнями. Она их создала, вдохновленная борьбой за свободу в различных странах мира. Звучали и «Марсельеза», и «Карманьола», и темпераментный венгерский «Ракочи-марш», и русские революционные песни. «Причем дети пели так же хорошо, как и танцевали. Когда пятьсот детей в красных туниках, как разматывающийся клубок, сошли со сцены в публику под пение «Интернационала», весь зал встал и грянул вместе с детьми, и стены задрожали от этого революционного хорала, спетого так, как только русская публика умеет это делать».

Следующие два вечера выступала Айседора (звучали Скрябин, Лист, Шопен). В программу четвертого вечера Айседора включила танцы детей на музыку Шуберта, Глюка, Штрауса и др. А себе отвела роль комментатора, для этого тщательно продумала свою речь. Это был ее своеобразный отчет перед народом, следовательно, она должна сказать, зачем приехала в Советскую Россию, должна рассказать о своей школе, о достигнутом. И еще: Айседора объяснит, что готовит детей не к сцене, а к жизни, и потому не любит, когда дети выступают ради заработка. Айседора должна рассказать о своей жизни, о своем нелегком детстве. И сделает это так, как записала в свободное от гастролей время.

Это были ее первые наброски к будущей книге. Рано или поздно Айседора все равно ее напишет, но сейчас у нее мало времени. Корзину с записями и письма она бережет именно для будущей книги.

«Я приехала в Россию в надежде создать нечто большое, нечто грандиозное. Слово «большевик», думаю, возбуждало меня, когда я слышала его в Европе. Я воображала, что удастся создать здесь школу на тысячу детей. Все, что мне нужно было для этого — большое помещение для работы. И вот прошло три года, и я ждала напрасно…

По необходимости, я была вынуждена четырехлетним ребенком танцевать перед публикой… Я не люблю, когда дети танцуют перед публикой за деньги, и я знаю, что значит танцевать за кусок хлеба. Но та же нужда, которая гнала меня, четырехлетнего ребенка, на сцену, заставляет теперь детей нашей школы выступать перед публикой. Нам нечего есть, нечем оплачивать счета за воду и электричество. Чтобы содержать нашу школу, мы вынуждены давать представления.

Я хотела дать самую большую радость и красоту детям рабочих. Сделать их такими совершенными, чтобы им завидовали дети миллионеров.

Я боюсь, что замучила вас сегодня моей лекцией. Но так как нашим желанием было показать вам, чего мы успели добиться, ваши небольшие мучения были необходимы и, возможно, они послужат основой для будущих школ».

Этот стенографический отчет сохранил слово Айседоры на заключительном концерте. Ее речь чередовалась с выступлением детей.

Ирма рассказывает: «На последнем представлении, 28 сентября 1924 года, присутствовала мадам Калинина. Она была под столь грандиозным впечатлением, что осталась познакомиться с Айседорой. М-м Калинина (Лорберг Екатерина Ивановна — Авт.) спросила, какую помощь она может оказать школе. Айседора ответила: ей надо только одно, чтобы Советское правительство увидело выступление детей, она была уверена, что правительство не оставит тогда школу без поддержки.

Но вся беда в том, что впереди у нее есть только один день и тот воскресенье, а утром в понедельник она улетает в Берлин — у нее контракт. Екатерина Ивановна, подумав, ответила: «У вас будет завтра вечером выступление в Большом театре!»

Екатерина Ивановна сделала невозможное: вечером концерт состоялся, и в зале были члены правительства и самые восторженные и благодарные зрители — юные пионеры. Вот почему в письмах из-за границы Айседора, спрашивая о положении школы, упоминает мадам Калинину:

«Сентябрь 1924 года. Берлин. Телеграфируй мне о состоянии дел в Москве. Есть ли у вас уже ответ товарища Калининой? Вам нужно послать простое письмо о том, что вы должны иметь для школы: хорошее электрическое освещение, воду, отопление, зарплату учителям, а также пайки для детей и ткани для костюмов. Дадут ли они большое помещение? Кажется, все замерло — почему?

(…) Мне бы надо самой пойти к товарищу Каменеву и спросить, есть ли у школы в Москве шансы на будущее.

2 февраля. Париж. Скажи, есть ли надежда для школы? Дом все еще стоит? На твердой почве или на зыбучих песках?

30 марта 1925 года. Ницца. Была ли ты у товарища Калининой? Ничего нельзя сделать?»

В годы сталинских репрессий Екатерина Ивановна Калинина была осуждена на очень длительный срок. Говорят, Калинин, стоя на коленях перед Сталиным, умолял о смягчении участи матери четверых детей. Как знать, не явилась ли истинной причиной ее наказания помощь иностранке Дункан, нелояльно относившейся к советской власти?