Глава II

Глава II

Неожиданное возвращение Нанди с двумя детьми в крааль И-Нгуга не обрадовало никого. По настоянию Мфунды ее временно поселили в доме младшей сестры, которая уже подросла настолько, что пожелала жить в отдельной хижине. Потом мужчины построили Нанди собственный дом, да так этим все и ограничилось. Положение в краале было весьма незавидным. В ее возрасте, да еще с двумя детьми полагалось бы иметь свое хозяйство. Но основа благосостояния — скот, а откуда было его взять? Вот и пришлось ей жить при матери на положении не то помощницы, не то нахлебницы. И хотя ока честно трудилась не покладая рук, родные косились на нее. Правда, никто не попрекал ни ее, ни детей съеденным куском, но, сколько бы ни работала она дома и в поле, воспринималось это как должное. Чака с первых же дней исправно ходил па пастбище. Он ревностно выполнял обязанности пастуха, однако против него тут же ополчились сверстники. Судьба Нанди и ее детей была предметом всеобщего обсуждения, и мальчишки изощрялись друг перед другом в придумывании различных способов досадить Чаке и его матери, опозорившим все племя. Заступиться за них было некому, а возможность безнаказанно поиздеваться над сыном вождя только больше подстегивала изобретательность его мучителей. Будь Чака сдержанней или научись он терпеливо сносить обиды, всем, может, и наскучило бы вскоре это занятие. Но смирению он так никогда и не научился, постоянно заводя с обидчиками безнадежную драку. Более того, всякий раз, когда Нанди удавалось добиться у обычно скрытного Чаки признания в причиненных ему обидах, она подымала крик на весь крааль, над чем немало потешались его обитатели.

Выделяясь ростом и силой среди своих сверстников, Чака мог бы легко победить в драке любого из них, но в том-то и дело, что ему никогда не удавалось встретиться с противником один на один. Тогда он выработал новую тактику. Отбросив принятый среди мальчишек всего мира | ритуал вступления в драку, он молниеносно бросался на обидчика и успевал задать ему жестокую трепку до того, как к тому поспевали на выручку товарищи. Желающих задирать его становилось все меньше и меньше. Привычка рассчитывать только на собственные силы была, таким образом, привита ему в самом раннем возрасте, а положение отщепенца и постоянная угроза оказаться высмеянным заставляли его с особой тщательностью следить за своими поступками. Все реже вспоминалась ему жизнь в отцовском краале, и, если бы не Нанди, он, возможно, и вовсе позабыл бы о тех днях. Однако но вечерам Нанди, страдая от униженного положения в родном краале, пыталась подыскать слова утешения и заглушить собственную боль. Утешая сына, она постепенно и сама поверила, что мальчику се предстоит славная и завидная доля, что все свалившиеся на их головы беды — лишь временные испытания, а пройдя их, ее сын, ее огонек — ум-лилване — как она называла его, прочно займет в жизни то высокое место, на которое он имеет полное право и по рождению и по своим качествам.

Постепенно Нанди сдружилась с Нцевой, которая вышла замуж за одного из обитателей И-Нгуга. Она выросла у истоков реки Аматпкулу в племени ама-мбедвенн и здесь, среди э-лангени, чувствовала себя неуютно и одиноко. Нцева часто рассказывала Нанди о своих родных местах, и если верить со словам, в мире трудно найти людей более достойных, чем ее соплеменники.

Родные места ее были далеко, и она очень редко могла навещать своих родственников. Обычно она делала это в период дождей, когда трудовая жизнь крааля затихала, и проводила там по нескольку дней. Каждый раз Нцева звала с собой Нанди, как бы понимая, что той бывает особенно тоскливо в эти ненастные дни. Нанди отправилась бы из крааля куда угодно, только бы не видеть опостылевшие ей лица, но решилась она на такое длительное путешествие только тогда, когда Чака уже подрос достаточно для того, чтобы уметь постоять не только за себя, по и за сестру.

