COMMEDIANTE… TRAGEDIANTE[25]

COMMEDIANTE… TRAGEDIANTE[25]

В Романье пылает земля, и Синьория буквально вытаскивает Никколо из супружеской постели. На этом ложе тот истратил все свои силы, поэтому вынужден отказаться от поездки верхом и нанимает почтовую карету.

Когда Чезаре Борджа объявил своим кондотьерам, что следующей его целью будет Романья, а не Флоренция, те наконец поняли, что помогли волку забраться в овчарню и не только не получили от этого никакой выгоды для себя (больше всех разозлился Вителлоццо Вителли, лишившийся возможности отомстить Республике), но и сами могут стать его добычей.

Орсини первыми решились порвать с Чезаре. Осенью, в субботу, кардинал Джамбаттиста, глава клана, два его брата — Паоло и герцог Гравина — встретились с сыном синьора Болоньи. Встреча эта произошла в Маджоне, крепости на берегу Тразименского озера. На ней присутствовали также Пандольфо Петруччи, синьор Сиены; Джанпаголо Бальони, синьор Перуджи, и Оливеротто да Фермо; больной Вителлоццо Вителли велел доставить себя в Маджоне на носилках. Сосланный в Венецию герцог Урбинский и его сестра Джованна да Монтефельтро, правительница Сенигаллии, прислали свое согласие на участие в заговоре. В Маджоне также рассчитывали на то, что к ним присоединится и венецианский кондотьер Бартоломео д’Альвиано.

Бальони направил во Флоренцию следующее сообщение: «В прошедшую субботу… во имя общего спасения и дабы нас, одного за другим, не пожрал дракон, мы объединились и подписали между собой соглашение по всей форме и обязуемся набрать 700 тяжеловооруженных всадников и большое число легкой кавалерии и пехотинцев. Да просветит Господь разум Моих Синьоров и подвигнет их поспособствовать вместе с другими установлению и расширению их свободы и свободы всей Италии; да избавимся мы под ее материнской опекой от забот и страха. Однако на все воля Божья; мы же все порешили умереть ради этой цели; в любом случае тем, кто останется после нас, будет только тяжелее от сознания того, что никто не попытался что-либо предпринять ради их освобождения. Сегодня я отослал в Губбио всю свою легкую кавалерию, а завтра пошлю туда остальное войско; так же поступил Вителлоццо и сделают Орсини; мы и в самом деле перешли Рубикон и если и effecti sumus hostes[26], то Богу ведомо, что inviti[27]».

Между тем флорентийские синьоры не направили своего представителя в Маджоне, как им предлагали, и не соблазнились письмом Бальони. Если Господь и «просветил их разум», то только для того, чтобы они пошли на предательство. Решив, что обстоятельства не благоприятствуют заговору, они сделали вид, будто тот направлен против Франции и папства, и, руководствуясь принципом «друзья наших друзей — наши друзья», посчитали своим долгом уверить Чезаре Борджа в своем дружеском к нему расположении. В этом и состояла миссия Никколо, с которой 5 октября 1502 года его отправили к герцогу.

«Ты будешь сколько возможно выказывать наше доверие и надежды, которые мы возлагаем на Его Светлость…» Слова, одни слова, ничего, кроме слов, в багаже секретаря. Любые слова, кроме тех, которых вправе был ожидать герцог Валентино после того, как в течение многих месяцев требовал не только заключения союза по всей форме, но и кондотты, поскольку сейчас он больше, чем когда-либо, нуждался в деньгах.

«…Ты не перейдешь указанных границ и не станешь говорить по-другому и о другом». Связанному по рукам и ногам Никколо предлагалось в который раз отличиться в искусстве уклоняться от прямых ответов и лукавить с человеком, которому, в чем Никколо уже имел возможность убедиться ранее, о противнике известно абсолютно все.

Но в кои-то веки промедление было вполне оправдано.

С одной стороны, коли уж овцы и в самом деле взбесились, они, быть может, и смогут победить волка. При одном только известии о союзе в Маджоне Романья восстала, а Сан Лео, крепость в Урбино, о которой Данте говорил, что нет на земле более суровой твердыни, сама сдалась мятежникам. Быть может, совсем немного времени оставалось до того момента, когда под ликующие крики подданных Гвидобальдо да Монтефельтро сможет вернуться на родину.

