ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Верю я – придет пора —

Силу подлости и злобы

Одолеет дух добра...

Б. Пастернак

Второй раз меня подводят к знакомой вахте. Встретили меня очень хорошо, да и я был рад пожать руки своим старым товарищам, все они были на месте, все были живы и здоровы. Конечно, они слышали про мои дела на 40-й шахте, сердечно поздравляли и обнимали и, смеясь, предсказывали, что вот скоро и в нашем лагере появится рентгенкабинет – Олег-то прибыл...

Чудесные это были люди – Михаил Иванович Сироткин, Лев Владимирович Курбатов, Илларий Георгиевич Цейс, Юрий Иванович Шеплетто, Валентин Александрович Мухин, Василий Константинович Михайлов, Игорь Александрович Березовский, Сергей Михайлович Шибаев, Георгий Гаврилович Рожковский, Александр Сергеевич Любимов, Бруно Иванович Мейснер, Виктор Всеволодович Юдин, Федор Моисеевич Жаткин, Виктор Моисеевич Гольдштейн и многие, многие другие... Ну и конечно, все врачи и фельдшера, кроме Пономаренко, которого перевели в другой лагерь. Теперь я уже знал, зачем меня сюда доставили, и только после посещения столовой я не спеша пошел в санчасть, в знакомый корпус, и предстал пред светлые очи главного врача, капитана медицинской службы Ольги Вячеславовны Токаревой, ставшей для меня на много лет «гражданином начальником». Встретила Токарева меня ослепительным блеском золотых зубов, дружелюбной улыбкой и, не предложив мне сесть, с чувством воскликнула:

– Что же это вы, Боровский, удрали (!) из нашего лагеря и не сказали мне, что можете сделать рентгеновский аппарат? Ведь я бы все сделала, чтобы вам помочь!

– Так уж случилось, гражданин начальник, – смиренно ответил я.

– Вы знаете, мы целый месяц дрались за вас в Управлении Речлага, нам это стоило больших трудов!

– Я не знал об этом, – честно сознался я.

– Дело вот в чем, после долгих хлопот нам удалось получить новый рентгеновский аппарат, но не диагностический, как мы просили, а терапевтический, который, как вы понимаете, нам совершенно не нужен. Подумав, мы решили, что вы сможете его переделать в диагностический, ну а мы вам поможем всеми имеющимися в нашем распоряжении средствами.

Так вот почему Лисовенко спросил меня, могу ли я сделать терапевтический аппарат. Все для меня стало ясно.

– Скажите, аппарат кто-нибудь уже собирал?

– Что вы! Мы никого не подпускали даже к ящикам, они так и стоят нераспакованные, мы ждали вас.

– Ну хорошо, разрешите мне осмотреться, подумать и через три-четыре дня я вам сообщу, что нужно будет сделать для постройки рентгеновского кабинета и диагностического аппарата.

– Согласна. Жить будете в хирургическом стационаре, a питаться через кухню санчасти, я уже распорядилась.

На этом мы и расстались. Произошло это в начале июля 1952 года. Не мешкая, я направился в знакомый хирургический стационар и в сопровождении всех врачей, фельдшеров и медсестер зашел в те же две палаты, в которых зимой 1949 года мы вместе с Сашей Эйсуровичем собирали маленький, палатный рентгеновский аппарат. Заглянул и в маленькую темную палату, где я лежал больной туберкулезом и решил тихо уйти из жизни, и если бы не Пономаренко, давно бы мои кости сгнили в унылой тундре.

Но теперь ситуация изменилась, я не нервничал и не боялся, что что-либо не будет работать, на лагерном языке я был «в законе», мне все верили и, по мнению всех заключенных и вольных врачей, я был в Воркуте по рентгеновским аппаратам специалистом номер один. Стоило ли мне теперь волноваться?

Но, тем не менее, я должен был снова хорошенько подумать и найти правильное решение, что мне делать с терапевтическим аппаратом: просто переделать его в диагностический или... Над этим «или» я и ломал голову целых три дня, отпущенных мне Токаревой, и наконец нашел решение. Оно было простым и потому удачным... Как я и обещал «гражданину начальнику», через три дня я изложил ей свой план – изготовить в мехцехе шахты по моим чертежам диаг ностический штатив и, используя генератор высокого напряжения терапевтического аппарата, оснастить кабинет двумя рентгеновскими аппаратами с общим электрическим питанием и управлением. Переключение системы с диагностической на терапевтическую занимало бы всего несколько минут. Токарева согласилась с моим предложением и обещала, если потребуется, всяческую помощь.

Пока я размышлял над планировкой кабинета и конструкцией нового штатива, выздоравливающие больные, в порядке «трудовой терапии», под моим руководством, распаковали большие ящики и извлекли все составные части большого аппарата, окрашенные эмалевой краской цвета «слоновой кости». Терапевтический аппарат ничем не отличался по своим характеристикам от обычного промышленного рентгеновского аппарата, с помощью которого на заводе в Ленинграде я просвечивал сварные соединения котлов и турбин толщиной до шестидесяти миллиметров. Места для кабинета мне выделили много, и я решил построить просторную аппаратную, пультовую, фотолабораторию, а главное, большую приемную, в которой больные могли бы ожидать своей очереди в «культурных условиях». Рентген-кабинет по моей планировке имел два выхода на улицу, это была моя хитрость, и я гордился, что сумел убедить начальство в необходимости двух выходов. Не помню, что я врал про необходимость, но врал, видимо, весьма убедительно, и сколько раз за годы моей работы два выхода из кабинета спасали меня и моих друзей от малых и больших неприятностей...

