Глава XVI НЕ ВРАГ И НЕ ГОНИТЕЛЬ ПУШКИНА (Продолжение)

Глава XVI

НЕ ВРАГ И НЕ ГОНИТЕЛЬ ПУШКИНА

(Продолжение)

В мае 1824 года основной заботой М. С. Воронцова стала борьба с нашествием саранчи на поля Причерноморья. По его приказу группа чиновников отправилась в уезды, чтобы помочь осуществлению намеченных мер. В нее был включен и Пушкин. В предписании генерал-губернатора от 22 мая говорилось, что поэту предстояло проверить результаты борьбы с саранчой в трех уездах Херсонской губернии. Командировка должна была продлиться месяц.

Конечно, М. С. Воронцов мог бы и не посылать Пушкина в эту командировку. Но он, по-видимому, посчитал, что она положительно скажется на его дальнейшей судьбе, например, на определении места, куда он может быть переведен из Одессы.

За несколько дней до решения направить Пушкина на саранчу М. С. Воронцов получил рескрипт Александра I от 2 мая, в котором говорилось: «Я имею сведение, что в Одессу стекаются из разных мест и особенно из польских губерний и даже из военно-служащих, без позволения своего начальства, многие такие лица, кои с намерением или по своему легкомыслию занимаются лишь одними неосновательными и противными толками, могущими иметь на слабые умы вредное влияние»’. Месячное отсутствие Пушкина в Одессе обезопасило бы его от общения с этими неблагонадежными, по мнению Петербурга, да и по мнению Михаила Семеновича, лицами и появления новых неблагоприятных отзывов о нем. Возможно, что и это соображение побудило генерал-губернатора, отослать на время Пушкина из Одессы.

В своих воспоминаниях И. П. Липранди пишет, что в последний период жизни в Одессе Пушкин сочинил немало эпиграмм. «Эпиграммы эти касались многих и из канцелярии графа <…> Стихи его на некоторых дам, бывших на бале у графа, своим содержанием раздражили всех. Начались сплетни, интриги, которые еще более раздражали Пушкина»2.

М. С. Воронцов знал об этих эпиграммах. Месячное отсутствие Пушкина в Одессе могло охладить пыл его противников. Можно предположить, что Михаил Семенович учитывал и это.

Пушкин решил не подчиняться распоряжению генерал-губернатора. Сохранились две редакции черновика письма поэта к доброжелательно относившемуся к нему А. И. Казначееву. Оба черновика написаны 22 мая.

«Будучи совершенно чужд ходу деловых бумаг, — пишет Пушкин, — не знаю [каким], в праве ли отозваться на предписание е.<го> с.<иятельства>.» Поэт говорит далее, что чувствует свою совершенную неспособность к службе. Он, мол, входит в эти подробности потому, что дорожит мнением графа Воронцова, «как и всякого честного Человека».

«Повторяю здесь то, — продолжает он, — что уже [честь имел говорить] сказал самому графу М.<ихаилу> С.<еменовичу> если бы я хотел служить, то никогда бы не выбрал себе другого начальника, кроме е.<го> с.<иятельства> Чувствую, что в сем [письме] довольно [много] чтоб меня уни<что>жить если граф прикажет подать мне в отставку — я готов; но хотя с сожалением чувствуя, что переменив свою должность — я много потеряю и ничего не надеюсь выиграть»3.

Многие исследователи, обращаясь к этому письму, опускают то место, где Пушкин положительно отзывается о М. С. Воронцове, называя его наилучшим начальником. Другие, приведя эти слова, не придают им никакого значения. А между тем упоминание Пушкина о его разговоре с Воронцовым, во время которого он уверил графа, что тот был бы для него наилучшим начальником, если бы он вздумал служить, является как бы итоговым свидетельством доброжелательных отношений между поэтом и генерал-губернатором с июля 1823 по май 1824 года.

Пушкин, наблюдая за отношениями между Воронцовым и чиновниками его канцелярии, пришел к выводу, что генерал-губернатор являлся не обычным начальником, а наилучшим из возможных начальников для своих подчиненных. Впрочем, и для него Михаил Семенович оказался наилучшим начальником, предоставив полную свободу и не требуя выполнения служебных обязанностей. Поэтому Пушкину и не хотелось менять свое положение. Он был бы рад, если бы граф не предложил ему идти в отставку из-за его отказа ехать в командировку.

На этом же черновике письма А. И. Казначееву Пушкин впервые после пятимесячного перерыва рисует портрет Е. К. Воронцовой. Писал о своей неспособности служить, а сам думал о Елизавете Ксаверьевне, о том, что из-за командировки не сможет видеть графиню. Думал и рисовал знакомый профиль. Видимо, посчитал первый портрет неудачным, зачеркнул и нарисовал рядом другой. На этом же листе есть изображение графини почти в рост и еще два наброска.

По всей видимости, не только неспособность составления деловых бумаг, но и увлечение Е. К. Воронцовой стало причиной отказа Пушкина отправиться на борьбу с саранчой. Но он, естественно, написать об этой причине не мог.

По мнению некоторых исследователей, Пушкин увлекся Е. К. Воронцовой вскоре после ее приезда в Одессу, то есть еще в 1823 году. Другие относят начало увлечения к январю-февралю 1824 года. Но ни первые, ни вторые не приводят убедительных доказательств в подтверждение своих предположений. С сентября по декабрь 1823 года Пушкин нарисовал 17 портретов Е. К. Воронцовой, а с января до середины мая 1824 года на страницах его рукописей не появилось ни одного изображения графини. Почему? Видимо потому, что интерес поэта к Елизавете Ксаверьевне в сентябре-декабре 1823 года не перерос в увлечение. За интересом последовали почти пять месяцев безразличия. И только в середине мая 1824 года своенравное сердце поэта тронуло более серьезное, чем любопытство, чувство.