А Чака тем временем превратился в подростка, и ему доверили присматривать па пастбище за быками. Если он чем и отличался от своих сверстников, то разве только некоторой нелюдимостью и серьезностью не по годам. Забота о матери рано легла па его плечи, поэтому он всячески старался облегчить ее участь. Так, если остальные пастушки занимались обычными детскими играми просто ради того, чтобы дать выход кипучей мальчишеской энергии, то Чака пытался извлечь из этих развлечений максимальную пользу. А игры эти, состоящие в большинстве своем из подражания делам взрослых, помогали мальчикам стать достойными мужчинами. Так, ребята скатывали с холма шарообразный, величиной в среднюю дыню корень растения интсема и, рассыпавшись по склону холма, метали в него свои игрушечные копья. Здесь у Чаки не было соперников. Несколько уступал он в другой игре, при которой по земле разбрасывались ягоды: в них нужно было попасть маленькой заостренной палочкой. Палочку упруго зажимали между мизинцем, большим и средним пальцами и с силой бросали в цель. Наградой служила приятная на вкус ягода. Впрочем, Чака давно уже считал это занятие детской забавой.

Особенное искусство он проявил при ловле птиц. Он умел расставлять индлване — силки из укрепленной на колышках петли, настраивал исифе — ловушку-давилку из плоского камня, опирающегося на хитроумно поставленные палочки, пользовался также и силками с клеем. Он никогда не упускал случая принять участие в охоте на птиц со старшими ребятами, которые уже имели собак и пользовались метательными дубинками. Правда, добиться того, чтобы его приняли в свой круг старшие, было нелегко. И вовсе не потому, что Чака был еще мал или неловок на охоте. Дело в том, что вся добыча по неписаному, но бесспорному закону принадлежала отцам малолетних охотников, а поэтому «послушные дети», приносящие отцу дичь, никогда не пользовались результатами своих трудов — им доставались только жалкие объедки. Вот ребята и жарили тут же в поле «утаенную» дичь, Однако Чака всегда старался принести всю свою добычу матери, прекрасно сознавая, что для них, не имеющих собственного скота, птичье мясо является немалым подспорьем. Аппетитный запах поджаренной дичи доносился до соседних домов, и раздразненные им отцы семейств не скупились на упреки своим сыновьям, ставя тем в пример старательность и добычливость Чаки. Само собой разумеется, что упреки эти не помогали Чаке завоевать расположение сверстников и более старших ребят.

Однажды Нанди принимала гостей. С визитом к ней пришла из далекого крааля Эси-Клебени Мкаби в сопровождении Мкабайи и Лангазаны. Они притащили с собой множество гостинцев, и в хижине Нанди было устроено настоящее празднество. До поздней ночи просидели они при свете очага, делясь новостями о женитьбах, рождениях и смертях. Воспользовавшись тем, что Мкабайя вышла поболтать с одной из своих приятельниц, Мкаби более свободно заговорила о семейных делах Сензангаконы. Нет, пусть Нанди не думает, что только ей пришлось пострадать из-за сумасбродства вождя зулу. Сензангакона окончательно запутался. Естественно, вождю незачем ограничивать себя двумя-тремя женами, но ведь существует порядок, и муж должен каждой из них указать ее место. Взять хотя бы эту Биби. После того как она родила Сензангаконе сына Сигуджану, на нее совсем не стало управы. Как будто у вождя зулу нет других сыновей — например, Бакуза, сын Сензаны дочери Сондабы, не говоря уже о первенце Чаке, а кроме того, разве Мкаби кто-либо лишал ее прав первой и «великой» жены Сензангаконы? Но не только в этом корень бед людей зулу. Вождь их, несмотря ни на что, продолжает считать себя непревзойденным воином. Вбил себе в голову, что может тягаться с Мацингвааном, вождем цуну, и вечно ввязывается в ссоры с воинственным соседом, и каждый раз домочадцам приходится гнать скот в качестве выкупа, дабы вернуть незадачливого вояку к родному очагу.

