Глава 7 В одиночном заключении

Глава 7

В одиночном заключении

Длинный трехэтажный дом предварительного заключения угрюмо выделялся своими серыми корпусами на оживленной Шпалерной улице. В этой тюрьме политических заключенных держали в одиночных камерах.

Ивана Васильевича поместили в одну из одиночек первого этажа. На втором этаже, в камере № 193, был заключен его учитель В. И. Ленин. В этой же тюрьме находились Кржижановский, Старков, Ванеев, Запорожец. Бабушкин с невольным чувством тревоги и одиночества приглядывался к непривычной тюремной обстановке.

Оторванный от друзей, от любимого дела — работы в подпольных кружках, Иван Васильевич хмуро и сосредоточенно осматривал свою одиночку. Тяжелая, массивная дверь открывалась со скрежетом, неприятно действующим на нервы. Она была устроена таким образом, что, простояв несколько мгновений открытой, с силой захлопывалась. От этого неожиданного стука заключенный поневоле вздрагивал, — закрытая дверь липший, раз напоминала ему, что он отрезан от всего мира, поставлен лицом к лицу с вымуштрованными надзирателями тюрьмы и жандармами.

Неподалеку от двери находилась железная кровать, привинченная к стене. На день кровать поднималась и закреплялась у стены, чтобы заключенный не мог лежать до положенных тюремными правилами «часов сна». На ночь, на кровать клали тонкий тюфяк, из которого выглядывала не то вата, не то какие-то хлопья. Подушка тоже не отличалась мягкостью — при первом же прикосновении к ней Бабушкин уколол палец о крупные куриные перья, которыми она была набита.

Стены камеры окрашены в серо-зеленый цвет. На кровати — такого же цвета суконное одеяло.

Белье насквозь пропитано дезинфицирующими средствами. В камере — едкий запах поташа и жавелевой кислоты.

Камера не проветривалась в достаточной мере, и спертый воздух вызывал постоянные головные боли. Мало того, в противоположном от кровати углу, почти под окном, находилась раковина клозета — нововведение, заменившее в столичной тюрьме исконную парашу. У стены, почти напротив кровати, вместо столика — железная, наглухо, закрепленная доска. Сиденье тоже железное, узенькое и неудобное. Над столиком — небольшая полочка для посуды; на ней — жестяная миска для супа, жестяная тарелка для каши, деревянная ложка и кружка.

Камера очень мала — всего около четырех метров в длину и менее двух метров в ширину. Единственное окно, вернее окошечко, находилось почти под потолком. Свет еле струился в давно не мытые, подслеповатые стекла, заделанные к тому же железной решеткой. Если выглянуть из этого окна, то можно увидеть тюремный двор, похожий на мрачный глубокий колодец, сдавленный со всех сторон серыми стенами здания тюрьмы. Но ни выглянуть, ни даже подняться на подоконник нельзя, — заключенный мог лишь жадно глядеть на далекое небо, еле виднеющееся в глубокой амбразуре окна.

Длительное пребывание в такой тюремной одиночке неизбежно вело к тяжелым заболеваниям. Нередко заключенный впадал в неизлечимое психическое расстройство.

По воспоминаниям Н. К. Крупской, несколько соратников В. И. Ленина по петербургскому «Союзу борьбы» не вынесли суровых условий тюремного заключения и погибли. Запорожец сошел с ума, Ванеев заболел туберкулезом и вскоре, в первый же год ссылки, умер в Сибири.

Нужна была исключительная сила воли, исключительная целеустремленность, чтобы и в тяжелых условиях тюрьмы продолжать с прежней энергией борьбу за освобождение рабочего класса.

В. И. Ленин и в одиночной камере дома предварительного заключения оставался на революционном посту.

Ему удалось установить связи с оставшимися на воле членами «Союза борьбы», в частности с Н. К. Крупской. Из тюрьмы В. И. Ленин пересылал своим товарищам написанные им листовки и брошюры, давал советы относительно дальнейшей работы «Союза борьбы». В тюрьме же он написал конспиративным способом, между строк медицинской книги, проект программы партии.

Н. К. Крупская в своих «Воспоминаниях о Ленине» пишет: «Как на воле Владимир Ильич стоял в центре всей работы, так в тюрьме он был центром сношений с волей.