П. П. Вяземский, слышавший рассказы матери об отношениях между Пушкиным и Воронцовой, писал, что поэт увидел в этой командировке «паче всего одурачение ловеласа, подготовившего свое торжество»4. Известно, как обычно бурно начинался у Пушкина каждый новый роман. И теперь, увлекшись графиней, он действительно мог посчитать решение графа послать его в командировку попыткой одурачить его.

Считается, что доброжелатели уговорили Пушкина подчиниться распоряжению генерал-губернатора. На следующий день, 23 мая, поэт расписался в получении 400 рублей «на прогоны» и покинул Одессу. Как уже говорилось, командировка была рассчитана на месяц. Однако через пять дней, так и не приступив к выполнению задания, Пушкин вернулся в город.

Никто из исследователей не задается вопросом, почему Пушкин прервал командировку. Ведь поэт не мог не знать, какие неприятности должны были последовать за этим. Знал, конечно, и все же возвратился. Возвратился потому, что чувство оказалось сильнее разума. Он не мог целый месяц не видеть Елизавету Ксаверьевну. К тому же вскоре предстояла намеченная поездка четы Воронцовых и их гостей в Крым. Он продолжал надеяться на участие в этой поездке.

О командировке Пушкина рассказывается и в «Записках» Ф. Ф. Вигеля. На этот рассказ ссылаются многие исследователи, не замечая его несуразностей.

Вигель пишет: «Через несколько дней по приезде моем в Одессу встревоженный Пушкин вбежал ко мне сказать, что ему готовится величайшее неудовольствие. В то время несколько самых низших чиновников из канцелярии генерал-губернатора, равно как и из присутственных мест, отряжено было для возможного еще истребления ползающей по степи саранчи; в их число попал и Пушкин. Ничто не могло быть для него унизительнее»5.

Вигель явно лукавит. Он не мог не знать, что многие из командированных на саранчу чиновников занимали более высокую должность в чиновничьей иерархии, чем Пушкин. Оказаться поэту в такой компании было ни унизительно, ни оскорбительно. Тем более, что и не должен был он лично истреблять саранчу.

«Для отвращения сего, — продолжает Вигель, — добрейший Казначеев медлил исполнением, а между тем тщетно ходатайствовал об отмене приговора»6.

Когда это мог Казначеев медлить с исполнением приказа М. С. Воронцова, если приказ был подписан 22 мая, а 23 Пушкин уже уехал из Одессы?

«Я тоже заикнулся было на этот счет; куда тебе! — пишет Вигель далее. — Он побледнел, губы его задрожали, и он сказал мне: „Любезный Ф. Ф., если вы хотите, чтобы мы остались в прежних приязненных отношениях, не упоминайте мне никогда об этом мерзавце“»7.

Из черновика письма Пушкина к А. И. Казначееву следует, что между ним и М. С. Воронцовым оставались дружеские отношения. Следовательно, Михаил Семенович никак не мог назвать Пушкина мерзавцем. Поэт ничем не заслужил такого отзыва о себе.

Ф. Ф. Вигелю очень хотелось представить себя близким другом и защитником Пушкина и заодно принизить Воронцова. Этой цели и служил придуманный им рассказ о разговоре с М. С. Воронцовым.

Многие исследователи называют командировку Пушкина на борьбу с саранчой циничной, унизительной, оскорбительной. Трудно понять, что видят они унизительного и оскорбительного в том, что Воронцов предложил поэту принять участие в предотвращении надвигавшегося на поля Новороссии бедствия. А по мнению Г. П. Макогоненко, «мелочный и мстительный характер Воронцова проявился даже в этом выборе даты командировки Пушкина: 26 мая, день рождения поэта»8. Но, во-первых, Воронцов вряд ли знал, когда был день рождения Пушкина. А главное, в то время ведь отмечался не день рождения человека, а день святого, чьим именем он назван. И назывался этот день именинами.

И. П. Липранди считал, что генерал-губернатор включил Пушкина в число командируемых на истребление саранчи «положительно с целью, чтобы по окончании командировки иметь повод сделать о нем представление к какой-либо награде»9.

Такого же мнения был и П. В. Анненков. «Теперь уже известно, что последний (М. С. Воронцов. — В. У.), зачисляя Пушкина в экспедицию об исследовании саранчи на местах ее появления, был движим желанием предоставить Пушкину случай отличиться по службе, и на той дороге, на которую он случайно попал, обратить внимание к себе петербургской администрации»10.

Нелишне будет отметить, что М. С. Воронцов, отправляя Пушкина в командировку, распорядился выдать ему втрое больше денег, чем требовалось. Из поездки поэт возвратился в Одессу через несколько дней, не потратив на выполнение задания ни одного часа. И несмотря на это от него не потребовали возвратить в канцелярию генерал-губернатора ни рубля из полученных четырехсот.

П. А. Вяземский не раз писал М. С. Воронцову о материальных затруднениях Пушкина. За все надо было платить. Даже поэтическое творчество не обходилось без затрат. Половина стопы бумаги стоила 12 рублей, бутылка чернил — 3 рубля, полсотни гусиных перьев— 1,5–2 рубля. Поэтому порой Пушкину приходилось писать стихи на лоскутках бумаги и пользоваться огрызками перьев.

