Мое бегство из Советской России

Мое бегство из Советской России

В конце 1918 года жизнь в Петрограде стала настолько невыносимой, что я начала искать возможности покинуть Совдепию. Большевистское правительство опубликовало условия, необходимые для получения разрешения на отъезд, и мне казалось, что я сделаю хорошо, если исполню все необходимые формальности и требования и, конечно, тогда получу официальное разрешение.

Прежде всего я должна была обратиться в комитет для неимущих. Этот комитет был недавно учрежден, и сидевшие в нем новые господа наблюдали за буржуазией. Затем надо было обратиться в Совет рабочих депутатов, потом получить разрешение от Советов солдатских и матросских депутатов. Все это поглотило у меня много дней и денег, так как извозчики, которых тогда уже было очень немного, требовали за конец сто рублей. Я возвращалась домой необычайно усталой, чтобы на следующий день начать заново мои хлопоты. После того как я переходила из одного комиссариата в другой и была там чрезвычайно грубо принята не только комиссарами, но и стенотипистками, большей частью враждебными, нахальными, державшимися более надменно и гордо, чем председатель Комитета министров при старом режиме, более надменно даже, чем председатели Государственной Думы, которые отличались необычайной важностью!

После всего этого я достигла, как мне казалось, последнего акта: врачебного осмотра.

Все хлопотавшие о разрешении на выезд подлежали осмотру в комиссии большевистских врачей. Свидетельствам знаменитых профессоров и специалистов не придавали никакого значения. Пять дней сряду ходила я безуспешно в этот новый комиссариат, все не попадая в очередь. Нас было очень много, и я должна была приучаться к терпению, так необходимому теперь тем несчастным, которые переживают в России эру свободы. В тесных комнатах был спертый, удушливый, вероятно, полный всевозможных бацилл воздух, нередко выносились оттуда тяжелые, заразные болезни. На малейший вопрос большевистская бюрократия отвечала руганью. Я уже совершенно пала духом, как вдруг дверь растворилась и я с пятью другими очутилась перед ареопагом из пяти советских врачей. Один «товарищ» с длинными грязными волосами, в очках на носу, выдававшем его семитское происхождение, сидевший за отдельным столом, очевидно комиссар, сказал нам резким тоном: «Раздевайтесь!», как будто мы были новобранцами. Мы расстегнули наши платья, и каждую из нас стал свидетельствовать отдельный врач: смотрели пульс, выслушивали сердце, выстукивали. Должна отдать справедливость всем свидетельствовавшим нас пяти врачам — они выказали по отношению к нам большое сочувствие и, видимо, тяготились навязанной им ролью. Они выслушивали нас очень добросовестно, но комиссар все время их подгонял. Врач нашел у меня всевозможные болезни, даже такие, о которых я бы боялась подумать, и дал мне в этом свидетельство, по которому мне оставалось жить еще только несколько месяцев. Несмотря на это, я ушла от него в почти радостном настроении — несомненно, я получу разрешение на отъезд!

На следующий день отправилась я в Комиссариат по иностранным делам. После долгого ожидания и толкания в густой толпе народа меня, наконец, принял комиссар по иностранным делам[109], молодой грузин Лоркипанидзе, человек атлетического сложения. Он сухо сказал мне, что просмотрит мои бумаги. Этот Лоркипанидзе несколько дней тому назад нанес удар кулаком в грудь княгине Палей, обратившейся к нему по какому-то делу. Это были новые приемы русской дипломатии: вместо осторожных, обдуманных фраз дипломатов — удар кулаком, способ короткий, ясный и не допускающий никаких недоразумений.

Несколько дней спустя в 7 ч. вечера красноармеец принес мне бумажонку, на которой был нацарапан приказ явиться к Урицкому на Гороховую для получения паспорта. Урицкий был председателем чего-то вроде «Comite de salut public»[110]. Имя его заставляло нас дрожать так же, как несчастной памяти французских аристократов имя Фукье Тенвиля. Несмотря на это, я обрадовалась этой бумажонке, так как в ней было ясно сказано, что меня призывали для того, чтобы вручить мне паспорта. Меня все-таки встревожило одно обстоятельство: я должна была, как гласила полученная мной бумажка, быть в 12 часов дня, а получила это приглашение только в 7 часов вечера того же дня. Это произошло не по моей вине, но так как у нас пользуются всяким поводом для обвинения высших, это опоздание меня очень встревожило. Долго до назначенного времени отправилась я на следующий день на Гороховую, но она была закрыта для публики, много красноармейцев оцепило здание, где жил Урицкий.