Кроме того, он много работал в тюрьме. Там было подготовлено «Развитие капитализма в России». Владимир Ильич заказывал в легальных письмах нужные материалы, статистические сборники. «Жаль, рано выпустил», надо бы еще немножко доработать книжку, в Сибири книги достать трудно», — в шутку говорил Владимир Ильич. Не только «Развитие капитализма» писал Владимир Ильич в тюрьме, он писал листки, нелегальные брошюры, высказывался по вопросам, обсуждавшимся в организации. Чтобы его не накрыли во время писанья молоком, Владимир Ильич делал из хлеба маленькие молочные чернильницы, которые — как только щелкнет фортка, — быстро отправлял в рот. «Сегодня съел шесть чернильниц», — в шутку добавлял Владимир Ильич к письму».

Несмотря на строгость тюремного режима, царившего в доме предварительного заключения, узники все же сумели установить с волей нелегальную переписку. Раз в неделю — по четвергам — к заключенным допускались на свидание родные.

Так как арестованные по политическим делам в 1895–1896 годах были в подавляющей своей массе молодыми людьми двадцатитрех- двадцатисемилетнего возраста, то к ним приходили почти каждый четверг «невесты» — члены подпольных рабочих кружков, учительницы воскресных школ. Этих «невест» присылал политический Красный крест. Они приносили продукты, среди которых особым вниманием заключенных пользовалось вишневое варенье: «можно с воли в «приношениях» (напр., в ягодах вишневого варенья), — вспоминает П. Н. Лепешинский, сидевший в доме предварительного заключения почти одновременно с И. В. Бабушкиным, — получать крошечные комочки бумаги с драгоценными информациями…» Заключенные, в свою очередь, ухитрялись пересылать записки, тщательно зашитые в швах рубашек, так как администрация тюрьмы разрешала отдавать на волю стирать белье.

Иногда заключенным удавалось перестукиваться с соседями по камерам. Но воспользоваться этим Бабушкину не пришлось: с одной стороны была пустая камера, а с другой — глухая стена.

Полное одиночество не сломило Ивана Васильевича: он держался в тюрьме так же твердо, как и в условиях подпольной напряженной работы. Он видел, что тюрьма — неизбежный этап нелегкой жизни профессионального революционера.

Твердость характера, революционная настойчивость и выдержка сказались и в распорядке жизни узника. Бабушкин ввел жесткий регламент дня и выдерживал его с завидной последовательностью. День проходил примерно так.

Едва забрезжит рассвет, Бабушкин поднимался, аккуратно убирал постель и, не торопясь, тщательно умывался. Затем «разминал косточки»: десятки, раз шагал по диагонали одиночки, размахивая руками и приседая.

Непоколебимая воля, горячая уверенность в победе рабочего класса поддерживали в узнике силы и энергию. Он не давал «шалить» нервам, наблюдал за каждым своим поступком.

Бабушкин особо следил за чистотой камеры: сам подметал пол и аккуратно, для «обязательной гимнастики», натирал его (надзиратели предлагали самим заключенным натирать воском асфальтовый пол камеры).

После утреннего чая с затхлым черным хлебом Иван Васильевич доставал с полочки книги, клал на узенький столик разлинованную тетрадку и усердно занимался вплоть до обеда. Проглотив несколько ложек безвкусного супа-баланды и каши-размазни, Бабушкин снова читал, конспектировал и перечитывал книги и журналы тюремной библиотеки, стараясь отыскать в них статьи по истории Англии, Франции, статистико-экономические описания немецкой и бельгийской промышленности и т. п. И как бывал рад Иван Васильевич, когда ему попадалась статья, в которой освещалось положение английских горняков или французских ткачей.

Читал Бабушкин целыми днями. В тюрьме чтение являлось могучим оружием узника в борьбе с одиночеством. Заключенные-«политики» Петропавловской крепости, пересыльных тюрем, дома предварительного заключения находили в книгах своих верных друзей. В тюремной библиотеке преобладали старые журналы. Но немало было и переводных сочинений по различным разделам естествознания, географии, этнографии. Попадались даже книги по истории народного хозяйства и политической экономии, главным образом переводные.

Заключенным разрешалось получать книги и с воли, после тщательного просмотра их жандармским управлением. В тюремной библиотеке находились также личные книги заключенных, уже отбывших свой срок. Особенно интересные книги оказались именно в числе личных. Поэтому Бабушкин прилежно занялся самообразованием. То, что не удалось ему сделать в детстве и в ранней юности, он стремился наверстать сейчас. В камере почти всегда царил полумрак, желтовато-тусклый свет лампочки быстро утомлял глаза: сказывалась тяжелая болезнь, перенесенная Иваном Васильевичем в «проворной жизни».