Но что мог сделать генерал-губернатор для поэта? Ведь тот числился не в его канцелярии, а в Коллегии иностранных дел. Даже жалованье пересылалось ему из Петербурга. И лишь теперь Михаил Семенович получил возможность помочь Пушкину, не покушаясь на его гордость.

Об обстоятельствах, связанных с возвращением Пушкина из командировки, рассказывается в письме М. С. Воронцова к одному из его приятелей. «Полковник X., — пишет Михаил Семенович, — явился ко мне с докладом крайне возмущенный и показал мне рапорт Пушкина о своей командировке. Мой милый Фонтон, Вы никогда не угадаете, что там было. Стихи, рапорт в стихах! Пушкин писал:

Саранча летела, летела

И села.

Сидела, сидела — все съела

И снова улетела.

Полковник метал гром и молнию и начал говорить мне о дисциплине и попрании законов. Я знал, что он Пушкина терпеть не мог и пользовался случаем. Он совсем пересолил и начал мне указывать, что мне делать следует…

Принесите мне закон, который запрещает подавать рапорты в стихах, осадил я его. Кажется, такого нет. Князь Суворов Италийский, граф Рымникский, отправил не наместнику, а самой императрице рапорт в стихах: „Слава Богу, слава Вам, Туртукай взят, и я там“.

Когда удивленный полковник вышел, я начал думать, что же сделать с Пушкиным. Конечно, полковник был глубоко прав. Подобные стихи и такое легкомысленное отношение к порученному делу недопустимо. Меня возмутила только та радость, с которою полковник рыл яму своему недругу. И вот я решил на другой день утром вызвать Пушкина, распечь или, вернее, пристыдить его и посадить под арест. Но ничего из этого не вышло. Вечером начал я читать другие отчеты по саранче. На этот раз серьезные, подробные и длинные-предлинные. Тут и планы, и таблицы, и вычисления. Осилил я один страниц в 30 и задумался — какой вывод? Сидела, сидела, все съела и вновь улетела, — другого вывода сделать я не мог. Прочел вторую записку, и опять то же — все съела и опять улетела… Мне стало смешно, и гнев мой на Пушкина утих. По крайней мере он пощадил мое время. Действительно, наши средства борьбы с этим бичом еЩе слишком первобытны. Понял ли он это или просто совпадение? Три дня не мог я избавиться от этой глупости. Начинаешь заниматься, а в ушах все время: летела, летела, все съела, вновь улетела. Положительно хорошо делают, что не пишут рапорты в стихах… Пушкина я не вызывал» .

Это письмо характеризует Михаила Семеновича как умного, находчивого, ироничного, а по отношению к Пушкину внимательного и заботливого человека. Но, судя по всему, разговор М. С. Воронцова с Пушкиным все же состоялся. Генерал-губернатор мог упрекнуть поэта в том, что тот не выполнил единственное данное ему поручение, не пожелал принять участие в предотвращении голода, угрожавшего краю из-за саранчи. Пушкин должен был молча принять упреки в свой адрес. Ничто не оправдывало его своеволия. И он объявлил о своем намерении проситься в отставку.

А. И. Казначеев попытался убедить Пушкина не проситься в отставку. «Вы говорите мне о покровительстве и о дружбе. Это две вещи несовместимые, — написал ему в ответ Пушкин. — Я не могу, да и не хочу притязать на дружбу графа Воронцова, еще менее на его покровительство: по-моему, ничто так не бесчестит, как покровительство, а я слишком уважаю этого человека, чтобы желать унизиться перед ним». Завершается письмо словами: «Несомненно, граф Воронцов, человек неглупый, сумеет обвинить меня в глазах света»12. Пушкин ошибался. Ни в те дни, ни позже «неглупый» Воронцов никогда не обвинял его в возникшем между ними конфликте.

2 июня Пушкин пишет прошение об отставке, объясняя это тем, что не может служить «по слабости здоровья». Через несколько дней он передает прошение в канцелярию генерал-губернатора.

Ряд исследователей считает, что командировкой на истребление саранчи Воронцов начал открытую войну против Пушкина и что Пушкин ответил генерал-губернатору градом эпиграмм на него. К этому «граду» они относят строку «Кто ты… не смей <?>» и эпиграммы «Певец Давид был ростом мал» и «Полумилорд, полукупец» и считают, что эпиграммы были сочинены сразу после возвращения из командировки, то есть в конце мая или в начале июня.

В «Летописи жизни и творчества Александра Пушкина» строка «Кто ты… не смей <?>» называется «не поддающейся чтению» эпиграммой на Воронцова13. Но ни составители «Летописи» и никто другой не приводят никаких доказательств того, что эта строка является, во-первых, началом именно эпиграммы, а не иного рода поэзии, и, во-вторых, что она касается Воронцова, а не другого лица. А потому нельзя считать, что эти несколько слов является началом эпиграммы на Воронцова.

В процессе изучения рабочих тетрадей Пушкина С. А. Фомичев пришел к выводу, что эпиграмма «Певец Давид был ростом мал» написана не в 1824 году, не в Одессе и не на Воронцова14.

Как видим, из «града эпиграмм» осталась лишь эпиграмма «Полу-милорд, полу-купец». В том, что она написана на Воронцова, сомнений, конечно, нет. Но эта эпиграмма не могла быть сочинена Пушкиным сразу после возвращения из командировки. Известно, что Пушкин и в дальнейшем продолжал бывать в доме Воронцовых. Но как он мог бывать в доме того, кого называет в эпиграмме полуподлецом? Не бесчестно ли это было бы с его стороны? Кроме того, он продолжал надеяться на участие в поездке с четой Воронцовых в Крым. Следовательно, эта эпиграмма была сочинена Пушкиным в другое время и при иных обстоятельствах.