Все выделенные мне помещения были в плохом состоянии и нуждались в ремонте. Этим обстоятельством я и решил воспользоваться, чтобы сделать рентгенкабинет не только удобным, но и красивым медицинским учреждением. Условия позволяли: материалы для ремонта мне обещала Токарева, а рабочей силы было сколько угодно.

Чтобы врачи и начальство меня не торопили со строительством рентгенкабинета, я на скорую руку собрал терапевтический аппарат, оборудовал фотокомнату и только хотел начать опробование техники, как случайно обнаружил на корпусе одного из генераторов большую вмятину, возникшую, видимо, во время транспортировки, когда ящик хорошо приложили. Вмятина меня насторожила, и я решил проверить, не случилось ли чего внутри бака. Вымыв руку до плеча и протерев ее как следует спиртом, я залез в бак с маслом и обнаружил, что один из кенотронов разбит и висит на проволочках рядом с высоковольтным конденсатором. Трудно сказать, что произошло бы с аппаратом, если бы я включил его, не исправив повреждения. Конечно, и в этом случае я смог бы запустить аппарат, но ремонт генератора надолго задержал бы все монтажные работы. Я поставил новый кенотрон, испытал аппарат и проверил все элементы схемы. Все работало отлично. Не успел я сделать несколько пробных снимков, как навалилась на меня большая работа – то и дело открывалась дверь из коридора стационара и вкатывали белую высокую каталку, на которой сидел или лежал, иногда без сознания, травмированный – очередная жертва несчастного случая на шахте или на стройке. Осторожно, чтобы не причинять больным лишних страданий, я их не перекладывал под аппарат, а иногда снимал прямо на каталке. Приходилось снимать то тазобедренный сустав, то ребра или череп. Голеностопный или локтевой суставы «приходили» сами, опираясь на костыли или палки. Иногда травмированные тихо умирали у меня в кабинете, как правило, это те, кто получил перелом основания черепа. О такой травме я уже догадывался по тонкой струйке крови, вытекающей из ушей. Но я все равно снимал, даже умерших, так как врачам важно было задокументировать причину смерти...

Токарева и все врачи решили, что мои снимки хорошего качества, но мне такая работа стала крайне обременительной, совершенно не оставалось времени ни для строительства рентгенкабинета, ни для проектирования и изготовления второго штатива. Пришлось обратиться к врачам с убедительной просьбой – посылать ко мне больных только в исключительных случаях, ведь обходились же они столько лет без рентгеновских лучей... А я, в свою очередь, обещал им открыть кабинет месяца через два-три, все-таки работы было еще очень много...

Размышляя о конструкции обоих аппаратов, я решил, что второй штатив, который мне надо соорудить, внешне не должен отличаться от штатива стандартного терапевтического аппарата, изготовленного на Московском рентгеновском заводе в Теплом Стане. Все основные несущие детали московского аппарата были литыми, прочными и красивыми. Конечно, задача очень трудная, но и возможности у меня уже иные, чем в лагере шахты № 40, а главное, я был твердо уверен в своих силах...

Что мне надо было сделать в первую очередь?

Первое – рабочие чертежи всех деталей; второе – изготовить деревянные модели для литых деталей; третье – изыс кать возможность в Воркуте отлить детали из силумина и, наконец, обработать литые детали на станках в мехцехе шахты.

Целый комплекс проблем... На московском заводе каждую отдельную проблему решают специальные группы инженеров, техников и рабочих, а в лагере все проблемы придется решать мне самому... Однако назвался груздем – полезай в кузов...

Пришлось мне снова засесть за чертежную доску, любезно предоставленную мне друзьями из филиала Проектной конторы. Они уже переехали в новое красивое и просторное здание, построенное рядом со старым помещением.

В архитектурном отделе Проектной конторы под начальством архитектора В. Н. Лунева работала техником Мира Уборевич. Вначале у нас сложились просто дружеские отношения, но потом мы решили, что будем вместе до конца наших дней... Мира очень любила слушать стихи, а я знал их во множестве еще со школьной и студенческой поры. Ее глаза преображались, когда она слушала моего любимого Гумилева:

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд

И руки особенно тонки, колени обняв...

Послушай: далеко, далеко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф...

< ... >

Я знаю веселые сказки таинственных стран

Про черную деву, про страсть молодого вождя,

Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,

Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя...

Мои самые близкие друзья вскоре догадались, зачем я почти ежедневно захожу к архитекторам, хотя по роду моей работы мне больше нужны механики и электрики... Почти все радовались за нас, но некоторые, самые благоразумные, осуждали меня, так как считали, что с моим сроком я не имею права привязывать к себе молодую женщину, которая, кстати сказать, совсем недавно вышла на поселение. Но как оптимист, я был убежден, что колючая проволока не вечно нас будет окружать, долго, может быть, но не вечно... И моим самым благоразумным друзьям я читал стихи того же Гумилева:

И вам чужд тот безумный охотник,

Что, взойдя на нагую скалу,

В пьяном счастье, в тоске безотчетной

Прямо в солнце пускает стрелу.

Но они только недоверчиво качали головами...

Как-то в разгар строительства рентгеновекого кабинета днем ко мне неожиданно вошел один из многочисленных оперуполномоченных лагеря и стал внимательно рассматривать учиненный мною развал. Опер был молод, довольно приятный на вид, с румяным русским лицом и добродушной улыбкой. Что он представлял собой на самом деле, мне было неизвестно, и зачем он пришел ко мне, я тоже не знал. Смотрел опер, смотрел на разломанные стены и разбросанные части рентгеновского аппарата и вдруг заговорил:

– Смотрю я на вас, Боровский, и удивляюсь: у вас срок двадцать пять лет, что практически пожизненно, даже если вы и доживете до конца срока, мы вас все равно не выпустим, и вы это отлично знаете, но ваш вид не вяжется с вашим положением – глаза у вас блестят, вы часто смеетесь. И ведь известно, работаете вы с увлечением, полны энергии, – как прикажете вас понимать? Что вас вдохновляет?