Аккуратность и точность во всякой работе — характерные черты Бабушкина — проявлялись и в манере чтения: Иван Васильевич читал книгу вдумчиво, не торопясь, конспектируя те места, которые оказывались с первого раза особенно трудными для понимания. Еще в подпольном кружке Фунтиков с удивлением и в то же время с невольным одобрением отмечал эту систему занятий Бабушкина:

— Ты, Ваня, читаешь долгонько, но зато и помнить будешь навек.

Иван Васильевич, законспектировав какую-нибудь книгу по естествознанию или экономической географии, помнил долгие годы все подробности и в спорах с товарищами поражал их необыкновенно глубоким, критическим усвоением материала.

Но не только спасение от гнетущей тюремной тишины и одиночества находил в книгах Бабушкин. Узники использовали книги библиотеки и как средство общения между собой. Заключенные делали чуть заметные уколы иголкой под буквами. Эта переписка» хотя нередко и прерываемая тюремным карцером, все же скрашивала тягостные дни и недели одиночного заключения. В особенности невыносимо медленно тянулось время в первые месяцы.

«Много ли месяцев, а может быть, даже лет придется мне провести здесь, в этом полутемном погребе?» — думал Бабушкин.

Прошел февраль, март, а за ним и апрель, но дверь камеры по-прежнему не открывалась. Лишь глухо щелкала форточка-глазок и пронырливый, назойливый взгляд надзирателя то и дело ощупывал узника.

Наконец раздался грубый голос:

— Одеваться! Поедете с нами.

Первый допрос состоялся только четыре месяца спустя после ареста, в мае 1896 года. В закрытой тюремной карете Бабушкина привезли в петербургское охранное отделение, помещавшееся на Кирочной улице. Допрос вели попеременно то жандармский штаб-ротмистр Кузубов вместе с представителем прокурорского надзора, то сам начальник охранного отделения, опытный и ловкий сыщик Секеринский. Больше всего жандармов интересовал вопрос, кто же именно входил в рабочие кружки, что говорилось на подпольных сходках, какие и где были разбросаны листовки. Поэтому в начале допроса и представитель прокуратуры, и жандармы были предупредительны, мягки и вежливы. У жандармов было немало способов заставить допрашиваемого дать желательные для охранки показания.

Кузубов начал допрос с демонстративного показа Бабушкину объемистого дела в темно-зеленой обложке, на которой четкой канцелярской рукой было выведено:

«Дело особого отдела Департамента полиции. О розыске лиц по делам политического характера, подлежащих обыску и безусловному аресту. Крестьянина Ивана Васильева Бабушкина».

Кузубов, толстый, пожилой жандарм, недавно был переведен в Петербург из Одессы «за усердие к службе». Он пристально всматривался в лицо допрашиваемого. Представитель прокурорского надзора, молча, покуривая, держался в стороне. Бабушкина посадили так, чтобы свет из окна падал прямо на его лицо. Иван Васильевич невольно прищурился: давно он не видел яркого солнца. Это не укрылось от Кузубова, перебегавшего глазами с лица подсудимого на пухлое «дело», на чистый бланк «протокола допроса № 1».

Около «дела» разложены были всевозможные справки, донесения, отношения, на которых фамилия «Бабушкин» была жирно подчеркнута разноцветными карандашами.

— Вот видите, молодой человек, — начал прочувственным голосом опытный и хитрый жандарм, — в какое плохое общество вы по неосторожности попали… Взгляните, ведь каждый ваш шаг у нас отмечен. Вот, например: вы были вместе с Тахтаревым 17 ноября, 25 ноября и 1 декабря 1895 года на рабочем собрании в квартире Меркулова и беседовали о прочитанных запрещенных книгах. Затем нам известно, что в августе вы были на сходке в лесу, где произносились речи о заграничном ученом Фридрихе Энгельсе.

Помолчав, Кузубов перелистал другое пухлое донесение и прочел:

— «2-го декабря 1895 года у Меркулова происходила большая сходка, на этой сходке были рабочие Бабушкин, Шелгунов и несколько интеллигентов… На сходке шла речь об устройстве рабочей кассы… Бабушкин несколько раз приходил к Ульянову Владимиру Ильичу и договаривался с ним о руководстве в рабочем подпольном кружке, именуемом «социал-демократическим».

— Аи-аи, как же это вы так неосторожны? — подал реплику помощник прокурора. Бабушкин молчал.