7 июня в Одессу приехала княгиня В. Ф. Вяземская. Пушкин отнесся к жене своего друга с полным доверием. В разговорах с княгиней он, вероятно, постарался снять с себя вину за обострение отношений с М. С. Воронцовым. Но вот что говорится в письме Вяземской к мужу: «Ничего хорошего не могу сказать тебе о племяннике Василия Львовича. Это совершенно сумасшедшая голова, с которою никто не может совладать. Он натворил новых проказ, из-за которых подал в отставку. Вся вина — с его стороны» 15.

За несколько дней до прибытия Вяземской в Одессу приехал член тайного Южного общества С. Г. Волконский и прожил здесь до середины июня. Как уже говорилось, еще во время Отечественной войны 1812 года и заграничных походов русской армии С. Г. Волконский относился к М. С. Воронцову недоброжелательно, с предубеждением. За прошедшие годы Михаил Семенович поднялся в общественном положении еще выше, и соответственно возросли зависть и недоброжелательство С. Г. Волконского.

Впоследствии это проявилось, в частности, в том, что в своих воспоминаниях С. Г. Волконский приписал М. С. Воронцову самые низкие качества. По его словам, он «имел в виду хоть поверхностно выказать этого человека в прямом его виде, ненасытного в тщеславии, не терпящего совместничества, неблагодарного к тем, которые оказывали ему услуги, неразборчивого в средствах для достижения своей цели, а мстительного донельзя против тех, или которые стоят на его пути, или тех, которые, действуя по совести, не хотят быть его рабами»16.

Но почему никто из близко знавших Михаила Семеновича и из тысяч служивших в его подчинении офицеров и солдат не видели в нем этих качеств и не чувствовали себя его рабами, а уважали, любили и стремились оказаться в его подчинении? Известно, какие резко отрицательные оценки дал многим военным деятелям А. П. Ермолов. Он не раз спорил сМ.С. Воронцовым по поводу его взглядов и действий, казавшихся ему излишне либеральными. Но Михаил Семенович навсегда остался для Алексея Петровича самым близким другом; он восхищался его воспитанностью и образованностью, открыто признавал его превосходство над собой. Десятки мемуаристов также дают самую высокую оценку нравственным качествам М. С. Воронцова.

Несмотря на вздорность характеристики, данной С. Г. Волконским М. С. Воронцову, многие исследователи не сомневаются в ее достоверности. Они и в наши дни не упускают случая сослаться на нее как на доказательство низости натуры генерал-губернатора Новороссии.

В Одессе С. Г. Волконский часто общался с Пушкиным. Он, конечно, не скрывал своего отрицательного отношения к М. С. Воронцову. И его наговоры стали мало-помалу подтачивать уважительное отношение Пушкина к генерал-губернатору.

Влияние С. Г. Волконского ощущается уже в письме Пушкина к Вяземскому от 7 июня. Пушкин пишет: «То, что ты говоришь на счет журнала, давно уже бродит у меня в голове. Дело в том, что на Воронцова нечего надеяться. Он холоден ко всему, что не он; а меценатство вышло из моды. Никто из нас не захочет великодушного покровительства просвещенного вельможи, это обветшало вместе с Ломоносовым. Нынешняя наша словесность есть и должна быть благородно-независима. Мы одни должны взяться за дело и соединиться»17.

Называя М. С. Воронцова «просвещенным вельможей» и говоря о его «великодушном покровительстве», Пушкин в то же время отмечает, что будто бы граф «холоден ко всему, что не он». В действительности же генерал-губернатор горячо откликался на многие предложения и просьбы одесситов, в том числе и в области культуры.

14 июня чета Воронцовых и их гости отправились на яхте в Крым. Пушкин, возможно, продолжал надеяться, что и он примет участие в этой поездке, но его не пригласили. Это был чувствительный удар по его самолюбию.

С отъездом Воронцовых в Крым в Пушкине стали усиливаться раздражение и недовольство. Положение его оставалось неопределенным. Не у кого было узнать, будет ли и когда удовлетворена его просьба об отставке. К тому же поэта терзали муки ревности. Е. К. Воронцова, ее супруг и их гости развлекаются в Крыму, а он должен томиться в жаркой и пыльной Одессе. По всей видимости, в таком состоянии души наговоры С. Г. Волконского на М. С. Воронцова стали казаться Пушкину все более справедливыми.

В письме к П. А. Вяземскому, отправленному 24 июня с оказией (а поэтому писать его можно было «спустя рукава»), Пушкин впервые сообщает другу о конфликте с генерал-гу-бернатором: «Начну с того, что всего ближе касается до меня. Я поссорился с Воронцовым и завел с ним полемическую переписку, которая кончилась с моей стороны просьбою в отставку. Но чем кончат власти, еще неизвестно. Тиверий рад будет придраться; а европейская молва о европейском образе мыслей графа Сеяна обратит всю ответственность на меня»18.

Тиверий — это Александр I; а граф Сеян — Воронцов. Как видим, Пушкин опасался, что общественное мнение будет не на его стороне. И опасался не напрасно. Ведь даже близкие друзья упрекали его в том, что он не смог ужиться с Воронцовым.

14 июля, ровно через месяц после отъезда Воронцовых в Крым, Пушкин отправил письмо А. И. Тургеневу. Письмо также передавалось с оказией, и в нем можно было высказать все, что накипело у него на душе. Пушкин пишет: «Вы уж узнали, думаю, о просьбе моей в отставку; с нетерпением ожидаю решения своей участи и с надеждой поглядываю на ваш север. Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым; дело в том, что он начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением, и я мог дождаться больших неприятностей и своей просьбой предупредил его желания. Воронцов — вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое»19.

