XIV. ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

XIV. ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

«Это были последние приятные моменты в жизни Александра Григорьевича», — вспоминая о съезде русских естествоиспытателей и врачей, писал Соколов. Едва успели замолкнуть рукоплескания в честь Столетова, как ученый получил письмо от графа И. Д. Делянова — министра народного просвещения. Приехавший в Москву министр вызывал Столетова и Марковникова к себе.

Прочитав донос Некрасова о выступлении Столетова и Марковникова против ректора на заседании комиссии по подготовке к съезду, Делянов расценил эти выступления как подстрекательство студентов к беспорядкам. Еще бы, профессора осмелились критиковать начальство!

На явившихся к нему Столетова и Марковникова Делянов накинулся с гневными речами, заявив: «если случатся какие-нибудь беспорядки и волнения между студентами, то это может отозваться для вас очень дурно». Министр угрожал уволить двух крупнейших деятелей русской науки!

Изощряясь в новых и новых придирках к Столетову, постоянно вызывая его на столкновения, недруги стремятся представить дело так, будто бы Столетов сам является зачинщиком всех «историй» на факультете.

А. Белый, бывший тогда подростком, составил такое представление о великом ученом. «Я знал: это — весьма опасный атаман весьма опасной тройки», — пишет о Столетове Белый. «Голова скандалов Столетов, — говорит он в другом месте своих мемуаров. — Факультетские истории, взметаемые Столетовым, сплетались в сплошную «историю» (без начала и конца); Столетов виделся мне охотником крупной дичи, спускающим двух гончих: Марковникова и Соколова». Передавая эти рассказы, Белый пишет, что от «скандалиста» Столетова «профессора пускались в паническое бегство, а декан — Бугаев проявлял чудеса ловкости, чтобы спасти положение: защитить обиженного от обидчиков так, чтобы не получить удара в грудь клыком Марковникова и чтобы Марковников сам себе не сломал клыка, т. е. чтобы Столетов сам посадил Марковникова на цепь».

Читая мемуары Белого, можно догадаться о крайне тяжелой, напряженной обстановке последних лет деятельности Столетова, намного ускорившей его преждевременную смерть.

Связанный с «министерской группой» как декан, вынужденный подчас поддерживать противников Столетова, профессор Н. В. Бугаев, будучи человеком талантливым, с умом своеобразным и оригинальным, знал все же истинную цену этим бездарным и низким людям, против которых воевал Столетов. Колеблющийся Бугаев не мог не восхищаться талантливостью и смелостью этого противника педантов от науки. «Потом я убедился, — пишет Белый, — что к Столетову отец относился как к драматургу, окрашивающему серые будни «деловых засидов»… Он, как декан, возмущался Столетовым, а как зритель, любовался его молодечеством.

Отец любил Столетова, любил и Марковникова, и поздней я расслушивал в выкрике с надсадой прямо-таки нежность по адресу буянов:

— А Марковников со Столетовым опять заварили кашу».

Стремясь испортить репутацию Столетову, недруги ученого сочиняли и распространяли ядовитые анекдоты о его преподавательской деятельности.

«Студенты идут к Столетову не экзаменоваться, а резаться, — пишет наслышавшийся этих анекдотов Андрей Белый, — никакое знание, понимание не гарантирует от зареза; в программе экзаменов профессор настроит ряд ужасных засад, которые способна преодолеть смелость, а вовсе не знание».

Непрерывные придирки, нападки, клеветнические измышления тяжело действовали на Столетова. Преследуемый чиновниками от науки, видящий охлаждение к нему со стороны многих коллег, испугавшихся, как бы не поплатиться за дружбу со Столетовым, Столетов становится мрачным и нервным. Здоровье его слабеет. Он сразу как-то осунулся, постарел. Много серебряных нитей засверкало на висках. Прежде общительный, он становится замкнутым, почти не показывается на людях. Он уже не ходит в театр и на концерты, его не видят и на факультетских собраниях и на заседаниях ученых обществ. Только с небольшим, тесным кругом ближайших друзей он попрежнему поддерживает отношения, только в физическую лабораторию он не прекращает своих визитов, там он бывает ежедневно. Здесь с друзьями — Петром Николаевичем Лебедевым, Алексеем Петровичем Соколовым, Иваном Филипповичем Усагиным — он ведет долгие задушевные беседы о науке, о жизни, обо всем, что происходит в мире. Только для близких друзей он остается прежним Александром Григорьевичем. С ними он может иной раз и пошутить. В ответ на его шутливое письмо в стихах жена его старого товарища К. Рачинского пишет:

«Я Вам чрезвычайно благодарна за присланное стихотворение. Вы так добры, что подумали о том, чтобы прислать его мне.

