Глава X

Глава X

^{Попытка русской полиции арестовать меня в Константинополе. — Приезд в Лондон. — Степняк и Волховский. — Борьба среди эмигрантов. — Провокатор Бейтнер.}

В то время, когда в Париже происходил суд над арестованными эмигрантами по делу, о динамитной мастерской, русская заграничная полиция употребляла всё усилия, чтобы заманить меня в Россию или арестовать где-нибудь заграницей и, так или иначе, привлечь меня к парижскому делу.

Я в это время жил в Болгарии. Вначале никто меня не беспокоил, но несколько позднее полиция Стамбулова стала делать мне разные затруднения и я должен был скрыться из Болгарии. За это время русская заграничная полиция не раз устраивала в Болгарии мне ловушки, но я ни разу не попал в них.

Через Константинополь, где мне тоже была устроена засада, я благополучно приехал снова в Румынию и оттуда я решил ехать в Лондон. Но в Румынии я узнал, что на всех границах меня ждут и хотят арестовать по требованию русского правительства. Единственный путь, каким я мог поехать во Францию, — это было ехать на английском торговом пароходе через Галац, Константинополь, Гибралтар — в Лондон.

Когда я садился на пароход в Галаце, местные эмигранты привели ко мне все того же фельдшера Федорова из Сулина. Разумеется, он тогда же донес русским сыщикам, на каком пароходе и куда я еду.

Наш пароход в Константинополе должен был стоять целый день. Капитан, матросы, все воспользовались случаем и поехали осматривать Константинополь и звали туда меня.

Я не имел никаких данных предполагать, что русская полиция знает, где я, и хочет меня арестовать, но я все-таки допускал возможность, что мой проезд через Константинополь может быть ей известен. Как ни хотелось мне еще раз посмотреть такой любопытный город, как Константинополь, но я не решился сойти на берег. Я знал, что там турецкая полиция могла без всякого затруднения выдать меня в Россию.

Прошел час, два. На нашем пароход появились книгоноши, предлагавшие мне по дешевой цене купить книги на берегу. К нам подъезжали турецкие лодки, предлагавшие мне покататься по чудному Босфору. Но я отказывался от всех этих приглашений и только с парохода любовался видом Константинополя в прекрасный, теплый, почти летний день, хотя это было в ноябре-декабре. Как раз, в такое же время, но при совершенно другой обстановке через двадцать слишком лет мне пришлось еще раз несколько дней любоваться Константинополем. Это было после эвакуации Крыма, с борта русского парохода!

Затем я увидел, что наш пароход окружен десятью-двенадцатью лодками и в них сидели турки в военной форме, а вместе с ними было несколько штатских, по-видимому, русских. Затем, мимо нашего парохода медленно прошел другой небольшой пароход, на нем была группа штатских и военных — человек десять — и все они в бинокль смотрели на меня. Я понял, что дело что-то неладно. В то же время с одной из лодок, окружавших наш пароход, к нам подъехал какой-то военный турок. Никого на палубе не было и я спустил ему лестницу. Турок ушел в каюту помощника капитана, а я пошел в свою каюту. Через несколько минут ко мне пришел взволнованный, бледный помощник капитана — англичанин. Он сообщил мне, что турецкая полиция требует моей выдачи.

Я спросил, что же он хочет делать со мной? Он ответил мне, что это все зависит от капитана, а он на берегу.

Вскоре приехал на пароход, тоже взволнованный, капитан и сообщил, что на берегу ему предлагают десять тысяч франков за то, чтобы он ссадил меня в лодку. Капитан посмотрел на меня и с гордостью сказал:

— Я им ответил, что здесь, — он показал на пароход, — Англия, и арестовать вас здесь никто не может!

Помолчав немного, он добавил: Я — джентльмен Он сейчас же записал меня матросом на пароход, одел в матросскую форму и засадил в трюм, где лежали мешки с хлебом.

На пароход приходила целая комиссия от имени русских и турецких властей, она, очевидно, хотела видеть меня, но не нашла. Долго они спорили с капитаном, грозили, что не выпустят парохода из Константинополя, что будут в него стрелять, если он пойдет. Уговаривали, предлагали деньги, но упрямый капитан твердил:

— Здесь — Англия! не могу! Я — джентльмен! и т. д. Поздно вечером наш пароход, однако, отпустили, и только тогда капитан меня выпустил из трюма и позволил быть в каюте. Но около дверей каюты был приставлен матрос, ему было приказано не выпускать меня из каюты и ко мне никого не впускать.