С другой стороны, необходимо было узнать, намерен ли король Франции потопить плот Чезаре в случае, если тот потерпит крушение. Людовик XII симпатизировал Гвидобальдо да Монтефельтро и еще в большей степени — синьорам Болоньи и Сиены; кроме того, его не могло не тревожить расширение — через Чезаре — власти папы. Да, это был главный вопрос: что будет делать король? Следовало дождаться ответа. Позиция разумная, но опасная, поскольку герцог Валентино, безусловно, потребует немедленного принятия жизненно важного для себя решения.

Что вынесет для себя Макиавелли из этой трудной миссии, за результаты которой он на сей раз несет единоличную ответственность? Ничего, кроме возможности занять место в первых рядах театра Истории и приблизиться к самому замечательному человеку своей эпохи в канун его возможного падения.

* * *

Никколо ожидал встретить в Имоле озабоченного, встревоженного и подавленного герцога. Сведения, которые посланец собрал по дороге, свидетельствовали о вспышках недовольства на всей занятой территории, так что капитаны герцога получили приказ отступить, занять несколько линий обороны и сгруппировать гарнизоны, чтобы не позволить им дезертировать или перейти на сторону неприятеля.

Однако Чезаре не проявлял ни малейших признаков беспокойства и, кажется, вполне владел собой. Он раскрыл Никколо объятия, словно старому другу, которого с нетерпением ждал, чтобы продолжить разговор, начатый накануне: «Я хочу доверить тебе то, о чем еще не говорил никому…» Что это, игра, цель которой — очаровать и соблазнить посланника, который, как он надеется, сможет повлиять на Синьорию и помочь заключить настоящий союз? Или его привлекают ум, светящийся в глазах секретаря, ирония, таящаяся в уголках улыбающегося рта? Или одиночество так тяготит этого отшельника, что ему необходимо хоть с кем-нибудь поделиться своими тайнами?

Как бы то ни было, на первой их встрече Никколо пришлось долго выслушивать сетования герцога. Вот, вкратце, что он сказал: «Я не таков, как обо мне думают, и Флоренция неправильно судит о моих намерениях; она напрасно меня боится, потому что я всегда защищал ее и продолжаю защищать от действий других, несмотря на неслыханное давление. Сколько раз, когда мы были в Тоскане, Орсини и Вителли умоляли меня напасть на Флоренцию или Пистойю, они утверждали, что захватить их будет так легко! Я никогда не соглашался на это, напротив, я всегда говорил, что в случае необходимости воспрепятствую этому с оружием в руках! Именно за это они и хотят отомстить мне… Вителли не может мне простить, что я вынудил его оставить Ареццо, а Орсини — что я не вернул во Флоренцию Пьеро Медичи^[28]…»

Никколо, которого пытаются убедить в том, что герцог Валентино является спасителем Флоренции, слушает спокойно. Ему хочется проникнуть в тайные замыслы этого человека. Коль скоро Чезаре расположен к откровениям, искренним или лживым — неважно, Никколо решается спросить:

— А герцогство Урбино? Оно почему восстало, в чем причина?

— В моем великодушии! Я был слишком великодушен, слишком добр и недооценил ситуацию. Я завоевал это герцогство за три дня, как тебе известно, и ни с кого не спустил шкуры… Я пошел еще дальше и назначил на государственные должности кое-кого из местной знати… и именно они меня и предали.

Никколо запомнил урок: опасность великодушия!

— Ну полно, это все пустое! Пусть будет, что будет, — вдруг бросил Чезаре и добавил: — Я все исправлю.

Он и раньше утверждал, что знает секрет, как отвоевать Урбино, коль скоро ему случится его потерять… Никколо в восхищении. Вот она, доблесть великого полководца, — умение владеть собой и событиями, которое позволяет направлять их ход.

Два дня спустя, во время поздней, как всегда, беседы (Чезаре вел ночной образ жизни) герцог не сменил тактику, но действовать стал гораздо жестче. Его удары стали точнее, однако рука, их наносившая, по-прежнему притворялась дружеской. Он повторяет, что свободу Италии попирают Орсини и их приспешники, что освободитель — это он, Чезаре Борджа. Король Франции прекрасно это понял и отвернулся от мятежников. «Смотри, секретарь…» — и герцог потрясает письмом папского легата при французском дворе. Людовик XII дает ему знать, что не возражает более против осады Болоньи и предоставляет в его распоряжение триста копий^[29].

— Ты понимаешь, что это уже не шутки! Подумай, что я получу для защиты от этой банды, большинство членов которой его величество относит к числу своих врагов!