Очень мне было приятно его прочесть; правда, оно удачно, очень мила мысль о почетном конвое из детерминантов, они всегда мне казались стройной колонной солдат. Так пахнуло на меня старым студенческим миром от этих стихов, благодарствуйте очень».

Но и в самый мрачный период своей жизни Столетов продолжал служить науке. Запершись дома, он работал над своей книгой «Введение в акустику и оптику».

Этот труд Столетова — великолепнейший образец его творчества. Высокая научность, глубина изложения в этой книге гармонично сочетаются с художественностью и популярностью. Этот труд, вышедший в 1895 году, нашел живейший отклик у русской научной общественности. Учитель гимназии С. Ковалевский писал Столетову, посылая ему свою статью:

«Появлением в свет Вашего блестящего произведения «Введение в акустику и оптику» Вы в очень большой степени облегчили тяжелый труд преподавателя в средних учебных заведениях, осветив должным светом, между прочим, и те вопросы, с решением которых должен быть знаком юноша, готовящийся слушать продолжение курса физики в университете или другом высшем учебном заведении. Как слабый знак искренней благодарности, позвольте просить Вас принять прилагаемый при сем мой посильный труд, в котором не могли не отразиться те или другие мысли, почерпнутые из Вашего ценного труда».

Александр Григорьевич находит силы и время на чтение публичных лекций. Он читает, например, лекцию о цветной фотографии на вечере, устроенном обществом по распространению полезных книг.

Внимательно следит Столетов и за всем, что происходит в науке. В те годы в науке произошли события, заставившие Столетова насторожиться.

С Запада в Россию начало тогда проникать новое философское учение — энергетизм. Автор этого учения Оствальд пытался всю картину мира построить на понятии одной только энергии. Материалист Столетов сразу же разгадал, что кроется за хитросплетениями Оствальда. В учении немецкого химика скрывался старый враг Столетова — идеализм. Этот враг теперь выступал в новой, замаскированной форме. Но Столетову был ясен смысл нового учения — Оствальд, в конечном счете, отвергал материю, старался подорвать основы материалистического мировоззрения.

Энергетизм был одним из проявлений идеалистических течений в физике, уничтожающую критику которых дал В. И. Ленин в своем гениальном труде «Материализм и эмпириокритицизм». В этой работе Ленин с необыкновенной глубиной вскрыл корни новой разновидности идеализма. Последние открытия в физике — открытие электромагнитных волн, катодных лучей, единства света и электричества и последующие открытия электронов, «весомости» света, радиоактивности — внесли неразбериху в мировоззрение многих физиков.

Большинство естествоиспытателей стояло тогда на точке зрения механического, метафизического материализма с его ограниченным пониманием материи как вещества. Для тогдашних физиков материя была синонимом вещества. Пользуясь таким понятием материи, нельзя было истолковать многих новых явлений. Факты показывали, что материя как вещество во многих из этих явлений не участвует. Не сумев подняться до философского понимания материи как некоей объективной реальности, существующей вне и независимо от нас, многие ученые стали утверждать, что материя исчезает.

«Материя исчезает», — писал Ленин, — это значит исчезает предел, до которого мы знали материю до сих пор, наше знание идет глубже; исчезают такие свойства материи, которые казались раньше абсолютными, неизменными, первоначальными (непроницаемость, инерция, масса и т. п.) и которые теперь обнаруживаются, как относительные, присущие только некоторым состояниям материи»[30].

Подменив понятие материи понятием энергии, Оствальд скатился на позиции субъективного идеализма, для которого внешний мир — это лишь порождение нашего сознания.

В своих взглядах Оствальд сходился с другим немецким идеалистом — Махом.