Мы были одни в кабинете, и я решил немного развлечься:

– Знаете, гражданин начальник, придерживаюсь идеи Ходжи Насреддина, который взялся научить своего ишака читать Коран и получил у шаха большой аванс, но срок обучения Ходжа установил в двадцать лет. Его друзья тоже задали ему аналогичный вопрос. Ходжа ответил, что через двадцать лет либо шах, либо ишак, либо он сам – кто-нибудь да околеет...

Опер внимательно посмотрел на меня, даже не улыбнулся и молча пошел к выходу; и только у двери обернулся и, глядя мне в глаза, твердо сказал:

– Никому, Боровский, больше этого не говорите!

И вышел. Не попрощавшись...

Ходжа Насреддин как в воду смотрел – через год «шах» и в самом деле околел, но только через год... А пока...

Наш лагерь – ОЛП № 1 Речлага – представлял большой и сложный живой организм. Лагерь занимал площадь в несколько гектаров, почти в центре города Воркуты, заключенные и каторжане, около шести с половиной тысяч человек, размещались в сорока бараках – одноэтажных каркасно-засыпных деревянных зданиях, оштукатуренных снаружи и внутри. Лагерь был построен во время вой ны, и все бараки выглядели неважно: покосились, вросли в землю, хотя внутри были относительно сухие. Стояли бараки на «стульях» – вертикальных деревянных стояках, закопанных в мерзлую землю на полтора метра. Таких «стульев» под каждым бараком имелось по нескольку десятков. Все бараки располагались по «ниточке» в четыре ряда, между рядами бараков были широкие проезды, в которых, тоже по ниточке, стояли большие уборные на десять очков каждая, из расчета на четыре барака один туалет. Количество и конструкция туалетов соответствовали специальной проектно-сметной документации с грифом «совершенно секретно», видимо, руководители МГБ считали, что любой вражеский агент, подсчитав количество построенных «очков», сможет определить и общее число заключенных в СССР, что является, безусловно, одной из важней военных тайн нашего отечества...

В центре лагеря строй бараков нарушался из-за большой столовой, в которой одновременно могли «принимать пищу» до четырехсот человек и в которой никогда не было очередей, что само по себе представлялось невероятным. На воле без очереди невозможно было даже воды попить или квасу… Клуба в лагере не было, когда в столовой показывали кинофильмы, обычно раз или два в неделю, и фильмы не всегда были старые или плохие, попасть интеллигенту в кино было практически невозможно: в дверях столовой образовывалась страшная давка, в результате – почти всегда переломы рук или ног, впрочем, до смерти никогда не давили... В день демонстрации фильма, после вечерней поверки, сигнал об окончании которой подавался гудком из котельной, толпа здоровенных мужиков стремительно неслась из всех бараков к столовой, чтобы занять лучшие места или хотя бы проникнуть внутрь. В этот момент я мыл руки, надевал белый халат и ждал, когда или сам кто придет, или принесут на носилках очередного пострадавшего от «культурного мероприятия»...

Недалеко от лагерной вахты, через которую заключенных выводили на работу, стоял барак Управления санчасти, с кабинетами начальника В. В. Бойцовой и главного врача О. В. Токаревой. Через дорогу от санчасти располагался хирургический стационар, первая дверь в нем – моя, вход в рентгеновский кабинет. Из окон моей приемной хорошо было наблюдать за «движением», как говаривал мой дневальный Иван Зозуля. За хирургией находился небольшой барак кухни санчасти, в которой безраздельно властвовал много лет медбрат по питанию каторжанин Левандовский, единственный в лагере толстый, в два обхвата, заключенный, хотя сам он уверял, что у него совершенно нет аппетита и он почти ничего не ест. Эта байка всегда была предметом неиссякаемых острот и анекдотов:

– Истощал, как Левандовский, посадить его на усиленное питание, – хохмили остряки типа Саши Эйсуровича.

Левандовский был очень милым, добродушным и умным, всегда помогал всем чем мог. Иногда и я в минуту грустную позволял себе зайти к Левандовскому на кухню и отведать чего-либо домашнего... И как это было всегда вкусненько! Котлеты с жареной картошечкой в белом соусе или блинчики со сметаной, ну прямо как в моем любимом ресторане «Универсаль», что на Невском проспекте в Ленинграде.

Левандовский относился ко мне и к моей работе с большим уважением, но мне было неудобно часто злоупотреблять его хорошим отношением, и я заходил на кухню санчасти очень редко...

Надо отдать должное организаторским способностям В. В. Бойцовой и О. В. Токаревой, порядок в санчасти царил образцовый. Очень хорошо, например, было налажено больничное питание, оно разительно отличалось от общего котла столовой лагеря, больных кормили не только калорийно, но и вкусно. Сколько раз на моей памяти Левандовского проверяли различные комиссии всех рангов, и всегда они были вынуждены признать, что, во-первых, раскладка продуктов соответствует нормам и, во-вторых, на кухне санчасти всегда стерильная чистота. Левандовский отлично знал свое дело и что нужно делать, чтобы удержаться при нем... Сам Левандовский получил двадцать лет каторжных работ за то, что, проживая на Украине во время немецкой оккупации, остался цел и невредим, хотя то, что он иудей, было видно издалека невооруженным глазом... Наши карательные органы обвинили его в том, что он спас свою шкуру ценой передачи в гестапо списков наших партийных работников, оставленных на Украине для организации партизанской борьбы. На самом же деле Левандовского спрятала какая-то добрая украинская семья, которая поселила его в погребе, кормила и берегла все время, пока наверху гуляли немцы... От гестапо Левандовский ушел, но от наших куда убежишь? За свою отличную работу он пользовался особым расположением О. В. Токаревой, которая его всегда защищала и при очередных комиссовках неизменно ставила в его формуляре заветную букву «И» – инвалид...

