«Милая старушка»

«Милая старушка»

Любовные истории Пушкина с Анной Керн и Анной Вульф проходили на фоне его достаточно непростых отношений с Прасковьей Александровной Осиповой. Здесь многое неясно. Почему Осипова столь решительно пресекла ухаживания Пушкина за Керн, поспешно отправив ее подальше от Тригорского? А вскоре поступила так же с собственной дочерью Анной, как только заметила, что Пушкин принялся за ней всерьез ухаживать. Что это, желание соблюсти нравственный порядок в своих владениях или просто женская ревность?

П. А. Осипова. Рис. Пушкина

Анна Николаевна считала, что ревность: «Вчера у меня была очень бурная сцена с маменькой… она заявила… что безусловно оставляет меня здесь <в Малинниках>… и что она не может взять меня с собой <в Тригорское>… – Я в самом деле думаю, как и Анета Керн[123], что она хочет одна завладеть вами, и оставляет меня здесь из ревности…» (XIII, 553).

Что же до «нравственного порядка», то заботу о нем Осипова проявляла избирательно – только в отношении Пушкина. Когда ее собственный сын Алексей соблазнил свою сводную сестру Алину, это, похоже, ее не очень взволновало – никого из них она из своих владений не вывезла. Алексея же, напротив, нравственная сторона отношений Пушкина с его матерью занимала. В его дневнике есть такая запись: «<Пушкин> хочет ехать с матерью в Малинники, что мне весьма неприятно, ибо оттого пострадает доброе имя и сестры, и матери…»[124]. Иными словами, и дочь и сын склонны были считать, что их матушка неравнодушна к Пушкину. Так ли это?

Осипова была дважды замужем. Ее второй муж умер за несколько месяцев до появления в Михайловском Пушкина. Ей было всего сорок два года, причем здоровая деревенская жизнь сохранила ей бодрость и энергию. Так что допущение, что Пушкин мог интересовать Осипову не только как собеседник, не столь уж безосновательно.

Но это со стороны Осиповой. А со стороны Пушкина?

Еще во время первых приездов в Михайловское (1817–1819) тридцатишестилетняя Осипова произвела на Пушкина сильное впечатление своей доброжелательностью и образованностью, а уклад жизни ее семьи показался ему настолько характерным воплощением русской усадебной культуры, что именно его он положил в основу описания деревенского быта в «Евгении Онегине». Хозяйка усадьбы Ларина списана почти с натуры: поскольку принципиальной роли в романе ей не отводится, Пушкину не было необходимости существенно менять ее прототипические черты (как это было сделано для центральных образов: Онегина, Татьяны и др.).

Судя по тому, как Пушкин изобразил Ларину, ее прототип – Осипова представлялась взору его, девятнадцатилетнего юноши, весьма пожилой женщиной, пережившей и возраст любви, и романтические увлечения молодости:

Бывало, писывала кровью

Она в альбомы нежных дев,

Звала Полиною Прасковью

И говорила нараспев,

Корсет носила очень узкий,

И русский Н как N французский

Произносить умела в нос;

Но скоро всё перевелось:

Корсет, альбом, княжну Алину,

Стишков чувствительных тетрадь

Она забыла; стала звать

Акулькой прежнюю Селину…

(VI, 46)

При всём при том она была не лишена женского обаяния:

Но муж любил ее сердечно… (VI, 46)

Прошедшие пять лет, конечно, не прибавили ей женской привлекательности. Но и Пушкин был уже не тот, что в 1819 году.

И ссыльный Пушкин, и недавно овдовевшая Осипова были в равной степени одиноки, и каждый по-своему несчастен, что, собственно, и сделало их друзьями. Духовная близость углубила их дружбу, общение стало повседневным, они сделались буквально необходимы друг другу. Значит ли это, что их отношения захватили и сексуальную сферу? Утверждать это с уверенностью едва ли возможно: фактов для этого недостаточно. Но и исключить подобное развитие событий нельзя, поскольку целый ряд обстоятельств подводит именно к такому выводу.

Прежде всего это относится к характеру самой Осиповой: его отличительными чертами были властность, практичность, умение добиваться своего, что, между прочим, Пушкин отметил еще при первом с нею знакомстве:

Она меж делом и досугом

Открыла тайну, как супругом

Самодержавно управлять…

(VI, 45)[125]

Если Осипова не только ценила и понимала Пушкина, но была, как полагали ее дочь и сын, неравнодушна к нему, она не могла не чувствовать, что всё дальнейшее зависит только от нее, что гонимый, неустроенный поэт с его неустойчивым импульсивным характером не будет противиться ее воле.

О его подавленности в первые месяцы Михайловской ссылки выше было сказано достаточно. Написанные позже строки: «…для бедной Тани / Все были жребии равны» (VI, 188) вполне применимы к его собственному состоянию в то время. У него не было ни любовницы, ни брачных планов, ни желания ухаживать. Собственно, единственным препятствием на пути сближения Пушкина с Осиповой была разница в возрасте. Но Пушкина, судя по его объяснению Карамзиной, ухаживанию за Голицыной, это мало смущало. С другой стороны, если б он оскорбил чувство Осиповой невниманием, он мог совсем ее потерять, а это в положении, в котором он находился, было бы для него невосполнимой потерей.