В последнем десятилетии прошлого века идеалистические течения стали широко распространяться, особенно в среде западных ученых.

Но у большинства русских ученых, представителей науки с глубокими материалистическими традициями, идеалистические теории встретили дружный отпор.

На энергетизм сразу же обрушились Столетов и Менделеев. Столетов считал своим прямым долгом отбить новую атаку на материализм, разоблачить перед физиками реакционную сущность новомодного учения. Разоблачение вывертов новоявленных идеалистов Столетов включил в свою статью «Гельмгольц и современная физика», посвященную памяти покойного немецкого ученого.

Философская часть этой статьи — завершение целого ряда философских высказываний Столетова. Критикуя энергетизм, Столетов раскрывает свои философские взгляды с особенной глубиной и силой.

Столетов указывает на недостаточность одного понятия энергии для построения полной картины мира.

«Закон сохранения энергии, — писал Столетов, — конечно, не исчерпывает науки о явлениях, и встречающиеся иногда попытки изложить всю физику, играя, так сказать, на одной струне, не могут быть состоятельны».

Эту мысль он затем подробно поясняет: «Начиная с данного состояния материальной системы, можно представить себе весьма различные в ней изменения, каждое с соблюдением принципа энергии. Чем отличается действительно происходящий процесс от других возможных? И какие данные нужно иметь, чтобы предсказать его течение?»

Столетов высмеивает Оствальда, декларирующего, что своим учением он выведет физику из ее «детского состояния», «…в образчик того, — пишет Столетов, — как мы будем рассуждать, когда выйдем из «детского состояния», Оствальд внушает нам, например, что энергия имеет упругость (!) и носится через абсолютную пустоту (!)».

Великое мужество надо было иметь, чтобы в эти годы разгула реакции, в годы, когда идеализм, мистика, поповщина насаждались в России правящими кругами, выступить открыто в защиту материализма. Замечательно, что Столетов находит связь между идеализмом Оствальда и той упадочнической литературой, которая стала зарождаться в эти годы. «Такое направление весьма напоминает нам символизм так называемых декадентов, проявившийся в новейшей литературе», — говорит он, человек, воспитанный на произведениях великих русских реалистов. В своей критике учения Оствальда Столетов близко подходит к критике физического идеализма с позиций диалектического материализма. Некоторые философские положения, встречающиеся в трудах Столетова, например, положение о том, что задача физики — свести все физические явления к механике, объяснить все сложные явления механикой, могут, как мы уже говорили, быть истолкованы, как свидетельство того, что он был сторонником механистического, метафизического материализма, еще господствовавшего в естествознании тех времен. Но считать Столетова безоговорочным сторонником механицизма было бы превратным. Наиболее зрелые работы Столетова, например последняя статья о Гельмгольце, содержат высказывания, показывающие, что он выходил за пределы механистического мировоззрения. Говоря о сведении к механике, он был далек от простого отождествления всех физических явлений с явлениями механическими.

Расширение границ применения механики у Столетова связано с эволюцией самой механики.

«Ввиду явлений, которые издавно приписывались различным «невесомым», а теперь сосредоточились на «эфире», — пишет Столетов, — физика давно уже смутно искала в известном смысле расширить динамические основы… Эта эволюция физической механики принимает теперь более, правильный и сознательный характер… Эфир рассматривается как субстанция без инерции — без массы в смысле Ньютона».

Столетов считает, что свойства, казавшиеся неотъемлемыми, абсолютными атрибутами материи, на самом деле относительны, что они присущи не всем, а только некоторым состояниям материи. Крупный вклад в развитие материалистического миропонимания внес Столетов. Из его слов видно, как близко в своем понимании материи подходил Столетов ко взглядам диалектического материализма, утверждающего материальность пространства, как носителя электромагнитных процессов.