Дело в том, что, под предлогом осмотра ночных фонарей, турецкая полиция поместила на пароход какого-то своего человека, в высшей степени подозрительного на вид. Это был Бинт, агент Рачковского, как он мне об этом недавно сам рассказывал. А за нами, не отставая от нас, шел какой-то другой пароход. Капитан предполагал, что этому человеку дано было поручение выбросить меня в море, а нас обоих подобрали бы на пароход, следовавший за нами.

На следующее утро, в Дарданеллах, наш пароход снова задержали. Снова явились и русские, и турецкие власти и стали попеременно то просить, то угрожать, то подкупать капитана, чтобы он высадил меня к ним в лодку. Капитан вызвал местного английского консула и в его присутствии предложил составить протокол о задержании парохода.

Тогда, наконец, наш пароход оставили в покое и его покинул также подозрительный субъект, посаженный к нам в Константинополь. Мы благополучно вышли в открытое море.

Когда мы приехали в Лондон, мы узнали, что наша история в Константинополе в Англии была уже известна из телеграмм и вызвала в печати и в обществе огромнейшую бучу.

Англичане, между ними были члены парламента, а затем члены русской колонии, среди них был Волховский (Степняк в то время был в Америке), дали в честь капитана обед и благодарили его за мое спасение. «Таймс» и другие английские газеты много места посвятили рассказу об этой попытке русского правительства арестовать меня в Константинополе.

Через несколько дней после того, как я благополучно избежал ареста в Константинополе, туда из Софии приехал мой хороший знакомый, русский эмигрант, инженер Луцкий. По требованию русских властей, турецкая полиция схватила его на улице и сейчас же на лодке доставила на русский пароход. Луцкий был увезен в Россию, но там его скоро освободили, потому что выяснилось, что он был выдан без всяких оснований, только потому, что русские власти хотели несколько загладить свою неудачу с моим арестом и арестовали первого попавшегося им под руки эмигранта.

С приездом в Лондон для меня тогда началась самая глухая пора моей эмигрантской жизни.

Конец царствования Александра III был трудными годами для всех нас, русских, и в России и заграницей. Реакция придавила всех. Не было ни активной революционной борьбы, ни каких-нибудь серьезных общественных выступлений. Наступило время маленьких дел.

Все наши попытки за эти годы нелегально поехать в Россию для того, чтобы принять там участие в революционном движении или хотя бы завязать связи для революционной деятельности из-за заграницы, разбивались об инертность сочувствующих нам в России лиц. Мы, эмигранты, остались совсем без поддержки из России, хотя там мы имели и личных друзей, и своих единомышленников.

В России на нас смотрели, как на Дон-Кихотов, кто из упрямства не отказывается от старых взглядов и все еще говорит о революционной борьбе, невозможной — одни говорили на пятьдесят лет, другие — на двести лет.

В 1892–94 гг. я из Англии ездил в Париж, в Женеву, в Цюрих, чтобы оттуда связаться с Россией, но и это не приводило ни к чему.

После 1894 г. я вернулся в Лондон и здесь в Британском Музее много работал по истории русского революционного движения. В эти годы я составил и напечатал кропотливую работу — «За сто лет».

В Лондоне в это время жил известный русский эмигрант, литератор, Сергей Михайлович Степняк-Кравчинский, убийца Мезенцева. По своим взглядам он близко подходил к направлению, которое выражалось в «Свободной России».

После того, как нам пришлось прекратить издание «Свободной России», Степняк, при помощи основанного им вместе с Ватсоном общества «Друзей русской свободы» стал издавать в Лондоне имевший большой успех, на английском языке, ежемесячный орган «Frее Russia» («Свободная Россия»). На ее страницах Степняк демонстративно подчеркивал свою связь с нашей «Свободной Россией».

При мне в Лондон приехал, бежавший из Сибири, близкий друг Степняка Феликс Вадимович Волховский. Оба они были революционеры с огромным прошлым, очень талантливые, широко образованные, выдающиеся писатели, с крупным безупречным прошлым.

Они основали «Фонд вольной русской прессы» и стали издавать небольшие «Летучие Листки» такого же направления, как наша «Свободная Россия». Эти свои «Листки» они издавали три-четыре года. Но оба они, и Степняк и Волховский, прекрасно понимали, что для борьбы с реакцией мало таких «Листков», а нужен большой орган и они все время говорили о необходимости издавать «Колокол». Впрочем, свой будущий орган они не имели в виду называть «Колоколом», как не имели в виду и мы назвать свой орган «Колоколом», когда, готовясь к изданию «Свободной России», тоже говорили о «Колоколе». Для нас в Женеве и для Степняка и Волховскoго в Лондоне слово «Колокол» тогда было только таким условным названием, которое всем определенно могло говорить, что мы хотим основать разоблачительный орган, каким раньше был «Колокол» и каким потом было «Освобождение».