Двумя месяцами раньше Пушкин считал Михаила Семеновича лучшим начальником для себя, если бы хотел служить. А теперь в крайнем раздражении и под влиянием ревнивого чувства не согласился ли он полностью с Уничижительной и несправедливой характеристикой генерал-губернатора, звучавшей из уст С. Г. Волконского? И не Волконским ли были «подсказаны» Пушкину слова о вандализме, хамстве и эгоизме Воронцова? Это в глазах С. Г. Волконского, а не в глазах Пушкина, Воронцов был и вандалом, и хамом, и эгоистом.

Конечно, только раздражение и ревность, помноженные на недоброжелательство Волконского, могли вызвать у Пушкина эти слова. В чем проявилось непристойно-неува-жительное отношение генерал-губернатора к поэту? Какие примеры вандализма, хамства и эгоизма Воронцова мог он привести? Никаких. Кроме того, следует помнить слова самого Пушкина, что в письмах, в дружеском обращении он предается «резким и необдуманным суждениям» и что эти суждения должны оставаться между ним и адресатом письма20. Именно такими резкими и необдуманными и были слова из его письма к А. И. Тургеневу.

Вполне очевидно, что в те же дни, в первой половине июля, родилась и известная эпиграмма Пушкина на М. С. Воронцова. И. П. Липранди пишет, что до отъезда поэта в Михайловское он три раза был в Одессе и слышал от него стихи к портрету Воронцова: «Сколько помню, в них находились следующие выражения: „Полумилорд, полугерой, полукупец, полуподлец, и есть надежда, что будет полным наконец“ <…> Пушкин заверял меня, что стихи эти написаны не были, но как-то раза два или три им были повторены и так попали на бумагу»21.

Почему Пушкин «заверял» Липранди, что эпиграмма на Воронцова не была им написана, а лишь два или три раза повторена? Потому что Липранди не мог не упрекнуть поэта в сочинении им явного поклепа на всеми уважаемого генерал-губернатора. Подобные упреки Пушкин мог услышать и от доброжелательно относившихся к нему А. И. Левшина, поэта В. И. Туманского и других сотрудников воронцовской канцелярии. В свое оправдание он и хотел представить эпиграмму как острое словцо, сказанное им в каких-то компаниях.

Из слов Липранди следует, что он был знаком с двумя вариантами эпиграммы — и с первым вариантом, начинающимся словом «полумилорд», и со вторым вариантом со словом «полугерой». Первый вариант эпиграммы Пушкин не раз декламировал среди приятелей и знакомых, кем-то он был записан и дошел до нас в нескольких списках. А второй вариант был, видимо, сочинен позже. Липранди успел с ним познакомиться, но никто его не записал. Этот вариант Пушкин включил в письмо к П. А. Вяземскому от 8–10 октября 1824 года.

В первом варианте эпиграммы Пушкин называет Воронцова «полумилордом», «полукупцом», «полумудрецом», «полуневеждой» и «полуподлецом». И высказывает надежду, что тот «будет полным наконец». Да, конечно, Воронцова можно было назвать полумилордом, так как детство и юность его прошли в Англии, где он получил прекрасное воспитание и образование. Приложимо к нему и имя полукупец, так как на посту генерал-губернатора он не чурался ни торговых, ни иных экономических вопросов. Не было ничего обидного и в том, что поэт назвал его полумудрецом. Вполне очевидно, что граф не претендовал на то, чтобы его считали мудрецом.

Во втором варианте эпиграммы Пушкин отбрасывает слова «полумилорд», «полукупец» и «полумудрец» и добавляет уничижительное слово «полугерой». Обычно исследователи связывают это слово с тем, что в декабре 1823 года М. С. Воронцов не был произведен в полные генералы, то есть остался как бы полугенералом. Но если бы это было так, то Пушкин и должен был бы назвать Воронцова в эпиграмме «полугенералом», а не «полугероем».

Рождение слова «полугерой», конечно же, также связано с общением Пушкина с С. Г. Волконским. Это для Волконского Воронцов не был настоящим героем. Он, например, ставил под сомнение героизм Воронцова в сражении под Краоном в феврале 1814 года, когда корпус графа успешно противостоял превосходящим силам противника, которыми командовал сам Наполеон. За это сражение, как отмечалось выше, М. С. Воронцову был пожалован орден Св. Георгия 2-й степени — третий Георгий в его военной карьере. С. Г. Волконский, видимо, сумел убедить Пушкина в том, что Воронцова нельзя считать настоящим героем. И поэт называет героя Бородина и немалого числа других сражений «полугероем».

Можно сказать, что С. Г. Волконский стал своего рода «соавтором» Пушкина в сочинении злосчастной эпиграммы. Благодаря поэтическому гению Пушкина эпиграмма получилась выразительной в художественном отношении, а благодаря «соавторству» Волконского по содержанию она оказалась близкой к пасквилю или клевете. Таким образом, не те или иные действия М. С. Воронцова, как считают многие исследователи, а влияние С. Г. Волконского стало причиной того, что уважительное отношение Пушкина к генерал-губернатору сменилось враждебностью, стало причиной рождения злых слов поэта о наилучшем для него начальнике.