Столетов далек от мысли свести все физические явления к движению каких-либо частиц, свести к обычной механике. Изобрести механическую модель какого-либо процесса — это заманчивый путь, — ведь тогда все становится очень наглядным, рисунок законченным. Но такой путь не всегда возможен. Не поддаются механическому истолкованию, например, электромагнитные явления. Попытки создать механическую модель эфира — носителя электромагнитных колебаний — неизменно рушились, вступали в противоречие с опытом. Что же предпочесть: снова пытаться строить механические подобия, продолжать цепляться за гипотезу о «поперечном движении частиц эфира» или же начать говорить просто об электрических колебаниях, не вдаваясь в механизм этого явления, встать на путь, дающий возможность учением об электромагнитных процессах охватить огромный круг явлений: свет, лучистую теплоту, электрические явления? В статье о Гельмгольце Столетов отчетливо высказывается за второй путь — «законченности рисунка» надо предпочесть близость к опыту, к действительности.

Он говорит: «Нельзя ли… изучение явления вести путем, который избавлял бы нас от необходимости слишком подробно рисовать гипотетическими штрихами то, что нам неизвестно, — держал бы нас ближе к непосредственным данным опыта? Картина будет не так подробна, в ней останутся пустые клетки, но она будет достовернее, а недостающее теперь может быть вычерчено со временем».

Сравнивая статью о Гельмгольце с ранними произведениями Столетова, ясно видишь, какой большой путь прошел мыслитель в сторону преодоления ограниченности механистического мировоззрения. В этой статье Столетов особенно отчетливо формулирует свои взгляды на электродинамику. Он широко трактует эту науку, эту некую новую «высшую механику».

«Обширной механике электричества, постепенно поглощающей едва ли не всю физику, придется, повидимому, — пророчески говорит Столетов, — овладеть и химией». Смысл этого высказывания ученого полностью раскрылся в наши дни, когда наука открыла электродинамические воздействия между атомами и молекулами и внутри самих атомов.

В этой же статье Столетова содержится замечательная мысль о том, что атомы не есть простые частицы — они имеют сложное строение, о том, что природа развивается от простого к сложному. Столетов говорит, что периодический закон Менделеева свидетельствует об эволюции, развитии химических элементов, в те времена считавшихся неизменными кирпичиками вещества.

Глубокие мысли высказывает Столетов и о математике.

Говоря о том, что математика, это могучее средство исследования, начинает играть все большую роль в физике, Столетов решительно выступает против попыток скрыть реальный мир за математическими операциями, против жонглирования ими.

Лекция о Гельмгольце находит живейший отклик у передовой русской общественности.

Чутко прислушивается Столетов, почти что изгнанный из университета, и к общественным событиям, происходящим в среде студенчества.

Начало девяностых годов ознаменовалось оживлением революционного движения. В университете начинают возникать уже не народовольческие, а марксистские кружки. Студенты устанавливают связи с рабочими, ведут борьбу против народников.

Осенью 1894 года в университете происходят студенческие волнения. Вскоре после того, как в Ливадии скончался Александр III, университетское начальство поручило профессору В. О. Ключевскому произнести надгробную речь.

В конце лекции, когда историк стал прославлять умершего императора, в аудитории раздались свистки. Передовое студенчество с негодованием встретило эту часть речи Ключевского. Университетское начальство всполошилось. О происшествии на лекции Ключевского было сообщено полиции. В университетских коридорах замелькали фигуры сыщиков и жандармов; стали производиться расследования. 47 студентов были исключены из университета. Мало того, исключенные студенты были высланы из Москвы. В число высланных попали даже те студенты, которых не было на лекции Ключевского: начальство, воспользовавшись историей, происшедшей на лекции, постаралось очистить университет от неугодных ему элементов.

Прогрессивные деятели университета, лучшие профессора, предприняли попытку убедить университетское начальство смягчить участь пострадавших. Деятельное участие в этих хлопотах принял и Александр Григорьевич Столетов. Но все попытки оказались безуспешными. Начальство наотрез отказалось смягчить меры наказания для студентов.

Тогда великому князю Сергею Александровичу — московскому генерал-губернатору — была направлена петиция.

Эту петицию подписали 42 профессора, в числе которых были К. А. Тимирязев, А. Г. Столетов, В. В. Марковников.