Чезаре хочет, чтобы Флоренция поняла: король будет считать Республику своим врагом, если та не присоединится к нему, к Борджа. Он утверждает, что почти желал этого гибельного мятежа:

— Я не мог и мечтать о вещи столь полезной для того, чтобы утвердиться в моих владениях, ибо отныне я буду знать, кого мне опасаться, и научусь распознавать друзей… Я говорю об этом сейчас и день за днем буду поверять тебе все, что случится, чтобы ты смог написать об этом своим синьорам, дабы они поняли, что я не собираюсь сдаваться и у меня достаточно друзей, в числе которых я хотел бы видеть и синьоров. Пусть только они мне без промедления дадут знать о своем решении; если они не сделают этого сейчас, я оставлю их в покое, и даже если стану тонуть, не заговорю более о дружбе…

Чезаре раскрыл свои карты с хорошо рассчитанной честностью. Доклады Никколо были объективны только на первый взгляд. Отводить в письмах много места словам герцога значило вносить жизнь и краски в приводимые доводы, делать их более убедительными. Одно дело прочесть: «герцог угрожает нам…» и другое — услышать, как он произносит угрозы. Никколо открыл в себе талант драматурга.

К монологам герцога Валентино он прибавляет собственные комментарии — пристрастные, как и вся информация, которую он сообщает, поскольку считает, что для блага Флоренции необходимо разыграть карту Чезаре Борджа. В тех же целях Макиавелли решился превысить полномочия данной ему миссии: от него не требовали сведений военного характера, но он их предоставляет, и весьма подробно, поскольку, говорит он в свое оправдание, считает это своим долгом. На самом деле он хочет, чтобы его хозяева ясно поняли предупреждение, которым Чезаре закончил беседу: Флоренция в любом случае проиграет, если останется сидеть между двух стульев; если же она объединится с ним, то у нее будут шансы победить. И, видя бездеятельность Флоренции, Никколо рискует дать совет: «…Не дразните и не раздражайте его, показывая, что не собираетесь ничего предпринимать: притворитесь, что делаете хоть что-нибудь», — настолько нейтралитет представляется ему проигрышной и опасной позицией, противоречащей интересам государства. Эта мысль красной нитью пройдет через все его политические трактаты.

От Никколо Валори, человека, имеющего влияние в правительстве, Никколо узнает, что им довольны. Ему расточают комплименты: «Ваши рассуждения и описания достойны самой лестной похвалы, и теперь все признают то, что я лично всегда видел в вас: ясность, точность и достоверность ваших известий, короче, все ваши качества, на которые можно вполне положиться». Его бурно одобряют, на него «полагаются»… но опять ничего не предпринимают.

Никколо-осведомитель, поощряемый Синьорией в этой роли, с усердием и постоянством собирает все слухи, которые доказывают, что в плане дипломатическом Европа и Италия поддерживают герцога Валентино и что в плане военном «счастье, кажется, на стороне Его Светлости», поскольку мятеж дышит на ладан. Заговорщики, не имея ни плана кампании, ни единства действий, тянут одеяло каждый на себя. Некоторые, подобно Орсини, испугались собственной смелости и начали осторожное отступление. Паоло Орсини приехал к Чезаре в Имолу. Все чаще говорят о «примирении». Никколо опасается, что расплачиваться за него придется Флоренции.

В Палаццо Веккьо только регистрируют и классифицируют информацию, поступающую от секретаря Никколо Макиавелли.

Чезаре теряет терпение: подкрепление, посланное Францией, уже в пути. Чего ждут флорентийцы? Он готов подписать с ними «твердый и нерасторжимый договор о дружбе», но какую игру ведут эти люди?

Взгляд герцога мечет молнии. Никколо дрожит от страха: неужели Чезаре думает, что он злоупотребил его доверием? Неужели он считает, что именно посланник несет ответственность за все уловки Республики? Чтобы подтолкнуть Синьорию, Никколо, осмелев от комплиментов, пишет 27 октября: «Что до положения этого Синьора с того дня, как я прибыл сюда, то он удержался на ногах только благодаря своей необыкновенной удаче: последняя основывается на уверенности, что ему должен помочь людьми король, а деньгами — папа; есть и другое, что сослужило ему не меньшую службу: враги его не спешили нападать. В настоящее время я не считаю, что они в состоянии нанести ему большой вред…» Еще 17 октября он писал: «Те, кто делал вид, что показывает ему зубы, не в состоянии больше его укусить, и завтра еще менее, чем сегодня».

