Мастер-класс

Мастер-класс

Если танцор стремится показать, что гравитации нет, то это балет. Если танцор стремится показать, что гравитация его гнетет, то это модерн.

Я классический балетный концертмейстер и модерну никогда не аккомпанировала, да никогда и не возьмусь. У нас им аккомпанируют, разложив перед собой десяток экзотических инструментов, которые выхватывают, как фокусники, и используют в нужный момент, одной рукой пианист играет на рояле, другой – на батарее ударных, на ногах у него звенящие браслеты, на шее губная гармошка. Иногда приглашают для аккомпанемента трио музыкантов, но там уже совсем запредельные фокусы. Поэтому, когда меня пригласили играть мастер-класс педагогу-репетитору приехавшей труппы контемп-балета (современный балет), я засомневалась, не модерн ли это? Но меня уверили, что у них классический станок (в модерне станка вообще нет), стало быть, играть – мне. Ну мне так мне, позвала с собой любимую преподавательницу, ей тоже интересно. Приехали, болтаем в уголочке около рояля, ждем.

Появилась небольшая компания, встали, тихонечко переговариваются, и, наконец, я расслышала, как сопровождающая обратилась к одной гостье:

– Пойдемте, я вас представлю вашему концертмейстеру.

«Значит, играть буду ей», – подумала я, и холодная иголочка разочарования тихонько кольнула изнутри, я бы предпочла играть статному мулату, который вошел с ней.

Гостья встрепенулась: «У меня будет пианист?» – и поискала меня глазами. Ее улыбка стала скорее встревоженной, больше из вежливости, похоже, я тоже разочаровала ее: все-таки лучшие концертмейстеры, работающие в танцевальных компаниях, всегда мужчины. Мы обе увидели не то, что хотели.

Нас представили. Она, по ощущениям ровесница, была маленькая, замотанная в кучу шарфов, как будто небрежно нарисованная серой акварелью, неприметная и тревожная, без грамма косметики на лице (в противовес классическим балеринам, которые не выходят на люди без полной боевой раскраски). Хотела было сказать ей привычное о том, чтобы делала что хочет – я поймаю, но что-то и этого не захотелось – чего зря слова тратить? Все равно скоро все станет понятным, не хотелось мне разговаривать, спросила только, будет классический класс или что-то особенное?

– Да-да, классический, – поспешно закивала она, – но только станок, середину буду вести не я, под это будет диск.

Мы немножко молча постояли, но, поскольку тема была исчерпана, разошлись каждый по своим углам. До конца серого тихого дня оставались считаные минуты, минуты до начала урока, после которого я буду возвращаться в нормальное состояние почти сутки.

– Ну что, начнем? – спросила она, приглашая студентов к станку. Этими словами часто начинают открытые уроки, ничего особенного. Те, кто пришел заниматься, – встали, человек пять зрителей сели, а я и так уже сидела на своем месте. Я люблю сидеть за роялем, даже когда урок еще не идет, – здесь я чувствую себя в закрытой полусфере безопасности, вне времени и пространства, вне волнений и вообще вне жизни. Невидимая и никому не нужная, я могу наблюдать за тем, что происходит вокруг. Я ждала. Легкий азарт, как у гончей, которая почуяла пусть некрупную, но дичь, инстинкт охоты и дразнящее таинство неведомого делали свое дело.

Сильвия положила руку на станок и стала показывать плие, вполне обычное – два деми и гранд, но почему-то музыка не появлялась автоматически в моей голове, и, удивленная мертвой паузой внутри, я подумала, что, пожалуй, тут все стандартно – мягко-светлое плие – неспешное начало урока. Но подниматься из гранд плие она стала как в сюрном кино: с опущенными плечами и уроненной головой, как бы преодолевая толщи воды, и все дальнейшее проходило как будто под водой, как будто воздух стал наливаться и тяжелеть и оказывать сопротивление каждому ее движению. Какое там нежно-ласковое начало? По ощущениям мы уже были на дне океана, и предстоял путь наверх, и большой вопрос – продеремся ли?

