В английском плену и заключении

В английском плену и заключении

7 января 1946 г. я был по доносу арестован британцами. Я заранее рассчитывал на длительное пребывание в плену, хотя весьма вежливый и корректный офицер говорил только о моем допросе. После ночи в. боннской тюрьме меня на бронированной автомашине доставили в следственный лагерь в Изерлоне. Там меня принял и тщательно обыскал дико орущий английский унтер. Потом отвели в барак и поместили в нетопленной комнате, где находилось восемь или десять коек и столько же арестантов. Из моих личных вещей мне оставили только носовой платок.

Через два дня, проведенных в холодном бараке, начались допросы. Их вел спокойный, очень деловой и симпатичный человек. После установления личности англичане начали проявлять интерес только к последним неделям в Имперской канцелярии. Поскольку мне не приходилось скрывать никаких тайн, я отвечал на вопросы вполне откровенно и без принуждения. Постепенно стало ясно: англичане полагали, что Гитлер дал секретные указания насчет продолжения борьбы после его смерти. Я с чистой совестью отрицал это, ибо подобных приказов не было. Казалось, мне поверили. После трех-четырех допросов меня оставили в покое. Было довольно скучно, так как читать было почти нечего. Некоторое время со мной вместе сидел журналист Ганс-Георг фон Штудниц. Он развлекал нас всякими историями и анекдотами. Сколько-то дней в нашем барачном помещении находились и шесть молодых евреев из Восточной Европы; разговоры с ними были желанной сменой впечатлений.

8 февраля меня перевели в следственный лагерь Бад-Ненндорф. Еще в Изерлоне об этом лагере ходили дикие слухи, которым не хотелось верить, но действительность превзошла все ожидания. Снова знакомые уже по Изерлону грубые выкрики и брань охранников при поступлении в лагерь, снова личный обыск и лишение собственной одежды, взамен которой выдали какие-то ошметки. Меня засунули в (правда, обогреваемое днем) изолированное помещение, в котором стояли только койка, стол и стул. Передвигаться следовало бегом под постоянные окрики охраны. Питание было недостаточное и плохое. Бад-Ненндорф, где мне пришлось просидеть почти три месяца, явился наивысшей точкой всего моего плена. По ночам я слышал вопли заключенных. Мое предположение, что их истязают, было недалеко от истины.

Через несколько дней, когда я немного «обжился», меня вызвали на допрос. Пришлось бежать рысцой. Следователи заставляли меня часами стоять. Они опять принялись за уже подробно изученную в Изерлоне тему – предполагаемые секретные распоряжения Гитлера, – только с той разницей, что теперь мне не верили. Когда же я, придерживаясь истины, в здравом уме и со знанием дела, существование таких приказов отрицал, тон допроса становился еще более резким, а обращение со мной – еще хуже. Мне уменьшили и без того жалкую пайку, убрали из моей камеры всю убогую мебель, а на ночь бросали одеяло, завернувшись в которое, я спал на голом полу. Но и этот «ночной покой» длился всего четыре часа. Утром в 4.00 часовой одеяло отбирал. Так продолжалось примерно с неделю, в течение которой меня не допрашивали. Потом опять отвели на допрос, и я повторил свои показания. Один из допрашивавших, различными способами пытавшийся вытянуть из меня нужные показания, был, как оказалось, английский историк Тревор-Ропер.

Последствием моего упорного «отрицания» явилось продолжение попыток сломать меня. Все это показалось мне настолько глупым, что я решил, просто дабы улучшить свое положение, начать плести англичанам всякие небылицы. Когда я выразил готовность говорить «всю правду», меня сразу же отвели к начальнику следственного центра, который вместе с двумя другими офицерами был в полной военной форме – при парадном ремне и в фуражке (эта официальность показалась мне даже комичной), видимо, чтобы тем самым подчеркнуть всю важность как своего задания, так и моих ожидаемых показаний. Я преподнес им – хотя и не слишком грубо утрированную – смесь вымысла и правды. Последние дни в бункере я описал такими, какими я их пережил. В качестве первого успеха я смог констатировать возвращение в мою камеру прежней «мебели». Мне дали бумагу и ручку, и я письменно изложил свои показания в семи пунктах. С тех пор меня оставили в покое, но сначала я все еще находился в одиночном заключении. Впоследствии мне доставило немалое удовольствие прочесть в книге Тревор-Ропера «The Last Days of Hitler{303} (1947) болтовню о якобы данном мне Гитлером задании передать Кейтелю его секретное послание.

Одиночное заключение в Ненндорфе действовало на меня угнетающее, и я попытался найти какой-нибудь способ отвлечься. Скука моя исчезла, когда я нашел огрызок карандаша и стал на туалетной бумаге сочинять сказку для моих детей – историю мальчика, отправившегося в кругосветное путешествие. Через некоторое время меня перевели в помещение на цокольном этаже. Камеры здесь не запирались, и днем мы могли передвигаться свободно. Среди примерно 40 размещавшихся в дюжине камер лиц я нашел интересных собеседников и встретил некоторых знакомых. Вспоминаю двух членов правления концерна «Герман-Герингверке», нескольких дипломатов, а также офицеров ОКВ. Тут я встретил также журналиста Гейнца Лоренца из Имперской канцелярии, Фрейтага фон Лорингховена из штаба генерала Кребса. Пробыл я здесь до 11 июля.