Из России к Степняку и Волховскому приезжало много известных русских общественных деятелей и литераторов. Их самих все хорошо знали в России, но таково было тогда проклятое настроение в России, что в продолжении многих лет Степняк и Волховский так-таки и не могли дождаться из России никакой помощи, чтобы начать орган, о каком они мечтали, как этого не удалось и мне. К ним так же, как и к нам, безучастно отнеслись представители тогдашней русской оппозиции, как Пентрукевич и Родичев, чьи имена тогда были у всех на устах. Русская оппозиция в те годы ни сама не создала своего органа, ни другим не помогла его создать. У нее не было никакого размаха в ее деятельности и она заранее, даже не начиная борьбы с правительством, отказывалась от нее и сама приготавливала свою печальную будущность.

Степняк умер прежде, чем ему удалось осуществить свои мечты — основать большой орган.

В Британском музее вместе со мной целыми днями работал глубокий старик В. В. Берви (Флеровский), лет семидесяти слишком. Он едва ходил, плохо слышал и обнаруживал много старческих особенностей. Существовал потому, что бесконечно привязанная к нему жена следила за каждым его шагом и кормила его специально какой-то кашицей. Он представлял собою в полном смысле слова развалину.

Ко мне в Британском музее как-то подошел жизнерадостный Степняк. Коренастый, среднего роста, вся его фигура дышала здоровьем и железной волей. Показывая на Берви, он мне сказал:

— Вот чего я не хотел бы, так это дожить до такого состояния!

Через несколько дней я получил городскую телеграмму: «Немедленно приходите. Убит Степняк».

Степняк вышел из своего дома и пошел к Волховскому через пустырь. Когда, по обыкновению задумавшись, он переходил через полотно железной дороги, на него наскочил поезд, и он был убит на месте.

Берви вернулся в Россию и после революции 1917 г. мне говорили, что он еще жил где-то на Кавказе…

Степняка сожгли в крематории близ Лондона. В похоронах приняли участие кроме русских и очень многие англичане во главе с Ватсоном. В крематории все были глубоко взволнованы и никто не мог ничего говорить. Только Ватсон сказал несколько слов о Степняке, как о своем друге и как о замечательном русском политическом деятеле. От имени русских к Ватсону подошел Волховский и, сдерживая рыдания, только пожал ему крепко руку и по-английски сказал ему:

— Благодарю вас!

Но как ни трудно тогда, жилось мне в Лондон, я все-таки по мере возможности продолжал защищать те же идеи и преследовать те же планы, с которыми в 1888 г. я приехал из России в Женеву. Мне и тогда приходилось плыть не по течению, а против него. Я по-прежнему боролся с теми, что партию ставили выше родины и не видели в какую пропасть ведут нас реакция с одной стороны и проповедь социальной революции — с другой.

В результате этой борьбы с некоторыми эмигрантскими течениями у меня сложились острые отношения со многими из видных эмигрантов, а с некоторыми даже враждебные. Но у меня было много и явных и тайных друзей.

Теплое отношение к себе я встретил в Лондоне со стороны Степняка, а потом Волховскаго, Чайковского, Кропоткина, не смотря на наши некоторые разногласия.

Лично я высоко ценил Степняка и Волховскаго, у нас были прекрасные отношения и я всегда был их открытым сторонником. Оба они прекрасно относились к «Свободной России», но острота моей постановки вопросов, что так часто ставило меня во враждебные отношения с очень многими эмигрантами, заставляло и их, по крайней мере, открыто не быть со мной и по отношение ко мне они по большей части были только тайно сочувствующими друзьями-Никодимами.

Аналогично враждебное или, по крайней мере, отрицательное отношение приходилось встречать со стороны эмиграции и Степняку, и Волховскому — именно за их сочувствие тем идеям, которые защищала «Свободная Россия». Но общее отношение эмиграции к обоим им было, конечно, менее острое, чем по отношение ко мне. Было это, может быть, потому, что оба они избегали открыто выступать против своих политических противников, эмигрантов, и вообще старались не поднимать в печати острых вопросов, как это часто считал нужным делать я.