Попечитель учебного округа, уже известный нам граф Капнист, с негодованием узнал об отправке петиции великому князю. Всем подписавшим петицию был объявлен выговор. Обрушившись против участников коллективного письма, раздосадованный Капнисг особенно резкое обвинение предъявил Столетову, объявив его зачинщиком всей истории с подачей петиции. Столетов сделал подробный разбор всех обвинений, предъявленных попечителем участникам петиции. Этот разбор подписали все 42 профессора и направили его министру. Тем временем реакционные профессора стали распускать слухи, что Столетов не только зачинщик подачи петиции, но что он виновен и в подстрекательстве студентов к выступлению.

Вскоре же после этого в профессорском кабинете разыгралась возмутительнейшая сцена. Рассказ об этой сцене сохранил профессор А. К. Тимирязев, слышавший о ней от своего отца. Один из наиболее реакционно настроенных профессоров — граф Л. А. Камаровский, рассказывая о своей последней беседе с министром просвещения, заявил: «Ну, господа, теперь все мы можем быть вполне спокойны, никаких студенческих беспорядков больше не будет. Министр мне сказал, что при первой же попытке вот этот молодчик, — при этом Камаровский кивнул в сторону Столетова, — вылетит вон из университета».

В такой обстановке приходилось жить великому физику.

Здоровье Столетова становится все хуже. Все чаще навещают его болезни. Ночной кашель по целым зимам не оставляет его, мучает изнурительная бессонница, от времени до времени беспокоят боли в верхней челюсти. Ему все труднее выходить из дому. В 56 лет он, выходец из рода, не случайно носившего фамилию Столетовых, становится в результате непрерывной травли больным стариком. Он все более и более замыкается.

«В 1895 году, — вспоминал А. П. Соколов, — Александр Григорьевич особенно много занимается по вечерам чтением художественной литературы. До самых последних дней своей жизни он интересуется новостями отечественной и иностранной литературы. В последнее время чаще всего он засиживался за «Отверженными» В. Гюго и еще более за книгой А. В. Никитенко «Записки и дневник. Моя повесть о самом себе и о том, чему свидетель в жизни был». Этот откровенный рассказ профессора и академика, человека, бесспорно, весьма талантливого, мало-помалу впавшего в глубокий пессимизм и к концу жизни горько сознавшегося в бесполезности своей трудовой жизни, очевидно, лучше всего гармонировал с удрученным настроением самого Александра Григорьевича, испытавшего тоже тяжелое разочарование под конец своей тридцатилетней деятельности. Это чтение, которому он обыкновенно предавался на ночь, доставляло ему, как он сам выражался, «душевное успокоение».

«Какая-то печать гнетущего, глубоко затаенного нравственного страдания легла на все последние годы его жизни, — писал К. А. Тимирязев, — как будто перед ним вечно стоял вопрос: почему же это везде, на чужбине и в среде посторонних русских ученых, встречал он уважение и горячее признание своих заслуг и только там, где, казалось, имел право на признательство, там, где плоды его деятельности были у всех на виду, ему приходилось сталкиваться с неблагодарностью, мелкими уколами самолюбия, оскорблениями. Но он еще крепился, пытаясь стать выше «позора мелочных обид».

Мало хорошего было в жизни Столетова в это время. Но, как всегда, радостно отзывался ученый на все успехи русской науки. Хорошую, согревающую сердце весть получает он из Петербурга от Ф. Ф. Петрушевского. Старый товарищ пишет, что 7 мая 1895 года на заседании Русского физико-химического общества происходили вещи поистине чудесные. Молодой ученый А. С. Попов показывал приборы, которыми с помощью электромагнитных волн можно передавать сигналы на расстояние. Узнав о рождении радио, Столетов не подозревал, что вскоре этому новому русскому изобретению помогут приборы, которые будут созданы на основе его, Столетова, открытий.

Короткую радость принесло ему весной 1895 года известие о том, что наконец-то продвинулось дело о создании физического института. Хлопоты об организации физического института Столетов не прекращал все время. Эти хлопоты делил с ним А. П. Соколов. Сколько просьб, сколько ходатайств подали Столетов и Соколов в правительственные учреждения, сколько визитов к высокопоставленным лицам наносили они, убеждая отпустить средства на постройку института! В конце концов ученым удалось получить принципиальное согласие начальства, но на этом дело и остановилось. То постройку откладывали, ссылаясь на то, что у государства нет средств на нее, так как в России голод и холера. То требовалось заняться сначала расширением и обновлением библиотеки, зоологического музея, музея древностей. Столетову казалось, что дело уже вовсе заглохло, но весной 1895 года его надежды воскресли — неожиданно пришло предложение представить смету на постройку института. Составив вместе с Соколовым смету, Столетов ждал дня, когда они получат распоряжение насчет постройки здания. Но дело снова заглохло. Так шло время.