Между хирургическим и терапевтическим стационарами особняком стояло небольшое четырехугольное здание аптеки санчасти. В одной из комнат аптеки много лет жил заключенный с 1937 года военврач Александр Давидович Душман, он был единственным зыком в лагере, которому разрешалось носить военный китель, но без погон, конечно.

В конце 1950 года начальство лагерей провело очередную кампанию по закручиванию гаек, и вид Душмана в его кителе стал резать глаз. Начальник ОЛПа № 1 ничтоже сумняшеся перевел Александра Давидовича в лагерь мелких шахт № 9 – 10, где его немедленно лишили всех привилегий – поселили в общий барак и заставили надеть обычную черную лагерную форму. Старик очень остро переживал все случившееся с ним, тяжело заболел, не смог найти силы побороть временные неприятности и вскоре умер от ишемической болезни сердца. Мы все его очень жалели, он был на редкость добрым и порядочным человеком. Его жена, Бронислава Яковлевна, врач-терапевт, добровольно приехала в Воркуту, поближе к мужу, в надежде, что, быть может, когда-нибудь его наконец выпустят из тюрьмы. Когда Бронислава Яковлевна узнала, что ее муж, которого она ждала тринадцать лет, внезапно умер, она пошла к начальнику Речлага с просьбой выдать ей тело мужа, чтобы похоронить его по-человечески. Куда там! Женщину выгнали буквально взашей и еще пригрозили немедленным выселением из Воркуты. А Душмана, как обычно, закопали на одном из многочисленных кладбищ Воркуты, где хоронили зыков...

Вся территория Сангородка была ухожена, и порядок в ней поддерживался неукоснительно. Вдоль всех построек были проложены деревянные мостки для ходьбы, а там, где таковых не имелось, верхний слой почвы с мохом и чахлой травой снимали и посыпали измельченной красной породой из терриконов, похожей на обожженный кирпич, на нее укладывали хороший дерн с травкой, который приносили с территории шахты выздоравливающие больные. Летом травка бодро прорастала, и красивый зеленый ковер все тщательно оберегали, даже избегали по нему ходить. Иногда среди травы появлялись и хитрые заполярные цветочки очень нежной пастельной окраски.

Посередине двора Сангородка был установлен сооруженный лагерным скульптором Балаюнесом бетонный, очень красивый фонтан с тремя вертикально стоящими дельфинами. Правда, воду подавали только при посещении лагеря высоким начальством, и если мы видели, что из ноздрей дельфинов бьют веселые струи, значит, генерал с комиссией где-то близко и рекомендуется схорониться от греха подальше...

Шахта № 1 «Капитальная» комбината «Воркутауголь» была одной из самых старых шахт в городе. В сутки из глубины земли на-гора заключенные выдавали от двух до трех тысяч тонн угля, правда, среднего качества, процент коксующихся углей в воркутинской мульде был весьма низок. Шахта работала круглосуточно – в три смены, и три раза в сутки через вахту, стоящую недалеко от рентгеновского кабинета, пропускали примерно по тысяче человек. Я всегда с содроганием смотрел из окна своей приемной на это зрелище. Огромная толпа заключенных, одетая в совершенно одинаковые черно-серые бушлаты с большими личными номерами на спинах и на шапках, все с бледными небритыми лицами, с одинаковым выражением какой-то тупой отрешенности – топталась около шахтной вахты. Разбившись на бригады, зыки выстраивались в шеренги «строго по пять», чтобы нарядчик и солдат из охраны могли без ошибок всех пересчитать, потом, взявшись под руки, шеренгами они подходили к вахте, где два солдата каждого шмонали с головы до ног, потом шеренга проходила через ворота из колючей проволоки и попадала на территорию шахты. Правда, шмоны проводились только в утреннюю и вечернюю смену, в ночную не шмонали, начальство в это время спало, и солдаты манкировали своими обязанностями. После вахты заключенные шли уже вразброд вверх по дороге метров триста до шахтного здания, где каждый переодевался в спецодежду, получал лампочку с аккумулятором, брал, если нужно, нехитрый шахтерский инструмент и спускался в большой клети под землю на глубину до километра.

Шахтерская работа очень тяжела и крайне опасна, а тут еще добавлялось лишение свободы и срока, срока... Почти у всех двадцать пять, двадцать и реже пятнадцать лет. И что бы там ни говорили, лишение свободы – самое страшное наказание после пытки голодом... До сих пор я не могу без слез смотреть на зверей в клетках и давно не хожу ни в какие зоопарки. Как я понимаю этих несчастных животных... Если когда-нибудь на земле и будет построено общество, основанное не на насилии меньшинства большинством, а на высоких нравственных принципах (в чем я лично сомневаюсь), то в таком обществе – я убежден – зоопарков не будет, как и лагерей, впрочем, тоже...

Рядом с общей столовой, в одном ряду с ней, стоял барак Горнадзора – № 11. В нем жили каторжане и зыки из числа лагерной «аристократии» – десятники, бригадиры, инженеры, бухгалтера и экономисты, в общем, «придурки голубой крови», как их называл Гуревич. Надо отдать им должное – все они были специалистами наивысшей квалификации и заняли служебные места по принципу свободной капиталистической конкуренции – удерживался на работе только тот, кто отлично знал дело и относился к своим обязанностям в высшей степени добросовестно. Мест в лагере, где требовался умственный труд, было очень мало, а желающих попасть на такое место – сотни... Это знали и понимали все, включая шахтное начальство. Они служили в МВД и были, как правило, дубье дубьем, в работе разбирались слабо и целиком полагались на совесть своих бесправных подчиненных – особо опасных политических преступников. Но все начальники получали очень большую зарплату, естественно, за счет заключенных, которым до 1952 года не платили ни копейки, да и после «реформы» они получали гроши, в сравнении, конечно, с офицерами. Я уже упоминал, что начальник шахты «Капитальная» капитан Прискока, уходя в отпуск, получил на руки ни много ни мало 160 тысяч рублей... По негласному и неписаному лагерному закону золотопогонное начальство подкармливало своих подчиненных, кроме домашней еды приносили читать книги и носили их письма на городскую почту, которые таким образом не попадали в лапы цензора.