Подруги торопливо, перебивая друг друга, рассказывали подробности, а Нанди время от времени поглядывала на правую половину, где давно уже спал крепким сном Чака. Слушая историю злоключений ненавистных ей зулу, она окончательно уверилась, что только под властью ее сына они сумеют восстановить былую репутацию.

На следующее утро Чака отправился на пастбище в особенно радостном, приподнятом настроении. Впервые за много лун ему казалось, что в вельде просто скучно, что солнце слишком медленно ползет по небосводу и долгожданный полдник так никогда и не наступит, — Чаке не терпелось вернуться домой, где его ждали добрые тетки. Но нее шло своим чередом, и он, постепенно успокоившись, принялся более тщательно следить за стадом, может только чуть чаще, чем обычно, срываясь с места, чтобы прикрикнуть на отбившегося от стада быка. Возможно, не будь он с утра так возбужден, ему никогда бы ц не удалось обнаружить черную мамбу. Собственно, поначалу он и впрямь ничего не разглядел. Он только заметил, как огромный бык, краса и гордость всего стада, вдруг как-то странно шарахнулся в сторону, а потом замер на месте, низко опустив украшенную грозными рогами голову. Чака сразу понял: случилось что-то неладное. Соседние быки испуганно бросились врассыпную, а значит, это не леопард и не какой-либо другой крупный хищник. Ведь в подобных случаях быки сбиваются в круг, прикрывая тяжелыми рогами упрятанных за их спинами коров и телят.

Мальчик закричал на бегу, пытаясь отогнать неведомого зверя, и уже почти вплотную приблизился к быку, когда увидел наконец змею.

Змеи бывают разные — злые и добрые. Добрые — в первую очередь ииьяндезулу и умхлавази, обе зеленого цвета. Первая из них покрупнее и пользуется особым почетом, ибо в нее перевоплощаются после смерти верховные вожди и их ближайшие родственники. Встречается она редко. Сам Чака, например, ее никогда не видел. Умхлавази поменьше, длиной не более руки взрослого человека. Змея эта ярко-зеленого цвета с темными пятнами по бокам и черной полосой по спине. Ее облик часто принимают после смерти люди, некогда жившие в том краале, где она поселилась. Бывает, правда, и так, что глава крааля, если умер он очень старым, превращается после смерти в толстую и крупную змею коричневого цвета — умсенене. Женщина же, какое бы высокое положение ни занимала она при жизни, после смерти может принять облик всего лишь умабибини — небольшой темно-коричневой змейки. Всего несколько дней назад один из пастухов указал Чаке на такую змею, утверждая при этом, что именно в нее перевоплотилась якобы его недавно умершая бабка. Парень был намного старше Чаки, поэтому тот не стал с ним спорить, хотя и младенцу понятно, что такая древняя старуха могла вернуться на белый свет только в образе ящерицы-саламандры, а никакой не змеи. Добрые змеи никогда не причиняют зла и мирно живут в краалях, а иногда даже и в хижинах, где никому и в голову не приходит обижать их. Совсем иное дело злые змеи — так называемые мамбы. К ним относятся черная мамба, хохлатая, коричневая, зеленая и зелено-полосатая. Все они ядовитые, и встреча с ними не сулит ничего хорошего.

Змея, которую увидел Чака, относилась к самой страшной их разновидности — черпая мамба. Ужалив быка, она пыталась теперь скрыться в зарослях кустарника. Чака понял, что быка уже не спасти, но и упускать ядовитое чудовище было нельзя.

