Азербайджан. Стройбат

Азербайджан. Стройбат

Вызвали и меня. Сели в грузовики и несколько часов ехали по горным дорогам, миновали древнюю столицу Азербайджана Шемаху, разрушенную недавним землетрясением, пока не прибыли на место назначения: селение Ахсу, неподалеку от города Кюрдамир, в расположение 91-го отдельного дорожно-строительного батальона.

Так началась моя служба в строительных войсках.

Здесь я наконец-то избавился от проклятой полунемецкой одежды, оделся в знакомую «ХБ БУ», бушлат и ботинки с обмотками.

После бани и обмундировки нас построили и стали распределять по взводам и ротам. Спросили: «Есть кто-нибудь, умеющий чертить?»

Я поднял руку и был определен писарем в штаб батальона.

Батальон трудился на строительстве гудронированной дороги Акстафа — Баку, прокладываемой в горах. Много было американской дорожно-строительной техники — автотранспорт, автогрейдеры, гудронаторы, бульдозеры, катки и прочее. Однако много было тяжелых ручных, в основном земляных работ, для чего потребовались наши неразборчивые руки.

Но мне была предоставлена легкая работа. Я сидел в штабе, выполняя различные поручения его офицеров, участвовал в составлении отчетов, чертил схемы производства работ и был в роли «мальчика на побегушках», доставляя записки и указания командирам рот и взводов. Это было мне настолько не по душе, что я подумывал о переходе в рабочий взвод. Лопата меня не страшила: на фронте я перелопатил горы земли, копая окопы и стрелковые ячейки, блиндажи и землянки.

К весне на участке дороги работы были завершены, и батальон перебазировался в Баку на окраину Черного города. Не знаю, как теперь, но тогда европейски застроенные центр и жилые кварталы назывались Белым городом, а промышленные окраины, наверное, за грязь и повсеместно встречающиеся лужи с пятнами мазута — Черным городом.

Как-то на утренней поверке спросили: «Есть ли электросварщики?» Я, полагаясь на полученные в техникуме начальные навыки, выкрикнул: «Есть!» — рассчитывая таким образом отделаться от унизительной службы при штабе батальона, где у меня не сложились отношения с командиром, солдафоном и бывшим боксером.

В тот же день меня и еще двух сварщиков, украинцев Жука и Зарубицкого, посадили в кузов «Студебеккера» и отправили в дальний путь в город Сальяны в связи с переводом в 97-й отдельный мостостроительный батальон. Здесь завершалось строительство автодорожного моста через реку Куру. Солдаты-строители жили в длинных землянках, а нам разрешили, как специалистам, поселиться в отдельной землянке на троих.

Жизнь в батальоне была нелегкой. Помимо ежедневного труда на стройке, полагались строевая подготовка, политзанятия, изучение уставов, изучение и чистка оружия, сборка и разборка винтовки (что я мог делать вслепую), периодически — наряды и караульная служба.

Мои профессиональные познания, полученные в техникуме на практических занятиях, были весьма условными. Я понятия не имел о видах сварочных швов горизонтальных, вертикальных и тем более потолочных. Не умел сваривать внахлестку, подбирать электроды и тип флюса. Все это пришлось осваивать в процессе работы методом проб и ошибок. С тех пор считаю такой метод самым эффективным при обучении.

Сначала работал в мастерской, приваривая к отрезкам труб, предназначенным для стоек перил моста, закладные детали, затем — непосредственно на стройке моста. Особенно запомнились работы по сварке перил, когда я сидел верхом на доске, перекинутой через пролет между консолями балок, на высоте 18 метров от поверхности воды, на которой к тому же стояли баржи с балластом. Сначала было страшновато, потом привык. Тяжело приходилось в ночные смены, когда в темноте глазами «натыкаешься» на вспышки сварочной дуги соседа… К концу смены глаза будто засыпаны песком, болят и зудят.

Освоившись, начал переписку. Стал получать письма от мамы (ее адрес — станция Чаны Новосибирской области, далее номер почтового ящика), от Калерии, от Марии Викторовны Нестеровой-Рогожкиной и Ольги, которая к тому времени была уже на третьем курсе Химико-технологического института.

Мне сообщили, что Нюра — в Иркутске у родственницы отца тети Раи, она разошлась с мужем и учительствует. Написал тете Рае, просил передать Нюре мое письмо. Оказалось, что она уехала в Черемхово, где устроилась при школе вместе с дочерью Галиной. Тете Рае она якобы передала, что рада моему появлению.