Музыки не рождалось. Прислушивалась к себе – куда идти, от чего отталкиваться? Смотреть на какую-нибудь студентку и играть под нее – так она такое может навалять – это мне не опора, но Сильвия, привычная к тому, что одного показа мало, не отошла в сторону, а стала выполнять упражнение со всеми, чтобы можно было на нее смотреть. И я стала играть за ней, вцепившись взглядом и не отрываясь ни на секунду, сначала осторожно, а потом без колебаний следуя за тем, что вижу, без коррекции на здравый смысл и собственный опыт (у меня нет опыта по всплыванию с морского дна).

Я не джазовый пианист, мне не хватало их колючих гармоний. Балет – это линия, это внятно «изреченная» мысль, и в музыке нужна, соответственно, мелодия – красивая и графичная, а то, что я видела, было другое – это Состояние, и тут не до мелодии, нужна гармония и излом.

Она показывала. В ее движениях чувствовалось упрямое напряжение, гуттаперчевое тело плыло хроматизмами [8] , ни одной остановки-фиксации поз, и меня снесло на «Донну Анну» Курехина, в ту сферу.

Что резануло – где начало? Где интродукция-ввод в настроение? Где плавный переход от размеренного и разумного к неизбежному полету в конце? Сразу – раз по башке – а теперь будем выживать! А сориентироваться? А медленно расправить плечи и сделать первый шаг?! Всё! – час пробил, взрыв произошел, кто выжил – вперед и не оторвитесь по дороге!

Она показывала чуждое идеально выверенно, мне не нужно было прикидывать в уме где что или делать скидку на плохо рассчитанное движение. Можно было моментально включаться в музыку, не теряя времени, – с разбега, с размаха, не боясь подставы.

От классического станка оставались только названия. Названия! Но даже смысл и значения неведомым образом трансформировались. Мне не на что было ориентироваться, только на ее тело. Из нее густо капала энергетика и эмоция. Безостановочное движение туго переливалось, как расплавленный янтарь, ни одного острого движения, все пластилиново, все перетекало из одного в другое.

Ей не понадобилось много времени, чтобы понять, что мы совпали, – ко второму упражнению она поменяла место и встала около рояля. Сцепка произошла моментально, как будто она меня долго ждала, как будто ей было обещано, что я приду, – и она дождалась – узнала и признала моментально.

Меня же сначала пугало это свалившееся ощущение взаимопонимания, ее стальной взгляд в упор, ощущение, как будто давно идем в жесткой связке по краю, когда уже любое слово – лишнее, и просто чувствуешь партнера, предвосхищая и поддерживая каждое его движение, не проверяя; когда все обострено, потому что внизу – обрыв, а впереди – свет, потому что ты – не один, а тебя хранит и держит тот, второй, в связке, и это самая надежная опора из существующих, и ты не замечаешь больше, что под ногой – пропасть.

Урок всегда идет по нарастающей – к большим прыжкам. Я играю – а уже всё, всё навзрыд, на грани вульгарного, как в русской рулетке – на разрыв, когда осталось – крутануть барабан – ив висок. И я испугалась – а что же к большим прыжкам будет?! Куда ж дальше-то?! Нужно притормозить, оставить что-то на потом. Что же потом?! И вдруг озарило – так я же не буду играть прыжки! Это будет после меня! Значит, мне не нужно оставлять резерва и можно дать волю тому, что вырывается бурлящим потоком.

Я не помню деталей, я не помню студентов, я заполняла пространство, которое густо заворачивалось вокруг нее.

У нас шел постоянный внутренний диалог. Мало этого, она, ведя урок, говорила «мы».

МЫ.

«Мы дали вам темп, держитесь внутри него».

«Движение задает педагог, но концертмейстер трансформирует, наполняет его, привнося добавочную суть и эмоцию. Дышите музыкой».

Я видела сотни разных педагогов, но никто никогда не говорил «мы».