— Мамба, мамба! — закричал Чака, пытаясь призвать на помощь товарищей, но крик его лишь окончательно перепугал пастухов, никто и не подумал поспешить ему на выручку… Еще не поздно было вернуться, и никто не посмел бы упрекнуть его в робости. Но вместо этого мальчик швырнул в змею увесистый камень. Перед нею лежала свободная от травы пролысина, и тут только Чака разглядел змею во всю ее гигантскую длину. Почти не шевелясь, чуть приподняв узкую треугольную голову, сверкая на солнце маслянисто-черной спиной, мамба как бы стекала по склону холма, но чтобы не отстать от нее, приходилось бежать изо всех сил. Палки мешали ему, и на бегу он начал метать их в змею, стараясь попасть в голову. Только одну из них, настоящую боевую дубинку, он предусмотрительно переложил в левую руку. Дубинка эта — предмет зависти остальных мальчишек — была самым настоящим оружием юноши, и Чаке носить ее было рано. Но тем не менее он все же старательно выточил ее из самого твердого дерева умсимбити и придал ей форму булавы. Древко ее длиной в руку закапчивалось массивной шарообразной шишкой величиной в два кулака. Подражая взрослым, он старательно отполировал ее поверхность жиром.

Чака вспомнил о том, что во время кладки яиц черные мамбы сами бросаются на людей и преследуют их по вельду с необычайным упорством. Но змея не проявляла агрессивности. Миновав лощинку, разделявшую два холма, змея поползла вверх по каменистому склону. Мальчик сразу же стал отставать. На пути мамбы лежал большой плоский камень, и она представляла собой отличную мишень, когда, приподняв голову, пыталась переползти через него. Чака не сдержался. Палица его, описав короткую дугу, с треском ударилась о камень, отскочила и покатилась вниз к его ногам. Первое мгновение он думал, что промахнулся, но тут началось самое страшное: тело змеи гигантской плетью сверкнуло в воздухе и с влажным шлепком плюхнулось рядом с ним, только теперь Чака разглядел ее ослепительно белое брюхо. Он едва успел подхватить дубинку и отскочить в сторону. Не решаясь повернуться к мамбе спиной, Чака попятился, но, наткнувшись на какой-то куст, потерял равновесие и упал. «Конец», — пронеслось у него в мозгу. Он почти тут же вскочил, но весь успел покрыться холодной испариной. Змея делала какие-то странные движения, и только хвост ее с силой хлестал по сухой траве, оставляя на ней пыльные полосы. Дубинка Чаки перебила ей хребет. У Чаки поначалу просто не было сил, чтобы убежать, но потом он вдруг понял, что опасность миновала. Держась от нее на всякий случай подальше, он, тщательно примерившись, снова метнул дубинку. На этот раз она точно попала в голову мамбы. Потом он несколько раз спускался к подножию холма, чтобы насобирать камней, и долго еще кидал их в раздробленную змеиную голову. Наслышавшись рассказов о необычайной живучести этих гадов, он боялся, что стоит ему уйти, как мамба оживет и скроется. Хвост змеи все еще колотился по земле, но удары его были уже совсем вялыми. Мальчику стало ясно, что теперь змея никуда не денется, и тут его охватила страшная усталость. Он попытался позвать на помощь, но из пересохшего горла вырвалось только какое-то хрипение, и, закашлявшись, Чака опустился на нагретый солнцем камень. Усталость не проходила, и, подобрав дубинку, тяжелым шагом хорошо поработавшего человека он направился к стаду.

Коровы и быки разбрелись по вельду, и только пастухи, обязанные следить за ними, стояли, испуганно сбившись в кучу. На подошедшего Чаку уставились как на выходца с того света. Продолжая хранить молчание, он взял прислоненную к камню колебасу с водой, неторопливо прополоскал горло и, отпив несколько глотков, присел на корточки. Его тут же окружили тесным кольцом, ожидая рассказа. Никто так и не решался задать вертящийся у каждого на языке вопрос. Наконец не выдержал самый маленький.

— Мамба ушла? — спросил он с надеждой. Чака выдержал длительную паузу и только, когда молчание стало уж совсем невыносимым, сказал наконец:

— Я убил ее.