Эти выводы не понравились синьорам. Никколо вызвал недовольство тем, что слишком упорно бил в одну точку. Неужели он думает, что Синьория позволит какому-то секретарю, каким бы бойким пером он ни обладал, манипулировать ее мнением и решит привязать свою повозку к повозке Чезаре Борджа только потому, что Никколо Макиавелли считает это необходимым?! Отсюда до обвинения в потворстве герцогу был всего один шаг, который некоторые без колебаний были готовы сделать. В наполовину зашифрованном письме Буонаккорси умоляет своего друга умерить свой прогерцогский энтузиазм, который во Флоренции не разделяют, и избегать высказывать столь резкие мнения: «Оставьте другим делать выводы».

Положение Никколо усложняется. Его бьют по рукам, ему не удается добиться возмещения расходов и не на что купить себе новую шляпу. Хуже того, поговаривают об уменьшении жалованья даже для сотрудников Канцелярии; Мариетта, доведенная до отчаяния долгим отсутствием супруга, «делает разные глупости»…

Но о возвращении и речи быть не может! «Гонфалоньер сказал мне нынче утром, что ему ваш отъезд представляется абсолютно невозможным, — пишет в начале ноября Марчелло Адриани, остававшийся по-прежнему во главе Первой канцелярии, — он говорит, что наш город не может отказаться от своего присутствия в столь важном месте; что до того, чтобы послать туда кого-нибудь другого, то нет никого кто мог бы во всех отношениях лучше вас исполнить это поручение». Весьма лестный отзыв, это правда, но Никколо маю лишь «присутствовать». Он не может смириться с тем, что его донесения служат только для заполнения пыльных полок архива Канцелярии.

И он находит способ высказать те свои мысли и чувства, которые не желают слушать во Флоренции, коль скоро они исходят от него: он придумал себе «друга», якобы находящегося в курсе всех дел и близкого к Чезаре. Его устами Никколо продолжает давать все те же советы: поторопитесь заключить договор с герцогом, не думайте, что он вам даст много времени на раздумья.

Но все советы по-прежнему остаются без внимания.

* * *

Проходят недели. Ситуация развивается в пользу Чезаре, который, по его собственному выражению, «ест артишок листок за листком». Положение же Никколо ухудшается. Он мерзнет, недоедает, страдает от болей в желудке и хронического кашля; дела его приходят в упадок; Мариетта заявляет всем и каждому, что больше не верит в Бога и что, выйдя замуж за этого призрачного мужа, послала к черту свое приданое и свою девственность. Во имя чего все это? Он просит, заклинает, умоляет, чтобы его отозвали. Он здесь не нужен. И каждый день он трепещет при мысли о том, что вынужден вновь являться к Чезаре с пустыми руками. 8 ноября, накануне подписания договора с Паоло Орсини, герцог призвал его к себе в час ночи:

— Ну что кондотта? Готова Флоренция мне ее предоставить или нет?

Кондотта — это камень преткновения. Не было ни одной беседы, в которой не заходила бы о ней речь. Без нее все уверения Республики в дружбе ничего не значили.

Чезаре кипит от ярости: Флоренция предоставила кондотту маркизу Мантуанскому, а почему не ему? Там что, считают его неспособным или недостойным служить Республике?

Путаные объяснения Макиавелли его не удовлетворяют.

— Ответь мне, секретарь, хотят ли твои синьоры пойти в дружбе со мной дальше? Если им достаточно того, что есть, то и я удовлетворюсь этим! Но пусть поторопятся с ответом…

Упорное молчание Флоренции подвергает секретаря реальной опасности. Совершенно очевидно — если только Никколо намеренно не драматизирует ситуацию, — что Чезаре Борджа его избегает. Их встречи становятся все более редкими и все более натянутыми. Придворные тоже настроены не очень благожелательно: либо уклоняются от ответа на его вопросы, либо утомляют долгими пустыми разговорами. Он лишен всякой возможности получать достоверную и интересную информацию. Его противники во Флоренции потирают руки: Никколо обвиняют в бездеятельности и нерасторопности. Как это так, после стольких месяцев, проведенных в лагере Валентино, Макиавелли не может предоставить подробные и точные сведения о намерениях герцога! Никколо оправдывается, пытается объяснить, что «здешняя политика — непростая загадка, и мы имеем дело с самостоятельно действующим государем; поэтому, чтобы не излагать выдумок, необходимо все изучить и проверить. А на проверку уходит время. Но я не теряю время и трачу его с пользой, насколько позволяют обстоятельства…». Рискуя быть обвиненным в высокомерии, он может сказать только, что «видит, как события развиваются в том самом направлении, в котором он и предполагал», что здесь говорят о мире, но готовятся к войне. К войне с кем? Это пока неизвестно, но все указывает на то, что Флоренция, медлящая с принятием решения, очень рискует. Ничто не гарантирует, что примирение Чезаре с его капитанами не произойдет за ее счет, поскольку герцог не тот человек, который может забыть о нанесенном ему оскорблении.