Преследуемый университетским начальством, Столетов мечтает переехать в Киев, к своему старому товарищу М. П. Авенариусу. Он уже списывается с Авенариусом, но в сентябре получает горькое известие; Михаил Петрович Авенариус скончался. Память своего ушедшего друга Столетов почтил большой прочувствованной статьей. Подготавливая ее, он обращается к родственникам, коллегам и ученикам Авенариуса, и они шлют ему свои рассказы о профессоре. Столетов не хочет пропустить ни одной черты в деятельности Авенариуса. Для него драгоценна каждая, пусть самая незначительная, казалось бы, подробность жизни и деятельности передовых русских ученых.

Вспоминая этого милого человека, Столетов рассказал читателям о той громадной роли, которую сыграл Авенариус в развитии русской науки. Для Киева Авенариус стал тем, чем Столетов был для Московского университета. Столетов славит Авенариуса за создание в Киевском университете физической лаборатории, за то, что покойный вырастил многих талантливых молодых русских ученых — А И Надеждина, В. И. Зайончевского, К. Н. Жука, И. И. Косоногова.

Один за другим уходят старые товарищи.

Вот нет и Авенариуса. Столетов тяжело переживает эту потерю. Да и сам он становится все слабее. «Может быть, скоро и мой черед», — закрадывается мысль. А хочется сделать еще многое.

21 декабря 1895 года Столетов читает в Московском обществе любителей художеств лекцию о Леонардо да Винчи как естествоиспытателе.

Яркими мазками набрасывает Столетов перед слушателями образ великого человека, стоящего на рубеже новой эпохи. Самые заветные свои мысли излагает Столетов в этой лекции. Сравнивая Леонардо с Гете, Столетов предпочтение отдает Леонардо.

«Я уже намекнул, — пишет Столетов, — что в области научного мышления Винчи представляется более сильным, более многосторонним, чем творец «Фауста». Гете всюду остается художником, поэтом, пророком: в этом — но и только в этом — его сила даже в сфере науки. Гениальная интуиция, орлиный взор, с высоты охватывающий сложную группу явлений и в ее кажущемся хаосе уловляющий черты закономерности, — таков его прием. Дар, драгоценный на первых порах исследования, необходимый для всякого крупного научного деятеля. Но один этот прием не исчерпывает научного дела. За первым охватом целого и первым смутным чаянием новой законности должна следовать собственно научная работа логического расчленения и всяческих испытаний мелькнувшей догадки, причем главными орудиями являются умышленный опыт и математический анализ. Только тогда получается полноправное, истинно научное освещение предмета».

Критикуя Гете за то, что тот боялся опыта и математики, Столетов снова излагает свою любимую мысль о том, что ученый должен гармонично сочетать в себе художника с аналитиком. Рассказывая о Леонардо, Столетов подчеркивает как великое достоинство этого деятеля то, что он никогда не преклонялся слепо перед опытом, боролся против голого эмпиризма. Он приводит слова Леонардо: «Всегда практика должна опираться на хорошую теорию», «Теория — полководец, практика — солдаты».

Мысли, вложенные в эти слова, — это мысли самого Столетова.

Он сам являл собой прекрасный образец гармонического сочетания ученого с художником. В нем также экспериментатор сочетался с теоретиком.

Он сам был «человеком нового времени». К нему самому могут быть отнесены эти слова, сказанные им о Леонардо.

Лекция о Леонардо была лебединой песней Столетова. Это его последняя общедоступная лекция. В начале 1896 года он переносит тяжелое рожистое воспаление. Он не может даже поехать во Владимир на похороны старшего брата Василия.

Едва оправившись после тяжелой болезни, он снова заболевает.