В письме к В. А. Жуковскому Пушкин пошел еще дальше в отрицании военных заслуг Воронцова: «Но полумилорд Воронцов даже не полугерой. Мне жаль, что он бессмертен твоими стихами, а делать нечего»22. Жуковский оставил без ответа сожаление Пушкина о том, что он обессмертил Воронцова своими стихами. Он не был предубежден против Воронцова, а потому и не жалел, что отдал должное его героизму в стихотворении «Певец во стане русских воинов».

Известный литературовед П. Е. Щеголев более 70-ти лет тому назад написал: «О Воронцове можно сказать, что и до сих пор он еще не разоблачен окончательно, особенно у пушкинистов. Уж слишком давил он исследователей авторитетом имени, сана, богатства, английского воспитания, и они никак не могли принять полностью на сто процентов высказывания о нем Пушкина: „Полугерой, полуневежда, к тому ж еще полуподлец!., но тут однако ж есть надежда, что полным будет наконец“»23.

Слова Щеголева не пропали втуне. За прошедшие семь десятилетий пушкинисты «исправились» — многие из них не сомневаются в правоте Пушкина и считают, что М. С. Воронцов действительно был и полугероем, и полуневеждой, и полуподлецом, как говорится в эпиграмме.

Но есть и иная, противоположная оценка пушкинской эпиграммы. «Если называть вещи своими именами, — пишет Юрий Дружников, — „полуневежда“ и „полуподлец“ были бесстыдной ложью, а эпиграмма в целом клеветой, едкой, несправедливой, злобной, и от злобы — неостроумной»24.

При всем преклонении перед гением Пушкина, нельзя не признать, что его эпиграмма действительно была если и не клеветой, то, во всяком случае, поклепом, наветом, наговором на М. С. Воронцова. Михаил Семенович был отнюдь не полуневеждой, а образованнейшим человеком. Для него, якобы полуподлеца, честь и достоинство являлись важнейшими жизненными принципами. И он был не просто героем, а героем из героев. И Пушкин знал об этом. Знал и, как это ни прискорбно, постарался забыть и сочинил эпиграмму-поклеп. Кстати, при жизни Пушкина эта эпиграмма не была опубликована.

Считается, что Пушкин посвятил М. С. Воронцову еще одну эпиграмму. В ней рассказывается о придворном льстеце, который в разговоре с царем выразил радость в связи с казнью испанского революционера Риего.

Признать героем этой эпиграммы М. С. Воронцова значит объявить Пушкина автором еще одного поклепа на графа. Во-первых, М. С. Воронцов не был придворным льстецом, всю жизнь он стремился жить и служить подальше от Петербурга, от царского двора. А во-вторых, когда известие о казни Риего достигло России, Михаила Семеновича отделяло от Александра I более тысячи верст, и разговор между ними не мог состояться.

Известный петербургский филолог С. А. Фомичев, разделяя общее мнение, что в этой эпиграмме изображен М. С. Воронцов, пишет: «„Придворный льстец“ не вешал Риего, но он вслух надругался над падшим, чем нарушил не только христианские заповеди, но и принятые правила приличия»25. Эти слова являются очередным наговором на генерал-губернатора Новороссии. Ведь никто и никогда не обвинял М. С. Воронцова, человека глубоко верующего и порядочного, ни в нарушении христианских заповедей, ни в нарушении правил приличия. Не было причин для таких обвинений. Напротив, Михаил Семенович старался помочь «падшим», в том числе и С. Г. Волконскому, а не злорадствовал в связи с их судьбой.

Многие исследователи считают, что М. С. Воронцову посвящено еще несколько эпиграмм. В одной из них рассказывается о некоем лорде Мидасе с его непривлекательными качествами и низкими поступками. Однако в этой эпиграмме невозможно увидеть даже карикатурного портрета генерал-губернатора. А потому связывать ее и другие эпиграммы с именем М. С. Воронцова, значит обвинить Пушкина в авторстве еще нескольких поклепов на генерал-губернатора.

Пушкин назвал эпиграммой на М. С. Воронцова лишь одну — ту, в которой граф объявляется полуневеждой, полугероем и полуподлецом. Известный историк и археограф П. И. Бартенев пишет, что в конце жизни Пушкин раскаялся в сочинении этой эпиграммы. Собирая материалы к биографии поэта, Бартенев встречался и беседовал с оставшимися в живых его друзьями и знакомыми. От кого-то из них он, видимо, и услышал об этом раскаянии. От кого — неизвестно. Но вполне очевидно, что по прошествии времени Пушкин не мог не признать, что, наговаривая на М. С. Воронцова, он унизил не его, а самого себя.

Обратимся к последним неделям жизни Пушкина в Одессе.

«Я сделала запас научных книг, чтобы насыщаться ими в течение дня, — пишет В. Ф. Вяземская мужу 15 июля, — а Для развлечения у меня будет несколько романов, итальянские спектакли и Пушкин, который скучает гораздо больше меня: три женщины, в которых он был влюблен, недавно уехали. Что ты на это скажешь? Это в твоем духе. К счастью, одна возвращается на этих днях; я пророчу ему, что вы часто будете соперниками»26.

Три женщины, в которых был влюблен Пушкин, это, скорее всего, Амалия Ризнич, Каролина Собаньская и Е. К. Воронцова. Последняя вот-вот должна была возвратиться из Крыма, что и произошло 23 июля. А М. С. Воронцов из-за болезни вынужден был задержаться в Крыму. В письме Вяземской мужу, отправленном 25 июля, говорится: «Гр. Воронцова и Ольга Нарышкина возвратились два дня тому назад, мы постоянно вместе и даже более дружны. Во время отсутствия графини я играла на ее клавесине, которого нет у меня в деревне, пользовалась ее купальней и ее маленькими лошадками»27.

