У ГРАФА ТРЯСЛИСЬ ПОДЖИЛКИ

У ГРАФА ТРЯСЛИСЬ ПОДЖИЛКИ

Вернувшись из эмиграции (1918-1923), граф Толстой Алексей Николаевич (1883-1945) свой талант большого писателя весьма целенаправленно использовал для завоевания авторитета и симпатии у Сталина. И довольно быстро преуспел — стал во главе официальной советской литературы, вторым человеком после Горького.

О конформизме «товарища-графа» прямолинейней, чем это сделал его сын, композитор Дмитрий Толстой, пожалуй, не скажешь: «Да, конечно, он продал душу дьяволу. Не то чтоб по сходной цене, а по самой дорогой. И получил сполна. Однако ж все-таки продал. И, конечно, это не будет забыто... Мой отец точно наметил пункты, по которым можно было угодить тирану, и написал пьесу «Путь к победе», повесть «Хлеб» и дилогию об Иване Грозном». После сказанного нетрудно будет представить себе, как тряслись поджилки у Толстого, когда произошла следующая история...Но сначала небольшое отступление.

У Толстого, после того как его женой стала поэтесса Крандиевская Наталья Васильевна, появился пасынок Федя (сын Натальи Васильевны от брака с Федором Акимовичем Волькенштейном). Впоследствии Федя, или Фефа, как его называли родные и друзья, стал известным ученым, физико-химиком.

Я как-то попытался привлечь Волькенштейна Федора Федоровича (1908-1985) в авторы журнала «Наука и жизнь». Но, несмотря на все мои уговоры, от предложения написать научно-популярную статью отказался («не интересно»). Видя мое огорчение, решил «подсластить» отказ и поведал мне ту самую историю, которая так напугала отчима.

А вот и сама история....

В 1933 году в одну из очередных поездок из Ленинграда в Москву, посещая дом Горького, Алексей Николаевич Толстой взял с собой пасынка Федю.

В разгар вечера, на котором собралось немало писателей, музыкантов, актеров, к Горькому приехал Сталин с Ворошиловым. Расселись за большим столом. Наступило тягостное молчание. Прервать его решился Толстой.

Дальнейшее воспроизвожу по сохранившейся записи рассказа самого Федора Федоровича:

«Алеша (так Ф.Ф. называл отчима — прим. автора) говорил цветисто. Что говорил, точно не помню, так как я уже порядочно выпил, но, кажется, речь шла о какой-то колеснице истории, о появлении великого человека в скромном френче и сапогах, вершащего судьбы могучей державы, наконец, о литературе.

И тут Сталин прервал Алешу и сказал:

— Ну, в литературе я не разбираюсь. Я в литературе человек отсталый.

Тут меня что-то озарило. Мне очень захотелось, чтобы растопился сковывавший всех лед, чтобы стало, как час назад, просто, шумно и весело. В моем полупьяном мозгу пронеслась мысль: нужна шутка! Тут я наполнил бокал, протянул его Сталину и сказал:

— Ну, так выпьем за Отсталина!

Настал жуткий миг всеобщего молчания. Горький, пивший чай, остановил чашку на полдороге ко рту, глаза его остекленели. Видимо, тишина была так угрожающе страшна, что все сразу зашумели, застучали вилками и ножами, кто- то попросил передать салат, кто-то попросил еще вина, люди заговорили друг с другом. Стало ясно: всем захотелось скорей затолкать этот миг в прошлое, заслонить его чем-нибудь.

Сталин посмотрел на отчима, прищурился и повел трубкой в мою сторону, сказав:

— А он у вас мужик хитрый!

Шум за столом не прекращался; я был очень доволен, решил, что хорошо скаламбурил и добился, чего хотел: разбил лед отчуждения. Остаток вечера прошел весело. Мы со Сталиным заводили патефон...

Ночью нас подвозили домой на правительственной машине. Алеша уткнулся носом в шубу, нахлобучил на брови шапку и мрачно молчал. Дома я спросил его:

— Правда, весело сегодня было? Но что ты такой мрачный?

— Ты — идиот, — ответил он, — ты вообще понимаешь, что ты наделал?

— О чем ты? Ах, это о моем каламбуре. Но ведь товарищ Сталин — человек интеллигентный, он должен ценить шутки и остроты.

— Интеллигентный!.. Ха! Боже мой, как ты глуп! Понимаешь, ты или нет, что все мы были на краю пропасти?! Я еще не знаю, чем все это кончится. Болван несчастный!..

Но, как ни странно, ничего страшного в моей жизни не произошло».

Добавим: и у Алексея Николаевича Толстого тоже — как был граф в фаворе у вождя, так до конца дней своих и остался.

(2-30-19)