19 марта 1896 года Столетов пишет Михельсону:

«После двух претерпенных болезней в январе и феврале, я до сих пор не выхожу из инвалидного состояния: очень истощены силы и поправляются медленно. Едва кое-как, с перерывами, дочитал лекции, и почти безвыходно сижу дома. Не знаю, поправлюсь ли к апрелю (месяц экзаменов!)».

В апреле 1896 года ему становится так плохо, что только невероятным усилием воли он заставляет себя приступить к экзаменам. Но силы его иссякают, и он ложится в постель, прервав экзамены. Друзья навещают его. Он делится с ними планами на будущее. «Скорей бы поправиться, я уеду в Киев», — говорит он своим товарищам.

Мысль уйти из университета, в котором прошла вся его научная жизнь, все настойчивее возвращается к нему. В Киеве он рассчитывает продолжать писать курс опытной физики. Там он рассчитывает встретить сочувствующую ему среду. Правда, в Киеве теперь уже нет Авенариуса. Но там остались его ученики. Он, Столетов, тоже принимал участие в их воспитании. Они приезжали к нему в физическую лабораторию. И вот теперь, на склоне лет, он думает уехать к ним в Киев. Столетов говорит своему другу Тимирязеву о совершенно определившемся решении уйти в отставку, уйти из среды, омрачившей его жизнь. У него уже нет сил выносить травлю. «Бывали у меня неприятности и похуже, — говорил он Тимирязеву, — да и силы были не те».

«Нет, не придется мне строить физический институт», — сказал как-то Столетов Соколову. Это предчувствие его не обмануло.

В середине апреля состояние здоровья ученого как будто бы улучшилось. Столетов стал строить планы уехать в мае в Крым. 16 апреля к нему пришел прощаться уезжавший на курорт Соколов. Друзья нежно простились, надеясь встретиться через некоторое время на курорте.

7 мая Столетов почувствовал себя настолько хорошо, что стал укладывать чемоданы, рассчитывая на следующий день выехать. Но в этот же день у Александра Григорьевича начались сильные боли в спине. К вечеру они настолько обострились, что он вынужден был лечь в постель.

Почувствовав приближение смерти, Столетов потребовал перо и бумагу и стал писать завещание. Свою богатейшую библиотеку Столетов завещал университету, в котором прошла вся его сознательная жизнь. Огромный шкаф с книгами Столетова и по сей день стоит в библиотеке физического института Московского университета, которой ныне присвоено имя Столетова. В своем завещании ученый просил похоронить его на родине, во Владимире.

На следующий день у Столетова обнаружилась инфлюенца, сопровождавшаяся воспалением легких и ослаблением сердечной деятельности. Александру Григорьевичу становилось все хуже.

13 мая к Александру Григорьевичу пришел любимый его сотрудник и ученик Петр Николаевич Лебедев. Несмотря на болезнь, Столетов поддерживает оживленный разговор. Живо интересуется наукой.

«Он заставил меня рассказывать, — вспоминал Лебедев, — о моих занятиях за последний день и навел разговор на свою любимую тему о газовых разрядах… Прощаясь со мной, он слабо пожал мне руку и чуть слышно добавил: «Советую заняться этими вопросами, они очень интересны и важны».

Эти слова Столетова, слова человека, который был основоположником новой области физики, стали как бы заветом для грядущих исследователей.

14 мая в состоянии здоровья Столетова наступило некоторое улучшение. Воспаление легких стало проходить, боли в спине уменьшились. В этот день Столетов смог даже написать письмо профессору Зилову. Но улучшение было только временным. Организм был настолько истощен, что жизнь стала медленно угасать.

В ночь с 14 на 15 мая в Москве было шумно. По улицам бродили толпы народа. Горели разноцветные огни иллюминации. В окна столетовской квартиры доносились говор, пение, пьяные крики. Коронационные торжества были в полном разгаре. На престол вступал новый русский император — кровавый Николай II. А в этот час «в стенах университета, — писал К. А. Тимирязев, — угасала жизнь одного из преданнейших и незаменимых его деятелей — профессора А. Г. Столетова». В час ночи жизнь угасла.

Умер Столетов так незаметно, что находившиеся рядом с ним родственники сначала приняли смерть за легкий сон.