Урицкий был убит. Никто не сожалел об этом более, чем я, так как я сразу поняла, что террор станет все усиливаться и моя поездка за границу может не состояться. На следующий день были арестованы наши друзья, князь и княгиня Меликовы, оттого что убийца Урицкого, социал-революционер, студент-еврей Каннегиссер, как-то случайно заходил в дом, где они жили. Я сама видела, как взвод солдат вел в тюрьму толпу женщин, среди которых я узнала несчастную княгиню Меликову, несшую в руках сверток со своим бельем. Несколько дней спустя мне повстречалась другая группа арестованных, среди которых я увидела наших частых партнеров в бридж полковника графа Лорис-Меликова и генерала графа Татищева, жена которого, дочь обер-гофмейстера Нарышкина, шла с плачем за этим печальным шествием. Вскоре после этого граф Татищев был расстрелян, что касается графа Лорис-Меликова, то, как говорят, он поныне томится в одной из московских тюрем. Мгновение я думала, что настал мой последний час, как оба они, узнав меня, приостановились на мгновение, позвали меня по имени и громко воскликнули: «Ведут в тюрьму, сделайте все для нашего освобождения!» Солдаты погрозили мне прикладами, но, спеша, прошли далее. Это произошло в двух шагах от моей квартиры на Миллионной. Я поспешила в датское посольство, где жил наш ангел-утешитель, добрые дела которого перечислить невозможно, госпожа Скавениус, и ее супруг тотчас же предпринял необходимые шаги для того, чтобы попробовать спасти этих несчастных.

Неделю спустя решилась я снова с имеющейся у меня бумажонкой отправиться узнать о моей судьбе. После многих усилий и расспросов в различных местах добилась я, наконец, права стать в очередь с остальными, причем мне сказали, что когда очередь дойдет до меня, я буду принята помощником Урицкого товарищем Иоселевичем. Меня повели в зал, где я часто играла в бридж у княгини Оболенской. Этот когда-то элегантный зал, в котором собирался цвет петербургского общества, был обращен теперь в клоаку, паркет был так заплеван, что нельзя было найти места, куда поставить ногу. Запыленная, разбитая мебель являлась верным символом теперешней России. Единственный свидетель прошлого — старый, голодный курьер узнал меня и прошептал горестно: «Что за время, Боже мой, что за время!»

В течение многих часов ожидания, проведенных мной с другими, относившимися крайне подозрительно друг к другу, я видела много арестованных, окруженных красноармейцами, проводившими их через зал и награждавшими их толчками и ударами прикладов. Я не знала, откуда шли эти люди и куда их вели. Я была поражена, почти не видя среди них интеллигенции. Это были все люди из народа: преимущественно кухарки, разносчики, крестьяне. Шум стоял ужасный, так как все они одновременно кричали, отвечая руганью на расточаемые им пинки. Я могла себе объяснить этот арест простонародия лишь доносами, очень любимыми и поощряемыми советским правительством. Так, ссора между двумя извозчиками или торговками, кончавшаяся раньше по большей части только бранью, теперь обыкновенно кончалась доносом. Иногда оба ссорившиеся доносили друг на друга и оба бывали арестованы или освобождены, часто же и расстреляны — это зависело от случая и счастья. Наконец спустя четыре часа подошел ко мне красноармеец и сказал: «Теперь Ваша очередь. Товарищ Иоселевич Вас примет». Мне было известно, что Иоселевич имел на своей совести несколько тысяч смертных приговоров, и я не могла побороть в себе волнения при мысли, что я сейчас увижу эту жестокую личность.