…Когда возглавляемое орущими на бегу мальчишками стадо приблизилось к краалю, навстречу ему высыпало буквально все население. Двое мужчин, прихватив с собой одного из пастухов, отправились на место происшествия, а Нанди, крепко вцепившись в Чакину руку, потащила его к дому, как будто сыну ее все еще продолжала угрожать смертельная опасность. Там она с такой горячностью принялась рассказывать своим гостьям о происшедшем па выгоне, что сам Чака даже и словечка не мог вставить. Смеясь и плача, тараторила она до тех пор, пока кто-то не крикнул, чтобы все шли смотреть на мамбу, которую как раз притащили к воротам крааля. Нанди, не выпуская Чакиной руки, бросилась к выходу.

Змею, видимо, долго волокли по пыльной земле, и кожа ее утратила маслянистый блеск, так поразивший Чаку. Правда, только теперь можно было по достоинству оценить ее величину — толстая, значительно толще мужской руки, она вытянулась в длину на добрых два человеческих роста.

Протолкавшись в первые ряды, Напди гордо следила за тем, как все исподтишка указывают друг другу на Чаку, будто впервые разглядев ее сына, который, по существу, и вырос здесь, в этом краале.

Толпа почтительно расступилась, пропуская к мамбо вождя э-лангени Мбенге. Вождь только мельком глянул на змею и, подойдя к Чаке, уставился на него испытующим взглядом. Чака с трудом незаметно освободился от цепкой руки Нанди и замер перед вождем в почтительной позе. Мбенге вдруг добро улыбнулся, но, тут же согнав улыбку с лица, заговорил громким и торжественным голосом, отчетливо выговаривая слова так, чтобы их могли расслышать все присутствующие:

— Мальчик! Сегодня ты совершил подвиг взрослого мужчины! — Затем, уже более обыденным тоном, он приказал одному из сопровождавших его воинов поймать в загоне жирную козу и привести сюда. А потом, как бы давая мальчику время оправиться от смущения, принялся рассматривать мамбу.

Чака огляделся и увидел, что рядом с ним стоят невесть откуда взявшиеся Мкаби и Лангазана с Мкабайи. Впрочем, все они обладали уби-коси, то есть осанкой и видом избранных, так что никто не посмел бы оттирать их в толпе. Чака хотел было вернуться в хижину, но Нанди удержала сына, и они дождались, пока коза будет поймана, приведена и передана Чаке в награду за его мужество. Так и двинулись они домой — впереди Чака с козой на веревке, за ним Нанди с гостями из Эси-Клебени, а позади толпа, не желающая расстаться с героем дня.

Ради такого случая Мкаби со спутницами решила остаться в И-Нгуга еще на одну ночь. Это окончательно определило судьбу козы — ее зарезали в тот же день, честно разделив мясо между взрослыми родственниками и пастухами — сверстниками Чаки. Да как было упустить впервые представившуюся возможность угостить других мясом животного из собственного загона!

День этот наложил неизгладимый отпечаток на всю дальнейшую жизнь Чаки. Да и отношение Нанди к своему первенцу стало иным. Когда Нцева, отправляясь к своим родственникам, снова пригласила ее с собой, она неожиданно согласилась.

Визит этот затянулся па две лупы. Напди вернулась полная новыми и неожиданными планами. По вечерам она рассказывала Чаке о жизни среди гостеприимных ама-мбедвени, с особой теплотой упоминая о некоем Гендеяне. Вскоре Чака из случайного разговора понял, что Нанди ждет ребенка. Но шло время, у Чаки появился маленький брат, которого нарекли Нгвади. Нгвади уже научился ходить, а Нанди все не решалась переселиться на новое место. И только новая беда толкнула ее на решительный шаг.

…Беда эта разразилась над всеми землями нгуни, и предшествовали ей многие знамения. Однако люди нгуни, привычные к спокойной и сытой жизни, не обратили на них никакого внимания. Когда же колдуны и знахари прямо указали им на эти приметы, время было уже упущено, и исправить что-либо оказалось невозможным.