Как я уже говорил, в Речлаге содержались две категории узников – каторжане и заключенные, по-лагерному катээры и зыки, в некоторых других спецлагах – Бамлаге, Степлаге, Горлаге и многих других, заключенные назывались почему-то зэки.

Каторги как таковой в СССР до 1943 года не было. Появилась она как официальная мера наказания только после начала освобождения оккупированной немцами территории нашей страны, когда в руки наших карающих органов стали попадать граждане СССР, сотрудничавшие с немцами. Особо активных немецких пособников – старост, полицаев, бургомистров и карателей – вешали прямо на месте, без особой там юриспруденции: революционная необходимость и революционное правосознание... Но были старосты и полицаи, которые служили, как говорится, и нашим и вашим, вот для этих-то граждан и была учреждена каторга с максимальным сроком наказания двадцать лет содержания в лагере. Во времена царизма к каторжным работам приговаривали, главным образом, особо жестоких убийц и насильников. Основным отличием царской каторги были цепи, в которые заковывали преступника на весь срок. У нас цепей на каторге вроде не было, правда, среди зыков ходили упорные слухи, что где-то есть кандальные ОЛПы, но я лично не встречал ни разу каторжан, которые носили когда-либо цепи. Тем не менее все лагеря Речлага считались каторжанскими. Первые эшелоны каторжан прибыли в Воркуту в конце 1943 года, и к ним были применены все виды особо строгого содержания в лагере. Так, например, ни один каторжанин не имел права занимать в лагере какую-либо должность, только работа в шахте или самая тяжелая на поверхности. В те годы голодуха и произвол в лагерях были ужасающие, и подавляющее большинство каторжан вымирало в первый год заключения. Особой жестокостью отличалась организация блатных воров. Они, вооруженные ножами, силой отнимали у работяг и пайку хлеба, и баланду. Отнимая пайку, блатной мог сказать работяге: «Пусть я околею завтра, но ты, падла, сдохнешь сегодня».

В этих условиях смогли выжить люди не только крепкие физически, но крепкие, главным образом, своим духом, железной волей и, наконец, просто удачливые. Постепенно, однако, особо знающие специалисты из числа каторжан стали занимать командные должности на шахте и в лагере, и начальство в конце концов наплевало с высокого дерева на все московские инструкции. Лагерная жизнь стерла все различия между каторжанами и заключенными, различие осталось только в месте ношения белой тряпки с черным личным номером, да еще зыки, как правило, имели срок двадцать пять лет, а катээры – двадцать.

В левом углу лагеря, если смотреть со стороны шахтной зоны, стояло мрачного вида здание почти без окон – лагерная тюрьма Речлага, построенная на наших глазах и нашими же руками. От территории лагеря ее отделял высокий глухой забор с козырьком из колючей проволоки. Сюда сажали заключенных Речлага за мнимые и настоящие преступления, это была тюрьма в тюрьме, говорили, что режим в ней был ужасающий, били и издевались над арестованными на высоком професссиональном уровне. Среди бандеровского контингента имелось намерение даже убить начальника тюрьмы, старшего лейтенанта, чрезвычайно мрачного типа. Он иногда проходил мимо рентгеновского кабинета, по дороге в Управление лагеря. Правую руку лейтенант всегда держал в кармане брюк, и зыки утверждали, что он не выпускает из руки пистолет, хотя по лагерному закону все офицеры, проходя через вахту, пистолет были обязаны сдать солдату.

Во всех бараках поддерживалась относительная чистота, ежедневно во всех секциях и в вестибюле мыли полы, и вообще сорить на пол не разрешалось, помпобыт строго следил за чистотой. Но клопы все-таки водились. Иногда они размножались с такой неимоверной быстротой, и их становилось так много, что только измученные тяжким трудом заключенные могли спать, не просыпаясь. Когда мне пришлось жить одно время в общем бараке, я ужасно страдал от клопов, дело доходило до того, что я слезал со своих нар, усаживался на табурете в вестибюле и, проклиная свою судьбу и клопов, пытался хоть так немного поспать...

Летом в теплые дни помпобыты объявляли клопам тотальную войну: в больших баках на костре рядом с бараком кипятили воду, из секций выносили все нары, табуретки, столы и тумбочки и шпарили их со страшной силой крутым кипятком. Обычно для тотальной войны с клопами объединялись два или три барака, и войну вели одновременно.

В среднем в каждый барак могли поселить до четырехсот пятидесяти человек, но при условии «сплошняка», когда все нары – нижние и верхние – соединялись в одну полку. Но это были самые плохие бараки – «индия», как их называли зыки. В таких бараках жили инвалиды, «легкая поверхность», всякие «погорельцы» и «отрицаловка» – воры, потерявшие «авторитет». Но работяги, в основном, жили в бараках, в которых размещали не более ста пятидесяти – двухсот человек. В таких бараках двухэтажные нары ставили вдоль стен, между двумя рядами нар был широкий проход, в середине которого находилась большая печь с чугунной плитой. Каждая пара нар напоминала купе железнодорожного вагона, только расстояние между полками было несколько шире, а сами полки немного длиннее. Каждая секция в бараке освещалась двумя электрическими лампочками, свисающими с потолка, так что читать, лежа на нарах, было практически невозможно. Круглые сутки печи топили дневальные из числа инвалидов, они же приносили уголь, уносили золу и каждое утро мыли резиновыми швабрами полы в секциях.