Я вошла в так хорошо мне знакомый бывший кабинет княгини Оболенской. За письменным столом сидел худощавый юноша в синей шелковой рубашке, перетянутой кожаным поясом. Он сидел ко мне спиной и рылся в каких-то бумагах. Я узнала свои прошение и свидетельство. Он повернулся ко мне лицом, и я увидела молодого, довольно красивого еврея, лет 17–18, с умным, циничным лицом. Впоследствии я узнала, что ему было 20 лет. Не успела я подумать над тем, что у большевиков состоят на службе едва ли не мальчики, как, развалившись в кресле, юноша указал мне величественным жестом — сесть возле него.

— Вы — бывшая графиня Клейнмихель? — спросил он меня.

— Да, — ответила я, — а Вы кто такой?

— Я — товарищ Иоселевич. С какой целью хотите Вы ехать за границу? — продолжал он.

— Все причины обозначены в моем прошении, находящемся у Вас в руках. С 1913 года я не имела возможности провести за границей лечение, в котором я очень нуждаюсь.

— Сколько Вам лет?

— Как Вам легко убедиться по моему метрическому свидетельству, мне 72 года.

Он некрасиво засмеялся: — Как, Вам 72 года и Вы все еще хотите жить? Вы уже и так живете на этом свете лишние два года. Стыдно для женщины желать жить долее 70 лет.

Ничего не отвечая, я встала и направилась к дверям. Он меня окликнул:

— Не хотите ли еще присесть на минуту, я хочу сделать Вам одно предложение: есть для Вас возможность получить столь желаемый Вами паспорт.

— Каким образом? — спросила я. — Мне кажется, я все исполнила, что потребовало ваше правительство.

— Сообщите мне адрес госпожи Вырубовой, подруги царицы; как нам известно, она прячется здесь, в Петрограде, и мы ее никак не можем отыскать, и тогда я Вам обещаю не препятствовать вашему отъезду и Вы немедленно получите паспорт. Это единственное средство для Вас, если Вы желаете уехать.

— Яне намерена покупать мой паспорт ценой такой низости, — ответила я и, встав, пошла, не оглядываясь, к двери.

— Низость, что за громкие слова, — сказал он. — Вы должны знать, что все Ваши знакомые купили себе паспорта такой ценой.

— Я не хочу этому верить, — ответила я, — и во всяком случае, я не желаю увеличивать их числа.

— Как Вам угодно, Вырубову мы найдем и без Вас, но если с Вами случится какая-либо неприятность — пеняйте на себя, я Вас предупредил!.. У нас найдется для Вас место, — возразил он мне. Еще поныне звучит в моих ушах его звенящий угрозой голос.

Покинув этот очаг слез, я направилась в шведское посольство отыскать барона фон Коскула и передать ему обо всем происшедшем. Я его просила предупредить госпожу Вырубову о грозящей ей опасности.

Несколько дней спустя из Швеции возвратился генерал Брандстрем и сказал мне, что он попробует вырвать меня из рук большевиков!.. Две недели спустя его хлопоты увенчались успехом: канцелярский служащий, господин Дундберг, принес мне мой подписанный страшным Иоселевичем паспорт. В тот же день я на маленьком шведском пароходе покинула Россию с тем, чтобы ее, вероятно, уже более никогда не увидеть. Иоселевич, не предвидя, что я в тот же день уеду, вечером того же дня направил ко мне отряд красноармейцев с тем, чтобы меня арестовать и посадить в тюрьму, где я ввиду моих лет и слабого здоровья кончила бы скоро мои земные дни. Это рассказала мне моя секретарша мисс Плинке. Несколько месяцев спустя она тогда после моего отъезда хотела привести в порядок все мои бумаги и лишь благодаря тому, что она англичанка, избежала ареста.

Тетка моя, мой племянник граф Александр Келлер и его прелестная маленькая жена бежали через Финляндию за месяц до моего отъезда. Их также хотели в день отъезда арестовать. Когда красноармейцы не нашли их дома, они разгромили всю квартиру. Они были так озлоблены, найдя клетку пустой, что поднялись этажом выше, где застали старого артиллерийского генерала Щербова-Нефедовича, жившего с тремя сыновьями, из которых двое были женаты, и арестовали всю семью. Неделю спустя генерал и его три сына были расстреляны. Это были искупительные жертвы за убийство Урицкого.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.