Впервые после рождения Чаки расцвел кустарник ухлалване. И ведь не зря сложили старики поговорку: «Ухлалване расцвел — быть голоду». Однако посевы дали богатые всходы, и все легкомысленно решили, что, возможно, на этот раз беда обойдет их стороной. Но не прошло и луны, как с северо-запада, где, как говорят бывалые люди, лежит пустыня Калахари, подул горячий и сухой ветер. Посевы, не успев окрепнуть, сникли и пожухли под его палящим дыханием. Трава в вельде стала желтеть, так и не набравшись сил. Пастухам приходилось все дальше угонять скот в поисках влажных речных долин, но мест таких оставалось все меньше и меньше, и из-за них возникали жестокие драки. Голодный скот привлекал своим ревом окрестных хищников. Теперь и дня не проходило, чтобы кто-нибудь не забивал корову или быка, опасаясь, что животное все равно падет от голода. И хотя почти в каждой хижине была мясная нища, радоваться ей могли разве что неразумные младенцы. Наступило время уборки урожая, а убирать было нечего. У коров уже давно пропало молоко, а запасы зерна окончательно исчерпались. Тяжелее всех приходилось Нанди с ее детьми. Теперь каждый заботился только о себе. С утра до вечера, оставив Номцобу с маленьким Нгвади, бродили они с Чакой по вельду в поисках съедобных корней и плодов, но добыча их с каждым днем становилась все более скудной. Пытался Чака охотиться, но дичь покинула выжженную солнцем степь. И тогда Нанди решила уйти с детьми в далекий крааль Гендеяны, пока они еще не окончательно ослабели от голода. Воспользовавшись щедростью Нцевы, у которой как раз пала корова, Нанди постаралась поплотнее покормить детей и еще раз поделилась с подругой своими планами. Та горячо поддержала ее намерения и даже по секрету призналась ей, что и сама не прочь бы уйти из этих голодных мест к родным ама-мбедвени и что удерживает ее только долг жены и матери.

Наутро Нанди наспех собрала нехитрый скарб — благо что и собирать-то было почти нечего — и, прикрепив на спине маленького Нгвади, вышла за ворота крааля, ведя за руку Номцобу. Вспомнился ей тот далекий день, когда так же горестно покидала она крааль Сензангаконы. Казалось, что все повторяется заново, по только теперь во главе их скорбного кортежа, вооруженный палками и метательной дубинкой, легко шагал рослый, хотя и сильно отощавший за эти дни Чака.

Как непохоже было это путешествие Нанди на ее прошлую прогулку с Нцевой! Дорога была та же, те же встречались на пути рощи и реки, по как изменились люди! Жадные до новостей, щедрые и гостеприимные обитатели лежащих на их пути краалей стали теперь скрытными и подозрительными. Нанди и сама прекрасно понимала, что рассчитывать на обычное угощение не приходится, по даже и ночлег предоставляли им теперь неохотно. Горе было в каждом краале, и люди стеснялись своей бедности и вынужденной скупости. Дорога под палящим солнцем тянулась бесконечно, и Чака, презрев мужское достоинство, все чаще тащил на спине ослабевшую Номцобу. Когда они добрели наконец до земель ама-мбедвени, никто не признал бы в этих жалких бродягах жену и сына Сензангаконы.

Отправляясь в путь, Нанди никак не могла предположить, что беда обрушилась не только па их поля, но и поразила огромные пространства, лежащие далеко за пределами известных ей земель. Несчастье это докатилось до морского побережья, где обитали странные белокожие пришельцы, и они впоследствии долго вспоминали страшную засуху 1802 года.