Я написал ей по полученному адресу, но ответа не последовало.

После нескольких оставшихся без ответа писем отправил письмо «с уведомлением о вручении». Вскоре получил прилагавшийся к письму листок, на котором стояла Нюрина собственная подпись о получении.

Я понял, что дальнейшие попытки переписываться с нею бесполезны: она не хочет восстанавливать со мною связь. Я был удручен: оказалось теперь, что у меня, солдата, и у мамы, заключенной, никого нет и после освобождения нам некуда будет хотя бы временно «приткнуться».

В 1954 году она разыскала меня через адресный стол и в письме просила встретить на вокзале Галину, уже закончившую школу и направлявшуюся в Москву для поступления в институт. Это неожиданное поручение создавало мне неразрешимую проблему: у меня не было собственного жилья, и я скитался от одного арендуемого угла к другому. Тем не менее я встретил ее на Ярославском вокзале, узнал в толпе пассажиров и встречающих, хотя видел в последний раз, когда ей было лишь 5 лет.

В это время, пользуясь летней теплой погодой, я жил на чердаке одноэтажного деревянного дома в городе Бабушкине (станция Лосиноостровская), не входившем тогда в состав Москвы, в котором маленькую комнату имела Мария Викторовна. Там же на чердаке я временно пристроил и Галину.

Нюра помимо меня известила о приезде Галины Марию Карповну Калинину, которая была уже на пенсии, и просила ее принять участие в устройстве. Я привез Галину к ней.

Оказалось, что соседка Калининой готова сдать комнату.

Проблема разрешилась. Галя поступила в институт без экзаменов, так как была серебряной медалисткой.

С наступлением осени я перебрался в Москву, где снял комнату у Яузского спуска во дворе дома с огромной аркой (Грузинский переулок), такого в Москве больше нет. Как говорили жители дома: «В Москве есть Царь-пушка и царь-арка». Дом стоял на крутом косогоре, спускающемся к берегу Яузы, так что, входя в дом с подгорной стороны, я оказывался в комнате, выходящей окнами в приямок, расположенный двумя этажами ниже уровня поверхности земли.

Однажды, когда я возвратился с работы, хозяйка квартиры сказала, что днем приходила меня разыскивать женщина, назвавшаяся моей сестрой.

Оказалось — Нюра.

Оставив Черемхово, она приехала в Москву, с надеждой устроиться здесь вместе с дочерью.

Некоторое время она снимала комнату для себя и дочери, затем ей удалось получить направление на работу в качестве учительницы физики в школе в городе Бронницы, где ей предоставили комнату в старом двухэтажном доме дореволюционной постройки с печным отоплением без всяких удобств.

Я часто посещал ее там, гостил у нее по нескольку дней. Когда женился, мы с женой нередко у нее бывали. Летом там было очень неплохо: рядом Москва-река, неподалеку хороший грибной лес.

Она на свою небольшую учительскую зарплату содержала дочь-студентку, арендуя ей в Москве комнату, для чего себе отказывала во всем. Даже зимой не топила печь, спала одетой в промороженном помещении.

Все эти трудные для нее годы наши с ней отношения были вполне родственными. В дальнейшем, когда Галина окончила институт и поступила на работу, она купила себе в жилищно-строительном кооперативе в Раменском (микрорайон города Жуковского) комнату.

Когда у меня родился сын, она приехала в Москву ко мне и закупила для него все необходимое — кроватку, одеяло, белье и прочее.

И вдруг, без всякой видимой причины, она решила порвать с моей семьей всякую связь. Только один раз, уже незадолго перед смертью (она умерла в 1998 году в возрасте 85 лет), она позвонила мне, спрашивала, что мне известно об Умнове, ее бывшем муже. Я сказал, что ничего не знаю, хотя его телефон мне был известен.

С Галиной, у которой дочь и четверо внуков, до самой ее смерти в 2008 году мы поддерживали хорошие отношения.

Вспоминая свою жизнь в Ростове в семье Файкиных, я почти уверен, что явные психические отклонения у Нюры проявились не без влияния ее матери Софьи Яковлевны.

К осени строительство моста через Куру было завершено.

На торжественное открытие моста прибыло все азербайджанское начальство, включая самого Мир-Джафара Багирова, приспешника и верного последователя Сталина. Я наблюдал эту церемонию, находясь в караульном наряде, стоя с винтовкой у здания склада неподалеку от моста.