Интересно отметить, что за весь свой срок я сменил всего три лагеря – «Капиталки», шахты № 40 и шахты № 29, – и нигде ни разу не видел ни одного пустого или полупустого барака, все были заселены под завязку.

Мне пришлось много и упорно поработать, создавая новый рентгеновский кабинет с двумя аппаратами. Немного подумав, я решил, что мой второй штатив для диагностического аппарата не должен отличаться от фабричного, тем более что в мехцехе шахты имелись все необходимые станки, на которых можно было изготовить практически любые, даже самые сложные, детали. Конечно, здесь условия для моей работы коренным образом отличались от условий на шахте № 40, поэтому я совершенно не нервничал, был твердо уверен в успехе и в своих силах, кроме всего прочего, мне все активно помогали, все, к кому бы я ни обращался. И еще – я научился находить выход из самого, казалось бы, трудного положения. Как говаривал Миша Сироткин – из всякого положения есть два выхода, даже если тебя проглотит кит... В общем, мой второй штатив потребовал десятка полтора довольно сложных литых деталей. Литейного цеха на шахте, естественно, не было, и в поисках выхода мои мозги заработали на полную мощь. Решить проблему мне помогли, как всегда, мои друзья – инженеры из филиала Проектной конторы. Заключенный инженер-механик Виктор Всеволодович Юдин рассказал мне, что на Воркутинском механическом заводе есть вполне приличный литейный цех и что если я обращусь через главного инженера нашей шахты Бориса Шевелева к начальнику ВМЗ, завод наверняка сделает все вне очереди. Путь был найден, и я начал действовать. Во-первых, я через друзей (вольных) моих друзей (заключенных) заручился обещанием, что как только заказ на литье поступит на завод, он будет без задержки выполнен. Во-вторых, я напомнил Токаревой о ее обещании оказывать мне всяческое содействие в изготовлении второго штатива и что ее помощь сейчас настоятельно необходима. Я ей объяснил суть идеи: мы должны обратиться к главному инженеру шахты с просьбой заказать литье на ВМЗ. Токарева согласилась, и мы с ней, с заранее заготовленным распоряжением начальнику мехцеха шахты, пошли на прием к Борису Шевелеву. Надо сказать, что злые дамские языки утверждали, что Шевелев к Токаревой неравнодушен и что ей легко будет с ним разговаривать. Так это или нет, я не думал, когда мы с ней очутились в огромном, шикарно обставленном кабинете главного инженера шахты. Шевелев с важным видом сидел за огромным полированным письменным столом и, увидев нас и даже не подумав встать, без обиняков спросил:

– Что надо?

Потом он, видимо, что-то вспомнил и, протянув в мою сторону руку, буркнул:

– Давайте…

Я понял, что Шевелев требует бумагу, на которой надо написать резолюцию. Я быстро подошел к нему и передал наше письмо. Он взял листок и, не читая, написал в углу наискосок: «Главному механику – оказать содействие в изготовлении деталей».

И тут я понял, что Шевелев вдребезги пьян, нет, нас он все же видел, но соображал с трудом, его рука с пером заметно дрожала, и буквы резолюции, с зазубринками, ложились вкривь и вкось. Я взял листок и быстро вышел из кабинета, в дверях я оглянулся и увидел, как Токарева смотрит на Шевелева, сверкая всеми своими золотыми зубками...

С распоряжением главного инженера я с независимым видом спустился в кабинет начальника мехцеха шахты, который, к моему изумлению, к бумаге с резолюцией отнесся безо всякого уважения и на меня посмотрел, как солдат на вошь, вроде хотел сказать: «Шляются тут всякие чернушники-дармоеды...». Однако спросил, что надо сделать. Я коротко объяснил и хотел даже показать чертежи, но механик велел чертежи передать своему помощнику-каторжанину, которого я хорошо знал. И добавил резко:

– При наличии возможности.

Видимо, я ему очень не понравился, но дело было сделано. Конечно, таким приемом я был весьма обескуражен, но когда увидел, что помощник-каторжанин за его спиной лихо подмигнул мне, мое настроение улучшилось, и я понял, что в мехцехе все будет сделано как надо.

В общем, я заранее поблагодарил главного механика и ретировался из кабинета.

Оформить заказ на литье я тоже должен был через механический цех, но для ускорения работы решил послать на ВМЗ не чертежи, а готовые модели. Но литые детали, необходимые мне, были не совсем простые, а «кривоколенные», как говорят литейщики, и мне снова пришлось поломать голову, чтобы решить и эту задачу. Я уже говорил, что в лагере можно было найти специалиста любой профессии и любой квалификации. Я решил разыскать модельщика высокой квалификации, который бы сделал мне все модели, и кинул клич на весь лагерь: ищу модельщика! «Кант», то есть отдых в стационаре обеспечен. И пошли ко мне «модельщики» густой толпой! К моему счастью, я довольно прилично разбирался в литейной технологии, и надуть меня было все же трудно. Придет ко мне очередной любитель «канта» и давай заливать «турусы на колесах». Я молча слушаю, иногда поддакиваю, а потом задам пару вопросов, и сконфуженный «модельщик» уходит восвояси. Так я промучился несколько дней, начал уже сомневаться в своей идее изготовить модели в лагере, когда, наконец, пришел ко мне здоровенный, очень симпатичный хлопец по фамилии Иван Черный. Ваня был очень добродушным и даже смешливым.