«Вы будете разочарованы, Никколо, — пишет ему его верный друг Буонаккорси, — потому что вы там у себя решили, что смогли убедить нас подписать нечто, что доставило бы удовольствие вышеназванному синьору, а сегодняшний ответ разрушит все ваши замыслы. Надо было быть полным дураком, чтобы поверить, что мы захотим так дорого заплатить за розги, которыми нас же самих и высекут».

Никколо замкнулся в себе. От него хотят сведений и только сведений? Пусть будет так, и он обрушивает на Синьорию поток информации, очень важной информации. Под давлением Орсини все кондотьеры раскаялись и во искупление своей вины согласились, правда, не без возражений, подписать мирный договор, состряпанный Чезаре Борджа. Узнав об этом, герцог Урбинский понял, что проиграл, сложил оружие и приказал разрушить все укрепления. «Таким образом, для того чтобы отвоевать герцогство, не будет нужды обнажать шпаги»… но тем не менее ни одна французская рота не отправлена обратно. Для чего они могут понадобиться?

Декабрь. Ставки все еще не сделаны. Известно только, что Чезаре проведет Рождество в Чезене. Никколо не испытывает ни малейшего желания сопровождать герцога. «Вот уже двенадцать дней я чувствую себя так плохо, — жалуется он, в который раз умоляя отозвать его, — что, если так пойдет и дальше, боюсь, домой я вернусь уже в гробу». Такая перспектива не тронула его начальство. Поскольку Чезаре со всеми приближенными отправился в Чезену, необходимо, чтобы Макиавелли тоже отправился туда и постарался разузнать, что задумал герцог.

Найти в Чезене пристанище оказалось делом весьма нелегким. Армия разбила лагерь за городскими стенами, дабы избежать беспорядков; но офицеры, большая свита герцога, иностранные наблюдатели и беженцы из «горячих точек» Романьи осаждали немногочисленные таверны и набились битком во все частные квартиры, даже самые жалкие. Флорентийский секретарь должен был найти жилье и кормить троих слуг и трех лошадей, и это при его-то денежных затруднениях! Грустное Рождество предстояло провести супругу Мариетты!

Никколо бродил по коридорам и окрестностям дворца, собирая слухи. Одни говорили, что Чезаре наверняка нападет на Венецию. Другие предполагали, и это казалось более правдоподобным, что он отправится за распоряжениями в Рим, к папе. Никколо же считал, что решения принимаются не в Риме, а здесь, и в строжайшей тайне, которая известна только одному человеку: Чезаре. Он снова и снова напоминает Синьории, что герцог «никогда не говорит, а действует; действует же он, когда его заставляет необходимость, и притом сразу, а не как-нибудь иначе». К вящему разочарованию любителей потолкаться в прихожей.

В рождественскую неделю Чезаре не дал ни одной аудиенции, посвятив себя удовольствиям — и, как считали, любовным утехам, источник которых он скрывал в своем дворце. Ему приписывали прошлогоднее похищение одной молодой и знатной особы, которое вызвало возмущение всех итальянских дворов и ярость Венеции, поскольку девица была помолвлена с одним из известных военачальников Светлейшей^[30].

Никколо не принимал участия в празднествах, балах и турнирах и, страдая от безделья, бродил по стройкам, которыми руководил Леонардо да Винчи, перешедший на службу к Чезаре, намеревавшемуся превратить Чезену в столицу нового герцогства Романьи. Холод гнал его в дымные таверны, битком набитые солдатами. Там можно было ненароком узнать кое-какие новости или слухи, например, о внезапном уходе французских отрядов, что «произвело полный переполох».