Класс уже близился к завершению, Сильвия задавала очередную комбинацию, и вдруг я встала намертво: «А что это?..» Как-то до этого мои импровизации ложились на ее, все рождалось за секунды, а тут задумалась… Движение выглядело выпадающим из предыдущей череды. Обычно во время показа внутри меня довольно быстро срабатывает какой-то щелчок, и дальше мне уже необязательно смотреть, музыка уже звучит внутри, а тут – молчком. Уже скоро играть, а у меня никак. Начала про себя тупо считать, чтобы просто повторить пульс, но все как-то не так, как у нее было до того. Нет, хроматизмы явно остались, но появилась какая-то четкость. Попробовать танго? Но танго слишком откровенно для этого движения, тут более затаенно… В конце осенило – попробую-ка я хабанеру из «Кармен», вроде она как раз (хотя в комбинации присутствует «утюг», который здесь называют «русский сапог», но русское у меня совсем ничего не шло).

Быстро подняла пюпитр. Поставила листочек и сижу жду. И вдруг, вот те раз – идет прямо ко мне. Ох, как я этого дела не люблю! Сейчас попросит что-нибудь конкретное, а может, я этого не знаю? И комбинацию до конца не просмотрела, ох…

– Вы не можете нам сыграть что-нибудь эдакое? – спросила она и повела плечом. Ни один мускул не шевельнулся на моем лице, жду дальше. Она понимает, что данных маловато:

– Ну… что нибудь… в испанском стиле?

Я, не отрывая от нее взгляда, пальцем показываю на стоящий листок:

– «Кармен»?

Теперь она замерла и уставились на меня. Я подумала, может, не поняла о чем речь? Не поворачивая головы и глядя на нее, остро сыграла первые четыре ноты.

– Да, это! – обрадовалась она, и я, подумав, что вопрос решен, стала разворачиваться к клавиатуре, но, заметив, что она не сдвинулась с места, а стоит в прежней позе, остановилась (от черт! Передумала, наверное!). Мы опять уставились друг на друга. Наконец она направила указательный палец на нотный листок и медленно спросила:

– Это то, что вы приготовили мне сыграть?

– Да.

Она медленно перевела палец на свою грудь:

Час подходил к концу, класс был наэлектризован до предела, я выбралась из-за рояля, все тело горело. Хорошо, что не нужно сейчас садиться за руль, можно прийти в себя, пока идет вторая половина урока. Села…

Тот мягкий мулат, на вид – студент, оказался ни много ни мало – художественным руководителем труппы. Сильвия, как позже выяснилось, тоже была не простой танцовщицей, а Ballet Master (педагог-репетитор в театре), причем она вела классы, когда труппа была на гастролях или перед выступлениями, ее урок отличался от работы ежедневного педагога-репетитора – она максимально подводила танцоров к спектаклю, включая в занятие элементы той хореографии, что ожидалась вечером, поэтому мне досталось такое диво дивное, а не повседневный класс. Кстати, она не села к зрителям и не встала к занимающимся, она все время находилась где-то сбоку, то делая фрагмент упражнения, то блуждая из угла в угол. «Наверное, – подумала я, – тоже выходит из состояния урока? Ведь так сразу взять и остановиться – трудно». Ротбарт сказал несколько слов о том, чем они будут заниматься, но я не могла сконцентрироваться, потому что еще не пришла в себя, ничего не помню. Он включил музыку Макса Рихтера и стал показывать движения. Они повторяли…

Непостижимым для меня было все – как они держат общий пульс в этом музыкальном мареве? Как запоминают эти безумные комбинации? В классике все строго и логично, здесь – в любую секунду все ломается и уходит в другую сторону, невозможно предугадать.

Чтобы понять, в чем принципиальная разница, – представьте золотую пластину и вырежьте из нее фигурку балерины. Получится игрушка, как оловянный солдатик у ребенка. Если вы будете ею играть-танцевать, ее спина никогда не согнется. Ни при каких поворотах и пируэтах, что бы ни происходило.

Если вы приглядитесь к прима-балеринам, то увидите эту идеально прямую спину, с как бы навсегда прилипшей «золотой пластиной» – позвонок к позвонку, начиная от шеи, со сформированными специальным образом мышцами. Именно благодаря деформированной спине у балетных эта царственная осанка. Но и это не всё. Чтобы получилась настоящая балерина, поместите свою золотую куколку в хрустальный куб – это ее пространство, навсегда ограниченное его гранями.