Кузубов, не смущаясь молчанием допрашиваемого, продолжал вкрадчивым голосом:

— Ну, конечно, мы понимаем, понимаем… сами были молоды, сами, хе-хе, увлекались, читали разные там книжки и брошюры… Вас ведь вовлекли по неопытности в эту преступную организацию, не так ли? Вы не беспокойтесь, ничего серьезного нет. Сообщите нам только все, что вы знаете, и мы вас освободим.

Затем он долго и нудно заполнял предварительные графы протокола — о месте рождения, о родных, о занятиях в Леденгском. Жандарм старался придать допросу характер почти мирного обычного разговора. В этот «разговор» вступил и представитель прокуратуры, интересовавшийся подробностями работы на соляных варницах, условиями труда рабочих — лесосплавщиков. Бабушкин отвечал на эти вопросы, красочно рисуя «соленую каторгу». Жандармы сочувственно раза два кивнули головой, — они надеялись, что узник я далее будет так же словоохотлив.

Но лишь только Кузубов приготовился записывать ответ на вопрос о составе подпольных кружков, как Бабушкин стал рассказывать совсем неинтересные для допрашивающих подробности о своих любимых книгах, о распорядках в заводских цехах и т. п. На поставленные в упор вопросы: кто, кроме него, работал в кружках? Кто был руководителем? — Бабушкин отказался отвечать наотрез. Тогда жандармы моментально переменили тактику допроса: с угрозами и руганью набросился на него «сам» начальник жандармского управления.

— Не знаешь?.. Забыл?.. Я тебе все напомню! В карцере сгною! На хлеб, на воду посажу!..

Бабушкин тихо, но очень твердо ответил:

— Напрасно вы кричите, погода сырая, можете горло застудить. И зачем это вы сразу перешли на «ты»? Я думал, что в столице начальство более вежливо.

Кузубов подскочил к нему, захлебываясь и крича:

— А вот этих лиц ты тоже, конечно, не знаешь?

Бабушкин внимательно посмотрел на фотографии В. И. Ленина, Запорожца, Старкова, Кржижановского и равнодушно ответил:

— В первый раз вижу.

И как ни старались жандармы, им ничего не удалось добиться от Ивана Васильевича. Кузубов вынужден был написать в протоколе № 1: «…отказался отвечать… фотографии не опознал… о составе кружков не знает…»

…Поздним вечером Бабушкина отвезли в дом предварительного заключения.

Иван Васильевич торжествовал победу, вспоминая каждый свой ответ. Он чувствовал, что жандармы не смогут из его показаний сделать нужные для них выводы. Они не добились от Бабушкина ни одного фактического указания, не узнали ни одного имени. Раздраженные его упорством, тюремщики удвоили наблюдение. Малейшая попытка перестукивания с соседями по камерам решительно пресекалась.

На втором допросе, состоявшемся лишь через три месяца после первого, Бабушкин по-прежнему то отвечал на вопросы следователя ироническими репликами, то оживлялся и сообщал два-три характерных факта издевательств мастера над рабочими на Невском заводе. Жандармы, несмотря на хитроумные подходы и вопросы, не могли ничего узнать и на этот раз. Твердость Бабушкина вывела Кузубова из напускного равнодушия и «всеведения»: жандарм заорал, вновь грозя арестованному карцером и лишением пищи.

В ответ на это Иван Васильевич пожал плечами и бросил в лицо жандарму:

— Я был бы удивлен иными обещаниями.

Кузубов только махнул рукой, приказывая конвою отвезти арестованного в тюрьму.

Бабушкин уже освоился с тюремным распорядком жизни и спокойно ожидал следующего допроса. Однако дни шли за днями, а третьего допроса все еще не было. Жандармы по своей излюбленной тактике на целый ряд месяцев как бы забыли об узнике, надеясь, что он не выдержит и даст, наконец, более или менее откровенные показания. Они даже лишили Бабушкина прогулки, хотя эта прогулка скорее напоминала утонченное издевательство, так как заключенные «гуляли» в особых узких отделениях, выходивших в один общий коридор. Из этого коридора был лишь один, выход — в тюрьму. Одно отделение от другого было отгорожено окрашенным в коричневый цвет плотным, высоким забором. Увидеть заключенного, гуляющего в соседнем отделении, было невозможно. Гуляли политические и уголовные одновременно и располагались так, чтобы соседями политического заключенного с обеих сторон отделения были уголовные. Во всем была видна продуманная система изоляции политических заключенных. Жандармы изо всех сил старались, как заявлял старший надзиратель, «докурить» своего узника, добиться от него нужных им сведений, даже перевели его в холодную, почти неотапливаемую камеру.