После разборки временных сооружений, мастерских и складов батальон перебазировался в город, заняв несколько зданий из сырцового кирпича, в том числе и бывшую мечеть.

Мы иногда забирались на минарет, откуда можно было видеть всю панораму городка.

Началась подготовка к строительству дороги Сальяны — Нефте-Чала. Для участия в строительстве привезли отряд немецких военнопленных. На окраине города они сами построили лагерь.

Командир саперной роты лейтенант Щитинский, выделив меня «за образованность», перевел из сварщиков снова в писаря, поручив наблюдение и учет на складе горючесмазочных материалов, находившемся во дворе мечети. Для работы на складе приводили группу военнопленных немцев, возглавляемых немецким лейтенантом. Вот уж никогда не мог предположить, что могут так перемениться роли!

Сначала их приводил один из конвоиров, охранявших лагерь, получал у командира роты подпись на списке, удостоверяющую прибытие бригады, и уходил. Вечером он приходил за ними, пересчитывал и уводил обратно в лагерь. Весь день они оставались без конвоя.

Ни у комендатуры лагеря, ни у командования батальона не возникало опасений по поводу возможного бегства немецких военнопленных: добраться до родины через огромные пространства России и Закавказья было больше чем нереально. К тому же они уже знали о том, что через некоторое время будут отправлены по домам.

Узнав о том, что мне предстоит работать с немцами, я подумал, что не смогу относиться к ним нейтрально: еще очень живы были воспоминания о зверствах немецких конвоиров, особенно во время «марша смерти» из Торуня в феврале 1945 года. Однако при встрече я увидел простых людей, угнетенных своим бесправным положением, обреченных к принудительному неоплачиваемому труду. И не ощутил в себе враждебности к ним.

Более того, мне было интересно разговаривать с немцами, пополняя свой словарный запас. Меня понимали, хотя иногда возникали и курьезы. Так, однажды вместо vergessen (забыть) я произнес gefressen (жрать), что вызвало гомерический хохот, а я не сразу понял, чем он вызван.

Конечно, в лагере им было нелегко, имея в виду непривычные климат и природу (вокруг города — голая засушливая степь, по которой разгуливали змеи и фаланги, в бараках заводились скорпионы, а по ночам раздавались почти человеческие вопли шакалов). Но по сравнению с условиями нашего содержания в немецких лагерях, это был курорт! Кормили их лучше, чем нас, военнослужащих, — внутри лагеря оставалась в действии субординация, принятая в германской армии, начальником лагеря был немецкий полковник. У них был неплохой лазарет.

В то время как немцы работали, выполняя выданное мной им задание, я беседовал с лейтенантом, оказавшимся очень словоохотливым. Иногда он вдавался в длинные рассуждения на политические темы, невзирая на то что я не успевал понять его быструю речь и, если нужно, переспросить.

Он был учителем гимназии в Бохуме, уверял, что никогда не разделял национал-социалистских убеждений, считал варварством запрет, наложенный фашистами на Гейне, Томаса и Генриха Манна, Фейхтвангера.

Тем не менее я старался совершенствоваться в языке, в чем довольно преуспел. И появилось даже «хобби»: я стал записывать немецкие песни. Меня также интересовало, как звучат произносимые по-немецки тексты знакомых арий.

Все же во мне тогда было немало мальчишества: напевать в присутствии своих сотоварищей на немецком и итальянском языках (итальянские песни и арии на этом языке я позаимствовал при общении с итальянцами в госпитале в Торуне) доставляло мне удовольствие.

В конце дня я вместе с лейтенантом-бригадиром составлял отчет о выполненной за день работе и через некоторое время уже сам, не ожидая прихода конвоира, отводил бригаду обратно в лагерь.

Закончив передачу по списку приведенных мной пленных, я, при попустительстве лагерного начальства, задерживался в лагере. Вокруг меня собиралась группа любопытных, среди них нашелся профессиональный музыкант, и я с их слов записывал, пытаясь запомнить напевы и оперные арии.

Теперь, по прошествии стольких десятков лет, я почти забыл язык, не имея возможности применять его. Забыл и заученные тогда песни и арии. Но некоторые помню до сих пор.