Степняк работал главным образом среди англичан и по большей части был как бы в стороне от русской эмиграции. Кроме того, у него было большое революционное прошлое и оно ставило его в исключительное положение среди эмигрантов.

Волховский подвергался большим нападкам чем Степняк. Вообще же его любили и глубоко уважали, но многие отрицательно относились к его взглядам на революционные вопросы и часто жестоко на него нападали. Волховский чувствовал это враждебное к себе отношение, и ему иногда, видимо, было тяжело его переносить.

Такие враждебный отношения были, в то время довольно обычным явлением между эмигрантами. Скажу для справедливости, что такая же борьба тогда велась не только заграницей между эмигрантами, представителями разных политических течений, но и в России, — и не только в то время, — да и не только среди русских! Эта борьба между близкими, соперничающими партиями обычная вредная болезнь всех вообще политических партий всех стран и всех времен.

Я очень часто говорил с Волховским по поводу тогдашней борьбы среди эмигрантов. Особенно мне памятен с ним один мой разговор.

У Волховскаго была большая квартира, в несколько комнат. Жил он один, и я иногда оставался ночевать у него.

Однажды, когда его не было, я пришел к нему и лег спать. Когда же потушил огонь и стал уже дремать, я услышал, как он возвратился к себе с целой компанией. Они весело разговаривали между собой, но так как между пришедшими были некоторые, кого я не хотел видеть, то я не вышел из своей комнаты и под их разговор я заснул.

На следующий день я долго не просыпался и Волховский стал меня будить.

— Вставайте, Львович! Идите чай пить! Уже поздно! Я как будто с каким-то испугом схватил его руку, крепко ее сжал и несколько раз повторил ему:

— Так это вы? это вы?

Волховский с изумлением спросил меня:

— Да что с вами?

Я продолжал крепко жать его руку и проявлял необычную для меня экспансивность.

Волховский, хорошо знавший меня, был поражен моими восклицаниями и все спрашивал, что с Вами?

Я ему рассказал необычный свой сон, от которого все еще не мог отделаться.

Выехал я из Лондона на берег моря. Но еще в поезде меня что-то мучило и что-то тянуло снова в Лондон. Когда я приехал на берег моря, то мне там подали телеграмму о том, что в Лондоне умер он — Волховский. Я сейчас же сел в поезд и приехал в Лондон прямо на его квартиру.

Я увидел его лежащим в гробу. Закрытые глаза, бледный, с седой бородой. Он лежал, как живой, каким я его всегда знал. Его кабинет был полон народа. Там было много известных эмигрантов. Готовились уже выносить гроб. Когда я вошел, произносили речи.

М., один из известных эмигрантов, который в то время вел особенно острую борьбу против Волховскаго, говорил об его заслугах в революционном движении и как о дорогом и любимом товарище. Второй, NN., тоже из его противников, который еще недавно называл мне Волховскаго выжившим из ума стариком, пережившим себя человеком, высмеивал его статьи и отрицал всякое его значение, тут пел дифирамбы — и его уму, и его преданности революционному делу. Он говорил, что история революционного движения на своих страницах уделит Волховскому большое место.

Публика вся была глубоко взволнована. Все были в слезах. Я стоял сзади всех, слезы душили меня. Я тоже хотел сказать несколько прощальных слов, о том, как я высоко ценил Волховскаго. Но едва я начал говорить, как голос мой стал обрываться. Я уже чувствовал, что дальше не могу говорить, и вот-вот сейчас должен буду замолчать. Я оборвал то, что начал говорить и, обращаясь к тем ораторам, которые только что произнесли свои панегирики Волховскому, с волнением как-то выкрикнул им:

— Вы теперь восхваляете Волховскаго, когда он умер, я что вы о нем говорили неделю тому назад? Что, напр., вы — я указал на первого оратора говорили о нем еще так недавно?

Голос мой прервался. Присутствующие заволновались, когда я стал это говорить. Все обернулись в ту сторону, где я стоял. Они, очевидно, со страхом ждали, что я кончу каким-нибудь скандалом.

Обратившись ко второму оратору, я ему сказал:

— А вы, что еще недавно писали о нем? Что вы о нем мне говорили?

Именно в это время Волховский стал меня будить. Я открыл глаза, но до такой степени был под впечатлением того, что видел во сне, что не мог отдать себе отчета — видел ли я это только во сне или все это было на яву. Я все еще боялся верить, что это был только сон и несколько раз повторял Волховскому:

— Так это вы? это вы?