Англичане, для которых мы были пустым местом, обращались с нами, как с китайскими кули: заставляли убирать и чистить помещения, мыть кухонную посуду. За это мы, однако, получали дополнительную еду, так что я быстро поднабрался сил.

В одиночном заключении я, разумеется, никакой информации о жизни и событиях не получал и только спустя четверть года снова стал читать газеты, а прочитанное радости никак не доставляло. Нам приходилось мириться с проигранной войной и государственной катастрофой огромного масштаба, начинать все заново с самого нуля. Меня особенно затронуло то, что из-за меня еще в январе 1946 г. перед британским военным судом (он проводился с большой шумихой и оглаской) пришлось предстать тем людям, которые помогли мне «нырнуть», в том числе моему тестю, брату жены и фройляйн Марии фон Гроот, получившей три месяца тюрьмы за то, что не выдала меня.

И июля 1946 г. меня доставили в британский тюремный лагерь Цедельгхем около Брюгге; поездка туда на грузовике была незабываемой. Генерал сухопутных войск Фрейтаг фон Лорингхофен и я были прикованы друг к другу цепью и едва могли двигаться.

Цедельгхем разделялся – на несколько «cages»{304} – для генералов, офицеров генерального штаба и старших офицеров.

Случаю было угодно, чтобы лагерным переводчиком оказался мой старый товарищ по школе из Ганновера. Условия жизни в Цедельгеме были недостойными. Нары в бараке на 100 с лишним заключенных. Мне потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть ко всему этому. Здесь я встретил много знакомых, установился какой-то распорядок дня. Хорошая погода тоже сделала свое, а потому пребывание стало более или менее сносным. Однако очень действовала на нервы неизвестность дальнейшей судьбы. Но все-таки образовался какой-то приятный круг общения, начались совместные прогулки, стали играть в бридж.

Мы жили слухами. Наиболее обсуждавшейся темой служили расформирование лагеря и его перевод в Германию. С этим связывались всякие спекулятивные предположения. 8 сентября нас действительно перевели в лагерь для военнопленных Мунстер, причем доставили туда неожиданно роскошным образом – в тогдашних экспрессных вагонах 2-го класса. Разместили нас в Мунстере по чинам. Я в течение полугода делил комнату с хорошо знакомым мне полковником Радушем, а потом – с одним успешно воевавшим командиром ночных истребителей.

Весной 1947 г. военнослужащие младших чинов, а также все связанные с «незначительными делами» подлежали освобождению из лагеря, между тем как так называемые «наци-офицеры» должны были оставаться под арестом еще неопределенное время. Решение о более продолжительном пребывании в заключении выносилось после изучения всего жизненного пути арестанта и его личного отношения к Третьему рейху, а также к нынешнему политическому положению в Германии – так называемого «sceening»{305}. Меня, разумеется, сочли наиболее опасным и вместе с другими камерадами 30 мая 1947 г. перевели в лагерь Адельхайде около Дельменхорста, где ранее находилась авиационная база.

Не успел я прибыть туда, как сокамерники сразу познакомили меня с подземной системой отопления, через которую в любую минуту можно было незаметно совершить побег. Насчет времени пребывания в этом лагере имелись совершенно различные точки зрения. Кое-кто говорил, что нам тут сидеть минимум еще 10 лет, другие считали возможным скорое освобождение. Так или иначе все наши разговоры крутились только вокруг одной и той же темы: когда мы, наконец, окажемся на свободе. От этого зависело наше соответственно менявшееся настроение. Британцы на сей счет помалкивали.

Меня поместили вместе с тремя офицерами генерального штаба сухопутных войск, и мы пустили в ход все рычаги, чтобы привлечь внимание внешнего мира к нашей ситуации. Нам удалось отправить из Адельхайде письмо британскому Верховному комиссару, которое дошло до министра по германским делам лорда Пекенхэма. Тот в конце года побывал в лагере и получил, также непосредственно от немецких заключенных, представление о существующих в нем условиях и о нашем неопределенном положении. Нам сделали некоторые послабле-ния (например, нас теперь могли целый день посещать жены). Разговоров насчет нашего предстоящего вскоре освобождения стало еще больше.

В Адельхайде я часто общался с Фрейтаг-Лорингховеном и подполковником службы генштаба бароном фон Гумбольдт-Дахреденом, с которыми неоднократно встречался в последние недели войны в Ставке фюрера. Товарищеские отношения служили нам взаимной поддержкой. В Сочельник 1947 г. или в канун нового, 1948 г. мы с бурным воодушевлением восприняли сообщение немецкого коменданта лагеря, что наш лагерь в течение следующего полугодия будет расформирован. Действительно, в январе началась проверка, в ходе которой обстоятельные британцы желали убедиться, достаточно ли мы созрели для демократии. Каждому из нас был преподан хороший урок. Моя проверка была назначена на 2 марта, и я уже стал надеяться, что меня скоро выпустят.