– Ну-ка покажьте мне свои чертежики, – без обиняков сказал Ваня.

Я разложил перед ним листы, и только хотел было незаметно его проэкзаменовать, как Ваня весело рассмеялся, хлопнул меня своей лапищей по плечу и изрек басом:

– Брось темнить, Борисыч, клади меня в стационар, и через месяц получишь все модели в лучшем виде.

И я поверил ему, положил, как договорились, в стационар и выделил ему самый «сильный» котел. Доктор Катлапс сделал все, как я просил. Каждое утро, еще до поверки, Ваня топал в ДOK (деревообделочный комбинат) и работал там до обеда. Я его, конечно, не торопил, был уверен в его добросовестности, и ровно через месяц Ваня принес мне в кабинет большую кучу деревянных моделей, покрашенных яркой краской. Выглядели они просто замечательно, и я их немедленно, через мехцех, отправил на завод. В придачу Ваня подарил мне хорошие шахматы в деревянной коробке, которые изготовил, так сказать, сверх плана. Эти шахматы я очень берегу как вещественное напоминание о «той» жизни... Работой Вани я был очень доволен и стал с нетерпением ожидать выполнения моего заказа. На ВМЗ люди оказались серьезными, и уже через десять дней я получил гору великолепного литья из силумина, как и просил, и еще мне просили передать, что все модели изготовлены по высшей категории качества и такой работы они на заводе давно не видели. Я решил, что мой Ваня заслужил за такую работу хорошую премию, и попросил врачей подержать его в стационаре как можно дольше, и потом, в последующие годы, неоднократно укладывал его в стационар – под видом больного, конечно...

Как-то Ваня зашел ко мне в кабинет посмотреть, что это за штука рентгеновские лучи, а я его спросил, в свою очередь, где он так хорошо изучил модельное дело. Все оказалось проще простого. Черный еще до войны работал в Днепропетровске на машиностроительном заводе мастером-модельщиком. Когда началась война, Ваню забронировали, но немцы так стремительно захватили всю Украину, что Черный не успел эвакуироваться, а может быть, и не захотел, кто знает? Оставшись на оккупированной немцами территории, Ваня, чтобы прокормить семью, «открыл дело» – он собственными руками изготовил маслодавильный пресс и стал хозяином небольшого заводика по производству подсолнечного масла. Дело пошло. Немцы, имея с него неплохой дивиденд, не трогали «фабриканта». Когда пришли наши освободители, Ваню, естественно, «тронули» – семью выслали в Сибирь, а ему как немецкому пособнику определили пятнадцать лет каторжных работ. Вот и вся история. Иван мужественно нес свой тяжкий крест и как истинный христианин не жаловался и не ру гался...

Все токарные работы для аппарата выполнил инженер из Ленинграда Иосиф Павлович Шельдяев, который, хотя и был инженером, считал, что работать токарем в мехцехе самое разлюбезное дело, и ни за что не хотел перейти работать в Проектную контору, куда его неоднократно приглашали.

Однако время шло, все заключенные с нетерпением ждали, когда наконец откроется рентгенкабинет, каждый в глубине души надеялся, что у него внутри найдут какую-нибудь болезнь и он избавится наконец от каторжного труда в шахте или на поверхности. И как-то мой друг Михаил Иванович Сироткин при всем честном народе взял меня в оборот:

– Давай, Олег, кончай тянуть резину, мы все ждем аппарат, сколько можно? На 40-й шахте ты новый делал всего два месяца, а здесь уже третий пошел, а конца не видно.

Миша был прав, конечно, и возразить ему мне было нечего. Моим оправданием могло служить только желание сделать все на «высшем уровне»: и чтобы второй аппарат не отличался от фабричного, и чтобы помещение кабинета было красивым и удобным.

После Мишиной отповеди пришлось мне поднажать, и я подключил к работе еще двух зыков – один из них белорус, инвалид Николай Кочергин, по-лагерному «Кочерга», был очень хорошим и энергичным помощником. Коля мне очень помогал, если надо было что-либо достать для кабинета или пролезть в какую-либо «закрытую дверь», тут Коля был незаменим, у него были обширные связи и знакомства в лагере, которыми он и пользовался великолепно. Николай помогал мне до самого окончания строительства кабинета – о нем у меня осталось самое хорошее воспоминание... Вторым моим помощником стал техник-механик из Польши, фамилию которого я, к своему стыду, никак не могу вспомнить. Поляк, хотя и имел несколько заносчивый характер, очень помог мне при монтаже второго штатива. Он сам рассчитал и изготовил механизм поворота защитного стола из вертикального в горизонтальное положение. До посадки поляк был активным участником Польского Сопротивления и люто ненавидел как немцев, так и русских. Как-то он мне рассказал об одном эпизоде из партизанской войны поляков против немцев. В местечке, где действовал их отряд, остановилась колонна немецких крытых грузовиков, направляющихся, видимо, на фронт. Его начальник приказал ему подложить под один из грузовиков магнитную мину, что он незаметно и выполнил. Спрятавшись неподалеку в канаву, он стал ждать, когда сработает мина. Вдруг прогремел неимоверной силы взрыв, с ближайших домов сорвало крыши, во всей округе вылетели стекла из окон, повалились деревья, а сам он чудом уцелел, видимо, взрывная волна прошла над его головой. Оказалось, что в том грузовике лежали мины и снаряды...

Когда наши войска, преследуя немцев, вошли в Польшу, бойцы Польского Сопротивления были разоружены, арестованы и почти все приговорены к различным срокам каторжных работ и сосланы в дальние лагеря Советского Союза, типа нашего Речлага. Мой поляк получил двадцать лет каторги и с 1944 года работал на шахте механиком. Он был знающим специалистом и отличным работником и хорошо помог мне в монтаже аппарата, но потом на что-то обиделся, и сколько раз я ни посылал за ним Кочергина, в кабинете он больше не появился.