Из письма В. Ф. Вяземской от 27 июля: «С тех пор, как Ольга Нарышкина, ее муж и гр. Воронцова возвратились, мы неразлучны, и мой праздничный образ жизни восстановился; они очень заботливы по отношению ко мне. Я ежедневно обедаю и ужинаю у них, потому что они будут здесь только пять или шесть дней и потому что мы живем рядом; это не мешает мне заботиться о детях. Сегодня мы отправляемся морем на спектакль. После отъезда графини Николай получит в полное свое распоряжение ее маленький экипаж и 4 совсем маленькие лошадки, он сияет от этой надежды»28.

Ни в одном из писем В. Ф. Вяземской к мужу ни слова не говорится о встречах Пушкина с Воронцовой после ее возвращения из Крыма. Почему? Может быть, потому, что Пушкин ни разу не был на даче у графини до прощального визита 29 июля? Елизавета Ксаверьевна готовилась к поездке в Белую Церковь, где у А. В. Браницкой жили ее дочь и сын, и ей, возможно, было не до гостей. Кроме того, до нее, по-видимому, дошла эпиграмма Пушкина на ее супруга, и она, оскорбившись и посчитав Пушкина неблагодарным, могла не захотеть встречаться с ним.

У известного пушкиниста Л. М. Аринштейна иное представление о днях, предшествовавших отъезду Е. К. Воронцовой из Одессы: «Собственно, главные события развернулись именно в эти четыре дня. Воронцовой было крайне неловко перед Вяземской за служебные неприятности, случившиеся с поэтом, как она полагала, не без участия ее супруга. Выглядеть в глазах петербургской гостьи соучастницей „неправого гонения“ ей крайне не хотелось, и она всячески стремилась отмежеваться от действий мужа. Эта роль требовала определенного внимания и сочувствия к Пушкину, и эту роль, в общем, холодная, расчетливая и немного побаивавшаяся своего супруга графиня исправно сыграла …Пушкин — чистая душа — был в восторге. Она встретилась с ним где-то у моря, мило поговорила и, похоже, подарила сувенир на дорогу — перстень-талисман, прославленный позже Пушкиным в его лирическом шедевре»29.

Этот весьма красочный рассказ является от начала и до конца беллетристической выдумкой автора.

В июле 1824 года в Петербурге окончательно определилась судьба поэта. 8 июля было подписано высочайшее повеление: «находящегося в ведомстве государственной коллегии иностранных дел коллежского секретаря Пушкина уволить вовсе от службы»30. А 11 июля принимается новое решение — Пушкина не только уволить, но и отправить «за дурное поведение» на жительство в Псковскую губернию под надзор местного начальства.

Псковская губерния была выбрана не Нессельроде и не Александром I. Снова о судьбе Пушкина позаботились его друзья. А. И. Тургенев, узнав о предстоящем удалении Пушкина из Одессы, написал П. А. Вяземскому, что «надобно искать другого мецената-начальника». Посоветовавшись с одним из приятелей, Тургенев пришел к выводу, что таким меценатом может стать генерал-губернатор прибалтийских губерний и Псковской губернии Ф. О. Паулуччи. «Тем более, что П<ушкин> и псковский помещик»31. Ф. О. Паулуччи был близок по взглядам к М. С. Воронцову. Поэтому А. И. Тургенев и решил, что оказаться в его подчинении является для Пушкина наилучшим выходом из создавшегося положения.

11 июля К. В. Нессельроде отправил письмо М. С. Воронцову, в котором сообщал, что император согласился на удаление Пушкина из Одессы. «Все доказывает, к несчастью, — пишет Нессельроде дальше, — что он слишком проникся вредными началами, так пагубно выразившимися при первом вступлении его на общественном поприще. Вы убедитесь в этом из приложенного при сем письма <…> Вследствие этого Е. В., в видах законного наказания, приказал мне исключить его из списков Министерства иностранных дел за дурное поведение <…> Государь <…> находит необходимым удалить его в имение родителей, в Псковскую губернию, под надзор местного начальства»32. К посланию был приложен отрывок из письма Пушкина с крамольными словами о том, что он берет уроки атеизма. Эти строки, дошедшие до Александра I, и стали свидетельством «дурного поведения» поэта.

Убежденность С. А. Фомичева в том, что М. С. Воронцов был недругом Пушкина, сыграла с ним злую шутку. Он, знающий и опытный исследователь, необъяснимым образом забывает о том, что отрывок из письма Пушкина со словами об уроках атеизма был получен Михаилом Семеновичем из Петербурга, и пишет: «Перехватив записку Пушкина, где он непочтительно отзывался о религиозных догматах, граф Воронцов переслал ее в Петербург, требуя строго наказать вольнодумца. Решение правительства не замедлило себя ждать»33. Впоследствии же Сергей Александрович признал, что написал явную несуразность. Не мог он не согласиться и с тем, что М. С. Воронцов не называл Пушкина вольнодумцем и не требовал строго его наказать.

До М. С. Воронцова, находившегося в Крыму, письмо от К. В. Нессельроде дошло 24 июля. В тот же день он отправил указание Д. П. Гурьеву, градоначальнику Одессы, чтобы тот объявил Пушкину волю царя и немедленно выслал его из Одессы. И добавил: если Пушкин даст подписку, что на пути к Пскову нигде не будет останавливаться, то позволить ему ехать одному, без сопровождения чиновников.