Как-то, в служебной командировке в ГДР во время прощального приема, который устроили мне немецкие коллеги, я, рассказывая через переводчика о работе с немцами на Кавказе, произнес слова мелодичной солдатской песенки «Лили Марлен»: «Schon rif der Posten, Sie bliesen Zapfenstreich. Es kahn drei Tage kosten! Kamrad, ich komm, Ja, gleich!» К моему изумлению, присутствовавшие подхватили и хором пропели припев: «Und wollen wir uns Wiedersehen bei die Laterne wollen wir stehen, mit eins Lili Marlen, mit eins Lili Marlen». He ручаюсь за точное воспроизведение немецкого текста.

Там же во время беседы я вызвал удивление коллег, произнеся по случаю запомнившиеся слова из арии герцога: «Oh, wie so tragerich sind Frauen Herzen, mugen Sie lachen, mogen Sie scherzen!» До сих пор иногда вспоминаю: «Noch ein mal, noch ein mal, noch ein mal, sing nur sing Nachtigal…»

Как известно, Сталин отказался присоединиться к Женевской конвенции, определявшей статус военнопленных, и к Международному обществу Красного Креста. О том, как это сказалось на судьбах пленных российских солдат в Германии и немецких — в России, в настоящее время известно немного. Однако то, о чем здесь идет речь, происходило уже после войны, немецкие военнопленные получили возможность переписываться с семьями, их пребывание в плену стало намного легче, чем в военные годы. Тем не менее, как я наблюдал, им было очень нелегко: непривычный климат, тропическая малярия, свирепствовавшая в тех краях, недостаточное питание.

Неожиданно я получил поручение отправиться в командировку в город Ленкорань, откуда в батальон поступал гравий, используемый для приготовления гудронной смеси.

Отправился вечером со станции Сальяны пассажирским поездом, следовавшим из Баку, и утром уже был в Ленкорани.

Казармы роты, работавшей на разработке карьера и погрузке вагонов, находились в виду станции на берегу моря.

Представился командиру роты и получил от него инструкцию о том, чем мне надлежит заниматься.

Два или три месяца, проведенные в Ленкорани, остались в памяти почти как пребывание на курорте. Круг моих обязанностей был весьма ограничен: оформлять на грузовой станции отправку вагонов, арендованных батальоном (так называемой вертушки), учитывать объем отправляемого гравия.

Пока вагоны грузились в карьере и пока порожняя вертушка не прибывала на станцию, я лежал на великолепном ленкоранском пляже, держа в поле зрения станцию. По прибытии вертушки я шел на станцию, записывал номера платформ и снова отправлялся на пляж. Как только на железнодорожных путях появлялись груженые платформы, я приходил, переписывал в накладную номера платформ и объем гравия в каждой, подсчитывал общий объем груза и оформлял отправку у диспетчера товарной станции. Пока вертушка путешествовала в Сальяны и обратно (в это время в карьере переносили подъездные пути), я ходил в город.

В то время его население больше чем наполовину было русским. Во времена освоения Кавказа здесь была крепость, с тех пор часть города называлась в обиходе Форштадт.

Район Ленкорани считается субтропической зоной, климат здесь сравним с климатом Кавказской Ривьеры, зимы практически не бывает. Город считался закрытым (пограничная зона), и, в сочетании с благодатными природными условиями, здесь жить было несравненно легче, чем в остальной части страны. Хлеб можно было купить без карточек, действовали многочисленные чайханы, где подавали изумительно вкусно заваренный чай (только в Азербайджане умеют так его заваривать) с кусочками специально подсушенного сахара, рубль — стакан. На рынке разбегались глаза: горы арбузов и золотых дынь, источавших аромат, персики и истекавший сиропом инжир, айва, разноцветный виноград, национальная выпечка.

Смотрел, облизываясь, на это изобилие: на 10 рублей в месяц солдатского жалованья я мог лишь дважды напиться чаю.

Город утопал в садах, через улицу тянулись виноградные лозы, полно цветов.

Недалеко от казарм впадала в море мелкая горная речка Ленкоранка. Когда ветер задувал с моря, устье речки заносило песком, и она в поисках выхода разливалась по берегу, заполняя канавки и низменные места. Когда вода, пробив себе дорогу к морю, уходила, оставались лужи, в которых плескалась рыба. В эти дни у нас бывала тройная уха.