Пока я возился с изготовлением штатива, выздоравливавшие больные хирургического стационара в порядке трудотерапии охотно помогали мне. Стены кабинета и потолки они обили тонкой фанерой (на это пошли ящики от посылок), потом оклеили несколькими слоями марли и два раза покрасили. Получилось очень красиво и оригинально. Особенно я был доволен светонепроницаемыми шторами на окнах, которые легко поднимались и опускались и абсолютно не пропускали света, таким образом была решена проблема полярного дня, и теперь я мог и летом спать в полной темноте.

Наконец все работы были закончены. Второй штатив смотрелся как фабричный, и все, кто его видел, с трудом верил, что такое можно изготовить в лагере. В общем, мой второй рентгенкабинет выглядел и оснащен был великолепно, не хватало только мебели. И я, из стационаров, конечно, притащил несколько белых табуреток и колченогий небольшой столик. Поставили мне и простой топчан для спанья, который где-то упер вездесущий Кочергин. Но что делать с мебелью, я не знал, а мне, конечно, хотелось, чтобы мебель в кабинете была и красивой, и удобной. Помог, как всегда, случай...

В нашей стране, как известно, культивируются и поощряются всякие социалистические соревнования, соревнуются бригады и отряды, заводы и дивизии, парикмахерские и свинофермы, области и республики и даже весь Советский Союз соревнуется с капиталистическим миром... Соревновались и лагеря, но только эти соревнования назывались не социалистическими, а трудовыми. К большим нашим праздникам – к 1 Мая и 7 Ноября – весь лагерь начинал усиленно готовиться: бараки чистили, ремонтировали и красили-белили снаружи и внутри, гоняли кипятком клопов, меняли сгнившие половицы и ступеньки, вставляли стекла, чинили мостки тротуаров... Не было только красных полотнищ с зовущими в коммунизм лозунгами и портретов вождей... Чего не было, того не было...

За день или два до праздника по лагерю из барака в барак ходила большая начальственная комиссия, все в погонах, конечно, заглядывали во все закоулки лагеря и бараков. Кто-либо из членов комиссии мог, например, вытащить из кармана шинели кусочек марли и провести ей по оконному переплету, и не дай бог, если на марле окажется пыль... Меня всегда поражало, когда я наблюдал за работой очередной комиссии, что никто из ее членов никогда не интересовался самым важным – что думают, чувствуют, о чем мечтают тысячи людей, несчастных заключенных... За какие грехи их так страшно, так жестоко наказали? Конечно, в глазах членов комиссии, пыль на окне в бараке неизмеримо важнее страданий какого-то там несчастного русского солдата, плохо даже понимающего, за что ему определили двадцать лет каторжных работ.

Комиссия ходила по лагерю и считала очки. Лагерь, набравший наибольшее количество очков, занимал 1, 2 или 3-е место в трудовом соревновании. Не знаю, наверно, лагерное начальство получало какое-либо материальное поощрение при занятии этих первых трех мест, иначе зачем же они бегали по лагерю как угорелые и нещадно гоняли бедных помпобытов и дневальных, требуя уборки, чистоты и покраски. Самым замечательным в этой эпопее было то, что для всех этих работ в лагере не давали ни грамма краски, ни кусочка тряпки, ни метра стекла. Все материалы зыки должны были добывать сами, что они и делали – просто воровали на шахте...

За несколько дней до 7 Ноября 1952 года в наш лагерь прибыла большая проверяющая комиссия во главе с начальником Речлага знаменитым генералом Деревянко. Шикарный был генерал! Высокий, стройный, красивый, в красных лампасах и с генеральским голосом. К моему изумлению, вся эта высокая комиссия нагрянула в мой кабинет. Видимо, Бойцова и Токарева, в надежде сразу получить несколько десятков очков за самодельный рентгеновский кабинет, нахвастали генералу о своей инициативе, и генерал внял, вошел, сел посередине аппаратной на скрипучий белый табуретик. Внимательно оглядел два огромных белых рентгеновских штатива, стены, потолок, пол и окна. Все молчали. Потом генерал внимательно оглядел всех нас и обратился почему-то именно ко мне с вопросом:

– Скажите, сколько стоит эта аппаратура?

– Около ста тысяч рублей, гражданин начальник, – своим тоже «генеральским» голосом ответил я.

– Вот, – возвысил вдруг голос генерал, – такая дорогая аппаратура, сколько труда во все это вложено, а вы не смогли сделать мебель для кабинета. Безобразие! Вот скажу в комиссии, чтобы с лагеря сняли побольше очков, будете тогда знать...

Встал с громко запищавшего табурета и в гневе вышел. Я еле удержался от смеха, глядя на расстроенные физиономии Бойцовой и Токаревой.

Мне, конечно, было смешно, все понимали, и генерал в том числе, что заботиться о мебели должно было руководство санчасти, а никак не я, и поэтому генерал свой гневный взор направил на Бойцову и Токареву, и они тоже глубоко осознали свою вину перед Родиной...

На следующий день рано утром меня вызвали обе начальницы и спросили, что нужно сделать, чтобы быстро изготовить мебель для кабинета. Конечно, я успел все обдумать и ответил им, что мебель спроектирует мой друг художник Юрий Иванович Шеплетто, а изготовить гарнитур можно в ДОКе шахты, где есть великолепные мастера-краснодеревщики.

– Только вот что, граждане начальники, – добавил я, – мебель, если она будет красивой, долго в кабинете не простоит, ее обязательно заберет какой-либо опер или любой другой начальник, так что мебель должна быть красивой и удобной, но совершенно непригодной для квартиры или служебного кабинета.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.