После Рождества герцог направился в Пезаро. Куда он двинется потом? Неизвестно. А между тем Никколо напрасно сожалел о том, что его не отозвали. Благодаря этому он стал очевидцем событий, которые определили весь последующий ход его размышлений, все его будущее творчество… и его дурную славу.

* * *

Ранним утром 26 декабря 1502 года армия ушла, окутанная снежной дымкой, и оставила перед дворцом разрубленное пополам тело Рамиро дель Орко, наместника Романьи. Рядом с ним лежали колода и топор.

Незначительное происшествие? Никколо посвятил ему в своем донесении всего одну строчку и сухой комментарий, гласивший, что «так угодно было государю, который подобным способом показывает, что может по своему усмотрению возвеличить или уничтожить людей сообразно с их поведением». Казалось, Никколо был гораздо больше взволнован получением двадцати пяти золотых дукатов и шестнадцати локтей черного шелка, которые позволят ему наконец достойно одеться и прилично питаться.

Но это была лишь видимость. На самом деле Никколо долго не покидал площадь, залитую кровью наместника. Он смотрел, слушал разговоры толпы, «удовлетворенной и ошеломленной». И вот что стало ему ясно со всей очевидностью.

Для того чтобы восстановить порядок в Романье и разделаться с грабителями, возмутителями спокойствия и другими преступными элементами, нужен был человек действия, и герцог воспользовался услугами Рамиро дель Орко. Он вручил ему всю полноту власти, что, как утверждает Макиавелли, было политически верно, поскольку завоевать страну и оставить затем без хозяина или наместника, наделенного теми же полномочиями и властью, что и государь, значило обречь ее на разорение. В короткое время благодаря этому «жестокому и скорому на руку» правителю страна вновь обрела «спокойствие и мир». Но какой ценой! Безжалостность к тем, кто нарушал его приказы, — к фрондерам, мятежникам и неусердным подданным — превосходила все мыслимые пределы. Рассказывали даже, что однажды он швырнул в огонь юного слугу, который, подавая ему питье, имел неосторожность забрызгать его платье. Но как только порядок был восстановлен, жестокость и беспощадность наместника стали служить Борджа дурную службу, разрушая образ просвещенного и щедрого государя, который герцог старался создать себе, когда на свои собственные средства покупал у венецианцев зерно, дабы помочь населению пережить жестокий голод, или менял свои планы и сворачивал с пути, чтобы выслушать жалобы наиболее обездоленных подданных. Эта репутация народного благодетеля никак не вязалась с ужасом, внушаемым Рамиро, который мог вызвать ненависть к государю, если бы заподозрили, что именно он и повелел развязать террор. Оставался единственный выход: избавиться от наместника.

Но Чезаре не желал уподобляться ничтожным правителям, с которыми сражался с единственной, как он утверждал, целью: освободить их подданных от тирании деспотов. Поэтому он учредил гражданский суд, возглавляемый одним из его советников, в который входили также представители всех городов. Не государь решил покарать Рамиро дель Орко, но суд. Это разрубленное пополам тело на площади символизировало собой правосудие, которое даровал своим новым подданным Чезаре. Правосудие, которое разило притеснителей независимо от того, сколь высокое положение они занимали. Неудивительно поэтому, что даже в завоеванных или сдавшихся городах народ приветствовал Борджа криками: «Да здравствует герцог!»

Тщательно анализируя комбинацию, принесшую Чезаре победу на всех досках, Макиавелли вновь и вновь возвращается к проблемам власти, которые кажутся столь легкоразрешимыми тем, кому не приходится их решать. Никто не может удержаться от того, чтобы не обвинить государя в жестокости. Но, приходит Макиавелли к выводу, считать так — значит рассуждать с точки зрения морали, а не политической необходимости. Если дать себе труд подумать, не опасаясь пойти против общепринятого мнения — а как не пойти, наблюдая, куда ведут устоявшиеся воззрения флорентийских мудрецов! — то можно доказать не только необходимость жестокости для восстановления мира и единства — а следовательно, и благополучия подданных, — но также и то, что великодушие может стать бесчеловечным, если из показного, внешнего милосердия не препятствуешь беспорядкам, «из которых родятся убийства и грабежи». Флоренция, «опасаясь обвинений в жестокости, позволила разрушить Пистойю»… Что до ответа на школьный вопрос, что лучше для государя: чтобы его любили или чтобы его боялись, — то в Чезене Борджа, кажется, удалось добиться и того и другого.