Надежды тюремщиков оказались напрасными. Вместо уныния и покорности Бабушкин нередко начинал напевать вполголоса песню, которую пели его товарищи-рабочие, вспоминая на лесной полянке учителя и друга — Ф. Энгельса:

Придет желанная свобода, Всю нечисть выметет дотла!

На третьем допросе, в начале зимы 1896/97 года, Кузубов грозил Бабушкину лишением свидания с матерью, намекал даже на «крупные неприятности», которые может причинить матери его «недопустимое запирательство». Бабушкин любил мать, но все же остался по-прежнему тверд и непреклонен.

Более года провел Иван Васильевич в полном одиночестве, запертый в маленькой четырехугольной каменной клетке.

«Громаднейшее здание внушило с первого же взгляда к себе ненависть, но пришлось поближе ознакомиться с ним и сжиться с его привычками и уставами, а тринадцатимесячное с лишним заключение заставлю пережить все волнения, возникавшие за это время. За все это время не пришлось перекинуться ни единым словом, ни с одним из товарищей, тут же рядом сидевшими и, подобно мне, одинаково молчавшими, поддерживая гробовую тишину в продолжительные и длинные месяцы», — писал Иван Васильевич в своих «Воспоминаниях».

Екатерина Платоновна несколько раз приходила в тюрьму, добиваясь свидания; подавала прошения в департамент полиции о скорейшем рассмотрении дела ее сына.

Однако свидания ей не дали. Тогда она ходатайствовала «об оставлении, по освобождении из тюрьмы, сына в С.-Петербурге», ссылаясь на его болезненное состояние. На прошении матери чиновник департамента полиции наложил краткую и сухую резолюцию, даже не приводя мотивов отказа: «Удовлетворено быть не может. 30 ноября 1896 г.».

Ниже этой бездушной резолюции обычным канцелярским почерком сделана приписка:

«Просительнице объявлено».

Полное одиночество, даже отказ от свидания с матерью не сломили твердости узника: он продолжал держаться прежней тактики.

Наконец канцелярия по производству особых уголовных дел при министерстве юстиции закончила доклад министру внутренних дел о «государственном преступлении 88 лиц», в числе которых указаны руководители «Союза борьбы» и рабочие — члены подпольных марксистских кружков.

В докладе отмечено, что, «начиная с декабря 1894 г., в столице стали разновременно возникать волнения среди заводских и фабричных рабочих, как-то: на Невском механическом заводе, в Новом Порту, в Новом Адмиралтействе, на Путиловском заводе, на фабриках Лаферма и Торнтона, причем среди рабочих подбрасывались воззвания, подстрекавшие к сопротивлению и борьбе с хозяевами и начальством… Еще в половине 1894 г. среди социал-демократов возникла центральная группа, в которую входили: помощник присяжного поверенного Владимир Ульянов, студенты Технологического института Василий Старков, Петр Запорожец. Результатом такой деятельности социал-демократов были упомянутые волнения на петербургских фабриках и заводах и распропагандирование многих рабочих, среди которых социал-демократы нашли себе деятельных сотрудников».

Большое внимание следователи министерства юстиции обратили на членов подпольных рабочих кружков:

«Относительно рабочих Ивана Бабушкина, Семена Шепелева и Ивана Яковлева дознанием установлено, что они, подчинившись влиянию руководителей… проявляли активное участие в агитации, причем Бабушкин, пользовавшийся особым доверием членов группы «старая интеллигенция», являлся посредником в их преступных сношениях с рабочими…»

17 декабря 1896 года министерство юстиции в дополнение к посланному министру внутренних дел заключению составило «Ведомость по делу о Санкт-Петербургском кружке «социал-демократов», в которой подробно зафиксированы как предложения прокуратуры и министерства юстиции «о мерах пресечения», так «предложения департамента полиции. 29 января 1897 года царь «повелеть соизволил» о высылке Бабушкина из столицы.

Ивана Васильевича вновь вызвали к Кузубову и объявили ему это «монаршее соизволение». Сестра Бабушкина, Мария Васильевна, ходатайствовала перед департаментом полиции) о разрешении остаться высылаемому брату в городе на два-три дня для свидания с родными. На этот раз департамент отнесся к просьбе милостиво.

Три дня пролетели быстро. Иван Васильевич повидался с матерью и сестрой, поделился впечатлениями о тюремной жизни, вспомнил с Екатериной Платоновиой Леденгское и стал готовиться «отъезду.