Старушка

Старушка

Стою в очереди в кассу.

Передо мной милая старушка, лет под восемьдесят, обычная старушка, каких тут много, – небольшая, худенькая, одета в мягкое бежево-голубых тонов, в ушах серьги, на сухой руке перстень, с ней девочка лет десяти. Сдает ворох зимних брюк, они лежат грудой на столе и столько же рядом – покупает. Молоденькая кассирша задает дежурный вопрос:

– Что-то не так с этими брюками?

– Да! – демонстративно, как с подиума, заявляет старушка с напускным неудовольствием. Чувствуется, что она заводная, и ей охота не столько поворчать, сколько пообщаться: – Все эти штаны на пуговицах! – Она делает картинный жест над грудой тряпок; жест сродни дирижерскому, после которого предполагается немедленное вступление негодующего хора. Но хор в составе кассирши и нас, двух женщин, стоящих в очереди, прозевал ауфтакт и продолжал молча смотреть на старушку, поэтому она была вынуждена продолжить: – Я говорила ей, что лучше мы поедем вместе, а то купишь что-нибудь не то, и пожалуйста! (Взмах над брюками.) Все эти штаны с пуговицами! А мне нужно НА РЕ-ЗИН-КЕ! Я не хочу каждый раз возиться с пуговицами – мне девяносто семь лет! Вот пусть себе покупает на пуговицах, когда ей будет девяносто семь, а я посмотрю!

У хора, окончательно превратившегося в группу миманса [11] , синхронно отваливается челюсть.

– Нет! – немедленно воплю я. – Мы никогда вам не поверим!

Старушка всем телом разворачивается ко мне и поднимает бровь.

– Максимум семьдесят! – рапортую я.

– Моя дорогая, – ласково возражает она, – если бы мне было семьдесят, я бы ни за что не стала покупать такие старушечьи штаны.

– Никакие они не старушечьи! Нормальные штаны! Я бы запросто их надела, мне нравятся.

Старушка улыбается:

– Они слишком толстые и теплые, но тут я ничего не могу сделать – мне все время холодно, в мои годы…

– Годы ни при чем. Я всю жизнь мерзну. Вы и в этих штанах будете выглядеть молодой, не больше семидесяти.

К ней подбегает женщина лет сорока, видимо мать девочки, и они уже вместе сдают штаны. Старушка открывает кошелек, достает карточку, берет ручку, ищет, где расписываться, все это происходит медленно, карточка не та, она убирает – достает новую, обычная возня на кассе. Сопровождающая женщина тихонько бормочет нам: «Извините, пожалуйста, она хочет делать это сама». Очередь шарахается: «Да вы что! Ничего-ничего, мы подождем сколько угодно».

И я ловлю себя на мысли, что странное дело: меня обычно тяготит, если кто-то, видя ожидающих, начинает пространно разглагольствовать или копаться, но тут я не только не спешу, а, просто выпав из времени, стою и жду, как будто мне позволили вблизи разглядеть редкую диковину и погреться в теплых волнах, исходящих от нее.

Убирая карточку, старушка спрашивает кассиршу:

– Хотите покажу, какая я была в молодости? – И, не дожидаясь ответа, протягивает ей открытый кошелек, в котором традиционно вставлена фотография: – Вот. Здесь я еще тинейджер.

Я, естественно, не выдерживаю:

– Можно и мне посмотреть?

– Конечно!

На старой-старой фотографии портрет тридцатилетней женщины, напоминающей красавиц немого кино: убранные назад темные волосы, огромные глаза, нитка жемчуга.

– Какая красавица!

– Это не тинейджер, – возражает кассирша.

– Тинейджер, – настаивает старушка, – по сравнению с нынешним возрастом.

– Отлично, – говорю я, – тогда я тоже буду говорить, что я тинейджер.

Женщины закончили покупку брюк, старушка раскланялась с продавщицей и очередью, по-прежнему состоявшей из двух человек, и они отбыли. Девочка катила инвалидную коляску, но старушка шла сама.

– Извините, пожалуйста, за то, что пришлось ждать, – обратилась к нам кассирша.

– Да что вы! Мы же понимаем, да нам и не в тягость. Дай бог до таких лет дожить и быть в такой форме.

– А я бы не хотела до таких лет дожить, – задумчиво сказала кассирша, пробивая мне брюки.