Гепдеяиа настолько обрадовался прибытию своего первенца Нгвади, что поначалу вовсе не выпускал беженцев из крааля, всячески ухаживая за ними и щедро делясь своими скудными запасами. Крааль его никогда не считался богатым — у него было всего лишь небольшое стадо коз, но, вероятно, поэтому засуха и не нанесла ему сильного ущерба. Козы, как известно, легче находят себе пропитание, чем коровы. Но больше всего обрадовалась пришельцам жена Гендеяны, бездетная М-Мана, которая уж и не надеялась заполучить когда-либо помощницу. Следуя сначала указаниям Гендояны, а потом и самостоятельно, Чака отыскал по берегу Аматикулу немало мест для выпаса коз. Ему даже не пришлось особенно враждовать с соседями из-за скудных травой выгонов. После жизни в краале И-Нгуга, где Нанди терпели только из жалости, скудное хозяйство Гендеяны радовало ее. Своей энергией она сумела заразить даже постную и унылую М-Ману, и когда наступил наконец долгожданный период дождей, Гендеяна придумывал различные предлоги, чтобы полюбоваться большим и тщательно подготовленным к посеву полем. Только мужское достоинство не позволяло ему более шумно выражать радость. Земля, как бы стремясь загладить прошлогоднюю вину, радовала глаз дружными и сильными всходами. Все с нетерпением дожидались праздника урожая, сметая в ямах для зерна последние крохи. С особенным нетерпением дожидалась его Нанди. Но духам, может быть, завидно стало глядеть на ее счастье, и они придумали ей новое испытание.

На этот раз носительницей злой вести оказалась ее добрая подруга Нцева. Появилась она неожиданно, а голод и перенесенные несчастья так изменили ее, что Нанди даже не сразу узнала подругу. Устало присев у очага, она монотонным, невыразительным голосом поведала о своих горестях…

Нцева, отяжелев от съеденного, несколько раз впадала в полудремотное состояние, и рассказ ее перемежался Длительными паузами. Нанди, не очень вникая в смысл ее слов, каким-то внутренним чутьем поняла вдруг, что та говорит теперь о самом для нее, для Нанди, главном. Оказывается, именно теперь, в преддверии нового урожая, о Чаке наконец вспомнили. Из крааля Эси-Клебени приходил специальный гонец от Сензангаконы. Тот предъявлял свои отцовские права и требовал возвращения сына. Это настолько возмутило обитателей И-Нгуга, что посланцу было объявлено — люди э-лангени и не подумают возвращать Чаку, он взращен и выкормлен в их краале, они, и только они, имеют на пего все права и не замедлят воспользоваться ими. Сразу же после ухода посланца зулу э-лангени решили направить гонца к ама-мбедвени с требованием вернуть мальчика тем, кто вложил в его воспитание столько сил и средств. И если гонец этот все еще не объявился в краале Гепдеяны, то объяснить это можно только тем, что в обедневшем краале И-Нгуга сейчас просто не нашлось свободного от более важных дел человека.

Известие это привело Нанди в неописуемую ярость. Да ведь эти люди чуть было не загубили Чаку, когда он был мал. И только она, Нанди, оберегала его от всех бед и напастей. А теперь, когда сын ее вырос и выглядит, хвала духам, настоящим мужчиной, он, видите ли, понадобился и тем и другим. Пусть только явится их гонец — она собственными руками выцарапает ему глаза. У нее теперь есть муж и защитник, да и Чака сумеет постоять за себя. В запальчивости она совершенно утратила чувство реального. Получалось, что Чака, которого, несмотря на рост и силу, все же никак нельзя было назвать даже юношей, да хилый и болезненный Гендеяна, ее муж, способны разогнать целые полчища врагов, буде таковые объявятся в этих краях.

Глянув на Нцеву, Нанди увидела, что та сидит у очага в позе крайнего изумления, прикрыв ладонью широко открытый рот. Но это только еще больше раззадорило ее.