Пушкин определенно не стремился к тому, чтобы его дружеские отношения с Осиповой переросли в нечто большее. Она была для него не более чем «милая старушка». Так назвал он ее в письме к В. Ф. Вяземской в октябре 1824 г.: «В качестве единственного развлечения я часто вижусь с одной милой старушкой-соседкой» (XIII, 532). Такое же выражение употребил он и по отношению к Лариной в третьей главе «Онегина»:

А кстати: Ларина проста,

Но очень милая старушка.

(VI, 53)

И вот в начале октября 1824 г., заканчивая третью главу «Онеги на», Пушкин внезапно прерывает работу над очередной строфой (чего он, как правило, не делал) и записывает на полях слева:

Старушка милая жила

Приятно и немного блудно…

Одновременно он набрасывает справа рисунок, в котором Т. Г. Цявловская видит изображение няни[126], С. А. Фомичев – «едва ли не карикатурное изображение Екатерины II»[127], и в котором с гораздо большим основанием можно видеть карикатурное изображение Осиповой[128].

Вероятно, в сознании Пушкина сразу же возникла напрашивающаяся параллель между «милой старушкой» Осиповой, «самодержавно» управлявшей мужем и усадьбой, и «милой старушкой» Екатериной, столь же самодержавно и не менее успешно управлявшей теми, кто исполнял при ней роль мужа, и «бедной державой» Россией. Именно в связи с мыслями о Екатерине Пушкин завершил четверостишие, уже полностью относящееся к Императрице, как и записанные затем строки, которыми в окончательной редакции открывается стихотворение:

Мне жаль великия жены… (II, 341)[129]

Не является ли шутливая характеристика образа жизни «милой старушки» Осиповой как «немного блудного», равно как и сравнение ее с Екатериной, ироническим отзвуком того, что происходило между ним и хозяйкой Тригорского?

Однако прошло немного времени, и настроение Пушкина изменилось. Ирония сменилась комплиментарностью: между октябрем 1824 и маем 1825 г. он пишет два типологически близких стихотворения, намекающих на любовное чувство к немолодой женщине. Одно из них прямо обращено к Осиповой:

Цветы последние милей

Роскошных первенцев полей…

(II, 423)

Другое, вероятно более раннее и не столь прозрачное, построено тем не менее на том же метафорическом противопоставлении преимуществ «осеннего» возраста перед незрелой юностью:

Не стану я жалеть о розах,

Увядших с легкою весной;

Мне мил и виноград на лозах,

В кистях созревший под горой,

Краса моей долины злачной,

Отрада осени златой,

Продолговатый и прозрачный,

Как персты девы молодой.

(II, 342)[130]

Скорее всего, именно к Прасковье Александровне, а не к одной из ее дочерей, обращено и стихотворение начала 1825 г. «Примите Невский альманах». Выдержанное в характерном для отношения Пушкина к Осиповой тоне полушутливой литературной беседы, оно завершается легким, в духе мадригального остроумия поворотом к любовной теме:

Примите «Невский Альманах».

Он мил и в прозе, и в стихах:

Вы тут найдете Полевого,

Вел<икопольского>, Х<вост>ова;

К<няжевич>, дальный ваш родня,

Украсил также книжку эту;

Но не найдете вы меня:

Мои стихи скользнули в Лету.

Что слава мира?.. дым и прах!

Ах, сердце ваше мне дороже!..

Но, кажется, мне трудно тоже

Попасть и в этот альманах.

(II, 421)[131]

Каковы бы ни были в действительности отношения Пушкина с Осиповой, он тщательно их скрывал от нескромных взоров[132]. Он уничтожил все ее письма 1820-х годов, от которых случайно сохранились только два обрывка. В одном из них читаем: «…целую ваши прекрасные глаза, которые я так люблю…» (XIII, 565).

Письма же самого Пушкина, как и письма Осиповой, написанные после его женитьбы, выдержаны в рамках вполне пристойной переписки между близкими друзьями. Спокойный тон этих писем наводит на мысль, что даже если предположить, что между Пушкиным и Осиповой в какое-то время сложились любовные отношения, то они были весьма непродолжительными и ко времени, к которому относится их интенсивная переписка, им действительно уже нечего было скрывать.

Вероятным рубежом здесь мог оказаться эпизод с Керн, после которого любовная связь между Пушкиным и Осиповой едва ли могла сохраниться. Не потому ли Осипова, уехавшая вместе с Анной Керн, не возвращалась в Тригорское более двух месяцев? А затем вскоре уехала из Тригорского вместе с дочерью еще на полтора месяца.

Прощанием выглядит и цитированное стихотворение, записанное в альбом Осиповой сразу же после ее возвращения из поездки в Ригу. Отдавая поэтическую дань их роману («Цветы последние милей…»), Пушкин завершил стихотворение стихами, которые звучат как решительное прощание, причем разрыв любовных отношений противопоставлен самим этим отношениям как несравненно более высокая духовная ценность:

Так иногда разлуки час

Живее сладкого свиданья.

(II, 423)

Впрочем, прощание не привело к разлуке: дружеские отношения с Осиповой Пушкин сохранил до конца жизни.

Более того, сама идея связи с женщиной намного его старше и сохранения дружбы с нею после прекращения этой связи, оказалась не чуждой Пушкину и позже. Как мы уже знаем, через несколько лет поэт повторил такой тип поведения в отношениях с Елизаветой Михайловной Хитрово.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.