* * *

В течение долгих недель все оставались в неведении относительно дальнейших намерений герцога Валентино. Решилось же все за те несколько часов, которые понадобились ему, чтобы приехать в Сенигаллию — владение юного племянника Гвидобальдо да Монтефельтро, расположенное между Пезаро и Анконой. Там он самолично захлопнул ловушку за кондотьерами, призванными туда для того, чтобы стать свидетелями сдачи цитадели, которая якобы согласна была покориться только герцогу, но никак не Оливеротто да Фермо, прибывшему накануне в город по приказу Чезаре.

Оливеротто, герцог Гравина с братом, Паоло Орсини, Вителли… — в плену и, быть может, уже казнены! Это известие погнало Никколо в Сенигаллию. Там царила неописуемая суматоха: нескольким отрядам кондотьеров удалось спастись, и солдаты Чезаре, обратив всю свою ярость на город, начали грабежи. Чезаре скачет по улицам во главе кучки всадников и пытается восстановить порядок. Повсюду на окнах висят трупы, в лужах крови валяются отрубленные головы, руки и ноги…

Никколо, ни жив ни мертв от ужаса, составляет донесение, хотя не имеет ни малейшего представления о том, как доставить его во Флоренцию, ибо никто и ни за какие деньги не рискнет сейчас отправиться в путь. Он считает, что ни братьев Орсини, ни Вителлоццо Вителли, ни Оливеротто да Фермо «завтра утром уже не будет в живых». На руках у Макиавелли послание, которое герцог направил всем иностранным государям и правителям. В нем говорится, что Орсини и их сообщники не оставили своих преступных замыслов и заманили герцога Романьи в западню. Захватив предателей, он только предотвратил готовящееся злодеяние…

Никколо не поверил официальному заявлению. Он не забыл, что говорил ему Чезаре как-то вечером в октябре по поводу предпринимаемых Орсини попыток к сближению: «Они надеются провести меня, а я тяну время и жду своего часа». Этот час пробил в Сенигаллии. «Какое ребячество думать, что рану, нанесенную кинжалом, можно залечить словами!» — воскликнул один из приближенных герцога, когда в ноябре кондотьеры подписывали договор. Сейчас кинжал сжимала уже другая рука.

Ночью, когда в город вернулось спокойствие, Никколо отвели к герцогу. Чезаре ликовал, расточал захватывающие дух любезности. В присутствии Никколо он не дает себе труда притворяться, что всего лишь воспрепятствовал, решительно и быстро, своей погибели. Он не оправдывается, он ожидает заслуженных поздравлений за то, что «истребил врагов короля, Флоренции и его самого» и «уничтожил в зародыше беспорядок и смуту, грозившие Италии».

Это уже совсем иной взгляд на события. Никколо восстанавливает сценарий, задуманный и осуществленный Чезаре. Место действия: городок, защищенный с одной стороны горами, с других — рекой и морем, идеальное место для западни. Крепость, которая готова сдаться только самому герцогу, — прекрасный повод собрать всех кондотьеров. Они не могут отказаться: это значило бы проявить недоверие, несовместимое с расточаемыми ими дружескими уверениями и долгосрочным мирным договором, который они только что подписали. Чтобы усыпить их бдительность, герцог и сам демонстрирует полное к ним доверие: его сопровождает лишь небольшой эскорт, состоящий из нескольких всадников и кучки пехотинцев. Такой небольшой отряд, разумеется, можно разместить и в городе. Поэтому войско кондотьеров покинуло последний, за исключением солдат Оливеротто да Фермо, которые расположились в предместьях, запершись, однако, в домах, дабы избежать возможных столкновений.

Чезаре в сопровождении своих командиров ожидал остальных, как и было предусмотрено, в нескольких милях от города. В Сенигаллию все должны были войти вместе, потому что въезд этот имел символическое значение: так они хотели показать, что с прошлым покончено. Кондотьеры, кроме Бальони, правителя Перуджи, сказавшегося больным, присоединились к Борджа. Прибыли все, включая Вителлоццо Вителли, который и в самом деле был болен и которого Орсини с трудом уговорили не следовать примеру Бальони. Старый соратник Чезаре приехал верхом на муле и, зябко кутаясь в черный плащ с зеленым подбоем, казался еще бледнее, чем был на самом деле. Он выглядел как человек, идущий на смерть. Герцог встретил его тепло и любезно, искренним смехом и дружеским взглядом. Весело беседуя, направились в город. Всё спокойно, нет ничего необычного, правда, только на первый взгляд.