29 июля Д. П. Гурьев посылает донесение М. С. Воронцову в Крым о том, что высочайшая воля объявлена Пушкину, что Пушкин дал подписку и на следующий день отправится в Псков по разработанному маршруту. В этот же день Пушкин расписался в получении прогонных денег на три лошади — 389 рублей 4 копейки.

После разговора с Гурьевым Пушкин поспешил на дачу к Е. К. Воронцовой. Как он был принят графиней и о чем они говорили, неизвестно. Но мы знаем, что с дачи Воронцовой, забыв там шляпу и перчатки, он побежал на дачу В. Ф. Вяземской. Забытые шляпа и перчатки могли стать поводом для еще одной встречи Пушкина с графиней. Но почему-то он не воспользовался этой возможностью. За шляпой и перчатками был послан слуга Вяземской. Видимо, прощание было таким, что Пушкин не осмелился побеспокоить Елизавету Ксаверьевну во второй раз.

Е. К. Воронцова отправилась в Белую Церковь 30 июля. Сборы в дорогу, необходимость раздобыть деньги на покупку дорожной коляски и другие нужды заставили Пушкина нарушить обещание — он уехал из Одессы не 30, а 31 июля. 600 рублей дала ему взаймы В. Ф. Вяземская. Впоследствии Пушкин не мог вспомнить, сколько одолжил ему Н. М. Лонгинов — 50 или 100 рублей. Последние дни своего пребывания в Одессе Пушкин обозначил в календарике: «28, 29-, 30-turco in Italia, 31 depart». To есть 30 июля он был в театре на представлении оперы Россини «Турок в Италии», а 31 покинул Одессу.

Легко представить, что творилось в душе Пушкина накануне отъезда из Одессы. После полутора месяцев разлуки с Воронцовой поэт наконец-то получил возможность увидеть ее. А теперь расставался с ней навсегда. Было от чего прийти в отчаяние и еще больше возненавидеть ее супруга. Можно с уверенностью сказать, что в последних разговорах с В. Ф. Вяземской Пушкин не пожалел гневных слов в адрес генерал-губернатора. Однако вот что пишет Вяземская своему мужу: «У нас сложились совсем простые отношения с графиней Воронцовой, и я постараюсь, чтобы это и дальше шло так же, потому что она очаровательна <…> Что же до графа, то я его почти не знаю, но знаю, что его любят все в городе — и русские, и иностранцы, вид у него очень порядочный, таким образом, я уже предрасположена к нему, время сделает остальное, если мы поселимся на некоторое время в Одессе; его жена предсказывает, что я его очень полюблю, и я охотно этому верю»34.

И. П. Липранди назвал отъезд Пушкина из Одессы самым счастливым событием в жизни поэта. В Одессе, писал он, вскоре оказалось несколько участников декабристского движения, поэтому «Пушкин, с мрачно-ожесточенным духом, легко мог быть свидетелем бредней, обуревавших наших строителей государства, и невинно сделаться жертвой»35.

С Липранди согласен автор биографии Пушкина В. Сиповский: «Скоро после выезда поэта из Одессы там поселился кн. С. Г. Волконский, женившийся на Раевской. Его дом сделался центром подготавливавшегося на юге мятежа; многие выдающиеся декабристы были своими людьми в его доме. Поэтому удаление поэта из Одессы оказалось случайностью, счастливой для него и для русской литературы»36.

Да, отъезд Пушкина из Одессы был счастьем для него и для России. И главной причиной «счастливой случайности» был М. С. Воронцов.

Исследователи, придерживаясь ложного, мифического представления о том, что между А. С. Пушкиным и М. С. Воронцовым изначально были враждебные отношения, не видят, каким важным оказался для поэта год жизни в Одессе. Общение с М. С. Воронцовым и его соратниками, сторонниками реформистского развития России и противниками разрушительных общественных преобразований, способствовало переходу Пушкина в будущем от разрушающего либерализма к либерализму консервативному (по определению П. А. Вяземского). Взгляды зрелого Пушкина приблизились к взглядам М. С. Воронцова и его друзей.

Предоставленная М. С. Воронцовым Пушкину свобода, разнообразие впечатлений от встреч с жителями многоликой Одессы послужили питательной средой для творчества поэта. Никогда в следующие годы не была столь успешной его работа над главами «Евгения Онегина», как в Одессе. В этот же одесский год была завершена поэма «Бахчисарайский фонтан» и начата работа над поэмой «Цыганы». А страстные увлечения поэта Амалией Ризнич, Е. К. Воронцовой и Каролиной Собаньской материализовались в прекрасные лирические стихотворения. Следует добавить, что более половина строф в так называемом путешествии Евгения Онегина посвящены Пушкиным Одессе.

Я жил тогда в Одессе пыльной. Там долго ясны небеса, Там хлопотливо торг обильный Свои подъемлет паруса; Там все Европой дышит, веет, Все блещет Югом и пестреет Разнообразностью живой. Язык Италии златой Звучит на улице веселой, Где ходит гордый славянин, Француз, испанец, армянин И грек, и молдаван тяжелый, И сын египетской земли, Корсар в отставке, Морали. Итак, я жил тогда в Одессе37.

Есть все основания полагать, что одесский период в жизни поэта, когда он находился в подчинении Воронцова, был вполне благополучным. За весь этот год у Пушкина не было ни одной дуэли. Ему было не до столкновений и ссор, как в Кишиневе.

Преклонение перед поэтическим гением Пушкина и в наши дни служит основанием для придумывания исследователями новых наговоров на М. С. Воронцова. А ложное представление о том, что М. С. Воронцов был врагом и гонителем Пушкина, мешает объективно оценить заслуги Михаила Семеновича перед Россией.