Смерть Столетова была большим горем для всех передовых русских людей. К. А. Тимирязев в своем некрологе на смерть друга писал:

«Вся эта жизнь была бескорыстным служением русской науке и университету — для того, чтобы в результате привести к ряду горьких разочарований. «В сентябре меня уже не будет в университете» — были последние, как бы прощальные слова, которые я слышал от него за несколько дней до его неожиданной смерти, как громом поразившей не только его друзей, но и всех, кто в состоянии был оценить значение его университетской деятельности. Ни он, ни я не подозревали, конечно, в эту минуту, что не через несколько месяцев, а через несколько дней его уже не будет не только в университете, но и в живых — как будто ему уже не достало сил привести в исполнение свое намерение, как будто ему легче было расстаться с жизнью, чем с этим университетом, на который была растрачена вся его жизненная энергия…»

18 мая гроб с телом Столетова повезли на Нижегородский вокзал. На гроб были возложены венки от физико-математического факультета, от физической лаборатории с надписью «Незабвенному основателю и руководителю», от студентов университета и от учеников.

Провожали Столетова все те из его друзей, которые были в это время в Москве. Их было немного. Ведь в университете уже окончились экзамены и большинство студентов и профессоров разъехалось. Представители официальной науки в похоронах участия не приняли. «Молча проводили его на покой университет и Москва… Не нашлось никакого слова признательности над гробом человека, потратившего на них столько сил и таланта», — с горечью писал Тимирязев. «Впрочем, нет, — добавлял Тимирязев, — мне привелось услышать несколько бесхитростных слов благодарности, стоящих длинных холодных панегириков. «Даже в гробу покойник порадел за нас, — невольно сорвалось у одного из университетских сторожей, — не соберись мы его хоронить, сколько из нас, может, лежало бы теперь на Ходынке».

В день похорон Столетова разразилась ужасная ходынская катастрофа. Царские грошовые гостинцы, привлекшие на Ходынское поле народ, стоили жизни тысячам людей. Катафалк с гробом А. Г. Столетова, сопровождаемый горсткой друзей покойного, двигался по улицам, переполненным заплаканными людьми. Многие москвичи в этот день потеряли своих близких.

И вот гроб поставлен в вагон, последние прощания. В поезд садятся Жуковский и Лебедев, чтобы сопровождать прах своего учителя во Владимир. В последний раз едет Александр Григорьевич в родной город.

Вот показались Ямская слобода, Быковка, вот за зелеными кущами выглянули золотые купола собора. С каким трепетом когда-то в дни каникул подъезжал Александр Григорьевич к родному, любимому городу.

Похоронная процессия направляется к кладбищу. Рядом с могилой своей матери и брата находит пристанище великий ученый. Над открытой могилой выступает друг и соратник Столетова Николай Егорович Жуковский.

Он говорит о заслугах покойного перед университетом и русской наукой.

И вот уже новый холмик вырастает на владимирском кладбище.

Погубив Столетова, ускорив его смерть, самодержавие продолжало мстить ему и мертвому. Официальные круги не откликнулись на смерть великого ученого. Только друзья, прошедшие вместе с ним славный путь борьбы за русскую науку, почтили его память. Некрологи о Столетове публикуют Тимирязев, Лебедев, Соколов, Гольдгаммер, Жуковский, Репман, Боргман.

«Жизнь прожита, — заканчивает свое слово о покойном Тимирязев, — и могила поставила свою точку. Но все ли этим кончается: точно ли могильный холмик на далеком кладбище да несколько слов сочувствия, вскоре забытых, — весь след, который оставляет по себе эта жизнь? Конечно, нет; жизнь, полная мысли и труда, не может оставить по себе одну пустоту. Да, такие люди, как Александр Григорьевич Столетов, дороги, когда своим строгим умом, своим неуклонным исполнением нравственного долга они, общими усилиями, способствуют поднятию умственного и нравственного уровня в периоды прилива; вдвойне дороги они, когда своими одинокими, разрозненными усилиями задерживают падение этого уровня в периоды отлива. Благо той среде, которая производит такие сильные и строгие умы, такие стойкие и благородные характеры, и горе той среде, где такие люди перестают встречать справедливую оценку».