Я рассказал ему, какой пережил мучительный сон. Волховский, смеясь, спросил:

— А вы думаете N. (он назвал фамилию перваго оратора), если я умру, будет именно это говорить обо мне?

Я ответил ему:

— Конечно! Я глубоко убежден, что они все забудут все, что теперь о вас говорят и будут вас именно так восхвалять.

— Что ж, — несколько подумавши и улыбаясь, сказал Волховский, — вы, Львович, правы! У нас с вами одинаковая участь. На вас также все нападают. А знаете, что сейчас нужно для вашей биографии, чтобы прекратились все нападки на вас?

Я молчал.

— Вам нужен некролог! Тогда прекратятся все обвинения против вас!

Я никогда не мог забыть этой нашей беседы с Волховским.

Ее я вспоминал во время различных яростных атак, которые часто мне приходилось переживать и впоследствии.

В пылу самых горячих схваток я хорошо понимал и нелепость этой борьбы и то, что она велась только благодаря легкому отношению борющихся друг к другу, потому что ее разжигали нездоровые инстинкты политического соперничества и политических страстей и потому, что в этой борьбе многие свое личное дело ставили выше общего.

В 1914 г., незадолго до войны, я был в Лондоне и, конечно, зашел к Волховскому. Он был уже и стар, и очень болен. Говорил много о смерти. Прощаясь, мы не надеялись более встретиться. Голова у Волховскаго была свежая, дух бодрый. Он продолжал быть тем же Волховским, каким я его знал в самые боевые годы его жизни. Он умел жить и умел умереть — спокойно, с верой в будущее. Он сообщил, что сделал распоряжение о сожжении его после смерти.

Во время нашего разговора мы как бы подводили итоги прошлому. Я ему, между прочим, напомнил наш разговор, только что приведенный мной. Он его хорошо помнил.

— Ну, а что обо мне теперь будут говорить N. и ММ.? — (он назвал фамилии тех эсеров, кто в свое время доставляли ему столько тяжелых минут и с кем он в последующие годы вместе работал в эсеровских организациях) — после того, как я умру? Ведь, наверное, все они будут говорить то же самое, что говорили у вас во сне, — и он добродушно улыбнулся.

С одним из этих лиц я потом встречался и в разговоре с ним услышал о Волховском самые теплые воспоминания, как об одном из выдающихся людей.

В Лондоне в те годы у меня была еще одна роковая в моей жизни встреча. Истинное значение ее мы все поняли только лет через семь-восемь.

В 1893 г., в Цюрихе, в квартире студента Гронковского, я встретил молодого человека, сына предводителя нижегородского дворянства, Льва Бейтнера, бывшего гвардейского офицера, пажа, товарища молодого студента Кузнецова, сына нижегородского миллионера Аф. Аф. Кузнецова, кто потом был членом второй Госуд. Думы. На следующий день Бейтнер должен был ехать в Россию по личному делу, но Гранковский и другие давали ему революционные поручения, между прочим, к этому Кузнецову. Сколько я помню, я тоже просил передать в Россию Кузнецову «Свободную Россию», и на словах сказать о необходимости активной революционной борьбы во имя умеренных политических требований.

Бейтнер уехал. У него в дороге была какая-то странная история, — его арестовали в Венгрии, — связанная как-то с Гранковским. В чем заключалась эта история — не помню, но мне вообще была непонятна тогда роль Гранковского и его знакомого, какого-то таинственного субъекта, жившего в Цюрихе, который в печати подписывался «Может быть, псевдоним». Оба они были в близких отношениях с Бейтнером.

Побывши несколько месяцев в России, Бейтнер совершенно неожиданно приехал к нам в Лондон с молодой женой, сестрой Кузнецова, и поселился там.

Кроме меня, Бейтнеры близко сошлись тогда с Волховским, Чайковским, Лазаревым и другими. Из Нижнего Новгорода они получали большие средства, жили довольно широко, помогали лондонским эмигрантам. Иногда Бейтнер ездил с женой в Швейцарию, в Париж и везде у него среди эмигрантов были большие знакомства.

Как потом обнаружилось, Бейтнер был агент провокатор и освещал эмигрантов — в том числе и нас. Он, по-видимому, был заагентурен очень молодым, вращаясь в кружках студенческой молодежи, и вначале не имел большого значения для сыска. Съездивши в Россию и породнившись там с миллионером Кузнецовым, Бейтнер, одно время, по-видимому, так сказать, сбежал от жандармов, но они его отыскали заграницей и под угрозой разоблачения заставили служить, когда это ему и не было нужно.