На берегу моря, метрах в двухстах от казарм, стоял одинокий двухэтажный домик, сложенный из каменных блоков-кубиков, в нем помещался городской отдел санитарного надзора. Иногда, во время моего «бдения» на пляже, из дома выходила девушка и, убедившись, что кроме меня на берегу никого нет, не спеша раздевалась, бросалась в море, поплавав, разгуливала по берегу, подставляя солнцу и моим восхищенным взорам свое загорелое обнаженное тело. Возможно, она хотела привлечь к себе не только мои взоры, но я, по наивности и еще не избытой стеснительности, этого не понимал.

Так, мои воспоминания о Ленкорани связываются с картинами кипящего, шумящего южного рынка, ярко-синего южного неба с виднеющимися на горизонте из-за иранской границы заснеженными вершинами гор и загорелой стройной девушки, прогуливающейся по золотому песку полосы пляжа, отгороженной от городских строений стеной зеленого камыша.

Во время моего пребывания в Ленкорани командир расположенной там роты, узнав, что у меня искалечена ступня ноги, через комбата добился направления меня на военно-медицинскую комиссию, отдел которой находился в этом городе. Комиссия сочла меня непригодным к военной службе в мирное время, и ее заключение было направлено на утверждение в Баку в Закавказский военный округ. Долго не было известно о результатах рассмотрения заключения, и уже значительно позже мне сообщили из штаба батальона, что в демобилизации по медицинским основаниям мне отказано. После этого я посчитал, вероятно, не безосновательно, что направление на продолжение военной службы в стройбате являлось своеобразной репрессивной мерой за пребывание в плену.

В конце 1946 года, когда я уже вернулся в Сальяны, произошли непонятные изменения в организации системы военно-строительных частей. Военно-строительные батальоны перестали существовать, вместо них образовалось Азербайджанское территориальное строительное управление, подчиненное гражданскому ведомству — Главнефтегазстрою при Совете Министров СССР (к тому времени наркоматы уже были преобразованы в министерства).

Нас сняли с довольствия, выдали продовольственные карточки и стали платить зарплату, как вольнонаемным, хотя мы по-прежнему считались военными, имели не паспорта, а солдатские книжки, сохранялись военные звания и вся военная организация быта, при этом из зарплаты не удерживались налоги, как у военнослужащих. Мне установили оклад 360 рублей (наименьшая из всех существовавших тогда ставок заработной платы). Стало очень голодно, так как двухнедельной зарплаты не хватало и на неделю. Выручало то, что была баснословно дешевой рыба. Рядом — кишащая рыбой Кура, где без особых трудов можно было выловить огромного сома. На рынке торговали севрюгой и осетриной, совсем по дешевке — Чистяковыми сортами — сазаном и лещом, а когда наступал ход миноги, она шла по реке сплошной массой, ее можно было черпать ведрами. Несмотря на свой непривычный змееобразный облик, рыба эта необыкновенно вкусна. Ее нужно жарить, все время сливая жир, оставшиеся жареные кусочки не пахнут рыбой. Очень ценилась рыба, внешне похожая на судака, которая, как говорили, не водится нигде, кроме Куры. Это — кутум, или, как звучит на местном наречии, хашам. Даже пословица есть у местных жителей: «Кто голову хашама съест, обязательно сюда вернется».

Через некоторое время меня перевели в местечко Караманлы, посреди дороги к Нефте-Чала, в 20 километрах от Сальян. Здесь была база механизации — трактора, автогрейдеры, прицепные грейдеры, бульдозеры. Командовал базой младший лейтенант Сушко, выслужившийся из рядовых, отличный механик и слесарь, но абсолютно неграмотный. Меня и прикомандировали к нему в качестве «грамотея». Я ведал там учетом производимых ремонтных работ, а в дальнейшем — дорожных работ на строящемся участке дороги.

На базе была пара лошадей и повозка. Ее мы использовали для выполнения заказов местного колхоза, за что получали натурой — немного муки или молока. Этим несколько дополняли свое очень скудное меню.

Вскоре, когда строительство дороги развернулось на всем ее протяжении и близилось к завершению, нас перевели в Нефте-Чала на строительство жилого поселка и промышленных сооружений нефтедобывающего комплекса.

Здесь меня определили в гараж, исполнять обязанности диспетчера. Весь день я сидел в вагончике у ворот гаража и в обществе черной лохматой кавказской овчарки оформлял путевые листы, собирал листки учета «ездок» шоферов с грузами для дороги, составляя вечером дневной отчет об объеме выполненных работ и подлежащее списанию количество бензина и масел.

Пес по кличке Дружок знал всех работников гаража, встречал их, дружелюбно махая хвостом, и готов был разорвать на куски любого постороннего.