На мосту, который вел к укреплениям, всадники Чезаре, составлявшие головной отряд, образовали проход, выстроившись в два ряда, — повернув часть лошадей к реке, а часть в сторону гор, — и как только Чезаре и его свита вступили на мост, следом за ними двинулись сотни наемников, до поры скрывавшихся в окрестностях. Кондотьеры не могли снестись друг с другом, поскольку каждого окружали воины Чезаре. На пороге отведенного герцогу дворца они попытались проститься с ним, однако у того были другие планы: «Разве мы все собрались не для того, чтобы отпраздновать примирение и обсудить план новой кампании?» Что им оставалось, кроме как последовать за ним?

Под предлогом того, что ему необходимо освежиться после долгой скачки, Чезаре оставил гостей в компании офицеров своей стражи. Не успела за ним закрыться дверь, как горла кондотьеров коснулась холодная сталь. Все произошло быстро, стража действовала молниеносно.

* * *

«Bellissimo inganno» — прекраснейший обман! — скажет потом Паоло Джово, смиренный и мудрый епископ Ночеры. Никколо был не меньше его восхищен — нет, не самим злодеянием, как может показаться и как часто говорили, — но ловкостью и быстротой, с которой оно было осуществлено, умением, с каким Борджа довел дело до конца. Все было тщательно подготовлено и рассчитано.

Италия превозносила Чезаре, который, как сказал бы Никколо, так ловко «уподобился лисице». По сути своей, пьеса была не нова, но в Сенигаллии ее разыграли просто великолепно! Изабелла д’Эсте, считавшаяся современниками самой умной, утонченной и добродетельной женщиной того времени, также говорила о «bellissimo inganno» и в знак своего восхищения послала Борджа… сто масок! Правда, таким образом правительница Мантуи, государства небольшого, старалась угодить Чезаре, внушавшему ужас всем.

Никколо все более убеждался в том, что для общей пользы необходимо заключить с герцогом действенный военный союз, которого тот требует, дабы покончить с теми, кто ускользнул из его ловушки, и изгнать из Перуджи Бальони, а из Сиены — Петруччи, бывшего душой заговора. Но наученный горьким опытом, Макиавелли облекает свои мысли в форму советов «информированных людей, друзей Флоренции». Они утверждают, передает он, что намерения герцога не составляют тайны: Вителлоццо и Оливеротто умерли «как тираны, убийцы и предатели»; Паоло Орсини и герцога Гравинского Чезаре хочет доставить в Рим и надеется, что папе удастся схватить кардинала и другого их брата. Тогда «против них начнут процесс и предадут их суду». Можно заранее предвидеть его исход!

Чего хочет герцог? Освободить все церковные земли от тиранов и заговорщиков, вернуть их папе, а себе оставить одну Романью. Его Светлость ничего так не желает, как доставить удовольствие флорентийской Синьории. Но пусть Флоренция не упустит такую возможность и как можно скорее направит к нему «посольство, состоящее из самых именитых граждан».

Ценой неимоверных усилий Никколо слал и слал Синьории длиннющие послания, в тяжелейших условиях следуя за армией герцога, но ни одно из его первых донесений не дошло по назначению. Скорее всего, они лежали в канаве у обочины дороги, там, куда их бросили разбойники, ограбившие его первого посланца. А в лагере Чезаре все удивлялись, почему это Флоренция медлит с ответом на настойчивые просьбы герцога. Во Флоренции в конце концов узнали о событиях в Сенигаллии, о казни Вителлоццо и Оливеротто, о пленении Орсини, о сдаче Перуджи и о походе на Сиену. Узнали, но не от Макиавелли. Бедный Никколо! Если бы он умер, как думали друзья, встревоженные его молчанием, ему, может, и простили бы все; но он остался в живых — и его могут посчитать бездельником, не справившимся с порученной миссией! Пусть ему хотя бы оплатят расходы на отправку неполученных депеш!

Никколо в отчаянии, потому что не сохранил копии своих первых донесений, составленных по горячим следам. Ему ничего не известно и о судьбе других писем: их могли потерять или перехватить. В который уже раз он излагает произошедшие события и пересказывает суть проведенных им переговоров, о которых подробно писал ранее. Все это он делает с присущим ему талантом, но нет уже в этих его донесениях прежнего пыла и тон писем совсем иной.

Одно его утешает: Синьория наконец согласилась направить к герцогу посла. Никколо может вернуться во Флоренцию.