Это вырабатывается с детства – занятиями у станка, одна из функций которого строго организовать танцовщицу в пространстве: вот станок – это одна стена, напротив – другая, здесь, строго перпендикулярно – зрительный зал, сзади – задник. Каждый свой поворот она четко рассчитывает исходя из граней и углов этого куба – право, лево, диагональ. Отклонение на пару градусов есть ошибка и не имеет места быть. Через все тело балерины, как спица, идет эта ось координат.

Баланчин немного «сдвинул» спину, вытолкнув классический балет на новый виток, но что случилось с ней в модерне! Она стала пластичной – ни спицы, ни куба, ни золотой пластины, спина сворачивается-разворачивается, как рулон, безжизненно повисает, отвергая главный канон классического танца. А в контемпорари это еще нарочитей.

Главный вопрос-недоумение – «Как же они будут прыгать? Прошибая лбами потолок?» – решился очень логично: у них не было больших прыжков. Вообще. Балет – это вверх, а модерн – это вниз. Поэтому потолок и стены остались в первозданном состоянии. Но они взяли другим – они просто вконец вымотали и без того выжатую, как тряпка, душу, зашвыривая ее то в огонь, то в печаль, то в удушливые сомнения, не давая времени на адаптацию.

Как описать жест, который за секунду обозначит вам трагедию или счастье? Слова субъективны. Например, они делали такое движение: обе руки, сцепленные в замок, – к груди, потом, ладонями вверх, – от себя, выпрямляя локти. Ротбарт останавливает:

– Нет, не так! В современном танце нет движения ради движения, цель не в том, чтобы воспроизвести его, согласно канонам идеального. Каждое движение несет эмоционально-смысловую нагрузку. Это же не просто так – руки к себе – от себя! Вот смотрите! – И он, делая, объяснял: – Это ЧТО-ТО выливается из меня, я не знаю, что это, я смотрю на это, я стараюсь это не разлить. Осмыслите движение, проживите его! – Он включил музыку, и они начали еще раз.

И все изменилось: вздогнули гуттаперчевее плечи, и стала незащищенной спина, глаза уже смотрели не на ладони, а на ЭТО, вытекаюшее изнутри. Мало того – движение, данное одинаковым на всех, приобрело индивидуальность:

– у одной девушки было видно, как испугало ее это внезапное ЭТО, и как она пытается его остановить, а оно горячее, кипяток, обжигает руки, но она его удерживает, она боится разлить;

– у другой ЭТО – холодное и холодная горечь в глазах;

– у третьей – просто интерес-испуг до брезгливости, она размыкает руки, и ЭТО льется на землю;

– у четвертой – горькая радость, облегчение, что ОНО наконец выходит из нее, не мучая больше…

Я видела много разных уроков, но никогда так очевидны не были трактовки, внутренний диалог со своим давним и сиюминутным, такое внезапное самообнажение. Может, томящаяся музыка вытаскивает изнутри то, чего обычно никто не видит, даже ты сам? Может, талант педагога, ведущего класс, может, сам жанр или, скорее всего, всё вместе, я не знаю. В балете танцовщица бьется с внешними злыми силами, в модерне человек пытается примириться с собой. Это не легче.

Одна мысль не покидала до конца урока – ведь как-то надо защищаться от этого эмоционального напряжения? Это как передоз, а я первый раз.

Хорошо, что я приехала не одна, можно было выплеснуться-поговорить по дороге. Отвезла приятельницу на работу и поехала домой остывать. Успокоиться было невозможно, руки горели, особенно предплечья, и в душе было что-то среднее между абсолютным счастьем и как будто долго плакала навзрыд. Я не знаю, как эти танцоры в норму входят, наверное, у них выработаны профессиональные барьеры, чтобы не свихнуться от такого накала, хотя танец – это не профессия, это стиль жизни.

Вернуться в тихий дом было непросто – дети в гостях, муж в отъезде. Больше всего хотелось, как после любого хорошего спектакля, – в яркий свет, в шумную компанию, в праздник. Поехала, купила бутылку японского вина и пошла домой. Конечно, лучше бы коньяка, но нужно еще забирать детей и вообще как-то продержаться целый вечер.