Призывая в свидетели правоты своих слов всех родственников по мужской линии, Нанди вдруг объявила, что она пока вынуждена скрывать то, чего открывать ей не велено, ибо открой она истину, и все заранее остерегались бы досаждать ее сыну. И тут впервые с ее уст сорвалось странное имя: Исанусси — «Зрящий грядущее». Духи, более могущественные, чем духи предков каких-то там зулу или э-лангени, благоволят со сыну и это, дескать, ей сказал не кто иной, как Исанусси, то есть тот, кому дано наперед знать человеческие судьбы.

Панды пророчествовала теперь, мечась но тесной хижине, освещенной слабыми отблесками очага. Разбуженная Номцоба испуганно прижалась к вконец оробевшей Нцеве, в дверях хижины показалось заспанное лицо Гендеяны, но Нанди уже ничто но могло остановить. Словно юный воин, исполняющий военный танец, в исступлении размахивая руками и раздавая направо и налево удары, изображала она, как Чака разгромит своих противников, ноги ее попирали поверженных врагов, а лицо было грозным и вдохновенным — она танцевала судьбу Чаки!

…Утром, подкрепляясь перед дорогой, Нцева, вероятно, впервые за все их долгое знакомство, обращалась к Нанди с почтением и робостью. Как-то по-новому глядел па свою жену и Гендеяна. Да Нанди и сама с трудом дождалась того момента, когда ей можно будет спокойно поразмыслить обо всем наедине с собой. Взяв каменную зернотерку и прихватив пару горстей кукурузы, принялась она за дело. Гладко отполированный камень мерно перетирал кукурузные зерна, а она под это монотонное шуршание погрузилась наконец в размышления.

То, что произошло с нею вчера, поразило и потрясло ее саму. Что заставило ее вчера пророчествовать, не боясь ни духов, ни дурных предзнаменований, и, самое главное, кто вещал ее устами, кто подсказывал ей это необычное и страшное имя Исанусси? Духи свидетели: она никогда и не слыхивала его раньше. Но слово это было произнесено, а слово произнесенное — великая сила. Не зря ведь существует хлонипа — обычай, запрещающий употреблять в разговоре определенные слова.

Колдуны и знахари владеют секретом составления множества загадочных снадобий, страшных и чудодейственных, но разве кто-нибудь из них может обойтись без ритуальных слов, а что имеет большую силу — снадобье или слово, понять трудно.

С рождения Чаки она знала, верила всем своим существом, что сын ее достоин лучшей доли. Не раз, утешая его, она предрекала ему славное будущее, по кто из матерей поступает иначе. Но то, что произошло вчера, слова, произнесенные ею, сказаны были не зря и не были продиктованы гневом или раздраженном. Несомненно, некто более мудрый и более могущественный, чем все, с кем ей приходилось сталкиваться, руководил ее поступками, подсказывал ей слова… Исанусси — Зрящий грядущее — грозный устроитель судьбы ее сына…

Когда вся семья собралась на полдник, старшие принялись горячо обсуждать дальнейшую судьбу Чаки. И только Нанди была удивительно спокойна. Нет, она не согласна с Гендеяной, который, скрепя сердце — уж больно ему не хотелось снова отправляться в вельд с козами, — повел речь о том, что Чаку все же надо вернуть родственникам. Будучи человеком по природе осторожным, он не высказался ни в пользу э-лангени, ни в пользу зулу, как бы предоставляя Нанди самой решить этот вопрос. Нанди сказала, что сыну ее незачем искать приюта у своих мучителей — он и без того уже натерпелся достаточно. Сын ее будет жить среди достойных людей. С непоколебимой уверенностью она объявила, что Чаку следует направить к многократному победителю людей зулу Мацингваапу, вождю цуну. Там сын ее станет настоящим воином и, кто знает, может, и восстановит попранную справедливость. Нанди испытывала такую уверенность в правильности своего выбора, что уже и сама не понимала, пришла ли она к нему в результате давнишнего ночного разговора с Мкаби и Лангазаной, или снова действовала по указке неведомого покровителя.

Оставалось только дождаться праздника нового урожая, — тогда Чаку не придется отправлять с пустыми руками.