НА СКЛОНЕ ЛЕТ

НА СКЛОНЕ ЛЕТ

Et s’il revenait un jour

Que faut-il lui dire?

D?tes-lui qu’on l’attendit

Jusqu’? s’en mourir.[434]

Это стихотворение Агата записала на клочке бумаги и хранила всю жизнь

Единственные люди, знающие, что представляют собой другие люди, — это художники; причем они понятия не имеют, откуда это знают!

А. Кристи. Мышеловка

В «Бремени любви» Ширли после смерти мужа-инвалида Генри снова выходит замуж. Ее второй муж умен и добр, Генри же — который начал ухаживания за Ширли с того, что без предупреждения объявился в ее доме, когда она играла в теннис на соседнем корте, — был обаятелен, красив и… неверен. «Я была замужем дважды», — рассказывает Ширли Ллуэллину Ноксу, отвечая на его вопрос:

«— Вы любили своего мужа?

Он задал свой вопрос в единственном числе, и она без малейших колебаний ответила:

— Я любила его больше всего на свете».

Часто говорят, будто, достигнув среднего возраста, Агата потом до конца жизни не прикасалась к спиртному; официально это объяснялось тем, что ей был отвратителен его вкус, но вернее будет сказать, что ей не нравилось состояние, в которое оно ее повергало. «Единственным результатом было то, что она становилась грустной. Плаксивой. Вот почему она не пила».[435] Выпивший человек нетвердо владеет своими эмоциями. Они смещаются в сторону некоего опасного самоощущения, иногда придавая взгляду ясность и открывая красоту, недоступную в трезвом состоянии. Ширли не гнушается виски, и именно в баре, говоря о своем первом муже, признается Ноксу: «Я любила его больше всего на свете».

Агата не пила, но впадала в такое же «хмельное» состояние, когда превращалась в Мэри Вестмакотт. В романах, написанных под этим псевдонимом, видны эмоциональная раскрепощенность, поэтический порыв, беспечность, отсутствие строгого контроля над собой; эти книги обнаруживают душевный непокой зрелого человека — состояние, которому Агата никогда не позволяла вырваться наружу и в которое погружалась лишь наедине с собой.

«— Это так трудно объяснить [говорит Ширли Ноксу]. Я была не слишком счастлива, и все же неким удивительным образом мне было хорошо — это было именно то, чего я хотела… Конечно, я его идеализировала, женщинам это свойственно. Но я сейчас вспоминаю, как проснулась однажды рано-рано утром, было около пяти, как раз перед рассветом, холодно — час истины, как говорится, — и в тот момент поняла, можно сказать, увидела, свое будущее. Я уже тогда знала, что не буду счастлива по-настоящему… что люблю его, что никто другой мне не будет дорог, как он, и что я предпочитаю быть несчастливой с ним, нежели довольной и благополучной без него…

Разумеется, мои мысли не были такими четкими и ясными. Я сейчас описываю то, что тогда лишь смутно ощущала. Но ощущение было реальным. Я принялась снова размышлять о том, какой он замечательный, и придумывать всякие проявления его благородства, в которых не было ни грана правды. Но свой момент истины я тогда пережила — момент, когда вам открывается то, что лежит впереди, и вы не можете ни повернуть назад, ни двинуться вперед…

Он очень осторожно спросил:

— И вы сожалеете?..

— Нет, нет! — горячо воскликнула она. — Я никогда не сожалела. Каждая минута жизни с ним стоила того! Сожалею я лишь об одном — что он умер».

То, что Агата по-прежнему испытывала сильное чувство к Арчи, ясно из письма Розалинды. «Я собиралась встретиться с ним и его семьей еще много лет назад, но маму это повергло в ужасное состояние, и хотя никакой враждебности по отношению к нему у нее не было, она, похоже, просто не могла смириться с тем, что между нами возникнут более близкие отношения». Это воспоминание относится ко времени сразу после 1958 года — года, когда умерла Нэнси Кристи, — то есть спустя два года после публикации «Бремени любви». Тогда события 1926-го остались уже далеко позади, и сама Агата давно погрузилась в их общую с Максом жизнь.

«Глубоко счастлива» — так охарактеризовала она свое душевное состояние в 1954 году, вернувшись к «Альбому признаний», последняя запись в котором была сделана ею в Эшфилде, в тринадцатилетнем возрасте (отвечая на тот же вопрос, Макс написал: «Вполне доволен»). Но ее простое и ясное высказывание начинает вызывать сомнения, когда читаешь «Бремя любви», где она задается вопросом: что же на самом деле означает слово «счастье»? Ширли выбрала несчастье — в том смысле, что предпочитала жить так, как жила. Попытка Лоры сделать ее счастливой, допустив смерть Генри, в сущности, погубила и Ширли. По словам Ллуэллина Нокса, счастье — это «пища жизни, оно способствует ее росту, оно — ее великий учитель, но оно не есть цель жизни и само по себе не приносит полного удовлетворения».

Большая часть жизни Агаты проходила в мире «повседневного счастья»: семья, рутина, путешествия, удовольствия, товарищеский дух и свобода, на которых зиждился ее брак с Максом. Она знала, что ей в жизни выпал второй шанс, и при любом удобном случае старалась выразить восторг и благодарность удивительно благоволившей к ней судьбе. Она считала это почти долгом. Поступать иначе было бы грехом отчаяния — коему она предалась лишь однажды — и противоречило бы ее глубочайшему убеждению, что жить — это уже огромная радость.

Однако в интимном воображении она позволяла себе забредать в темные уголки. Она вспоминала. Мечтала о других жизнях, которые могла бы прожить. Быть может, сидя в своем гринвейском саду — ее царстве несравненной красоты, с камелиями, чей век так недолог, и зеркальным блеском Дарта сквозь гущу деревьев, — она воображала, что Арчи сидит рядом?

«— Когда вы оглядываетесь на свою жизнь с ним, что в первую очередь всплывает в памяти, какие моменты вам никогда не забыть? Вашу первую ночь или что-то другое?»[436]

Что она чувствовала, когда писала ему письмо соболезнования после смерти Нэнси? Странный поступок, учитывая злосчастные обстоятельства их расставания.

«— Его шляпу, — ответила она. — Во время нашего медового месяца… Я тогда надела ее, а он надел мою — глупую такую безделицу, какие любят женщины, — и мы хохотали до упаду, глядя друг на друга. „Туристы всегда меняются шляпами, — сказал он и добавил: Господи Боже мой, я так тебя люблю“. Ее голос дрогнул: „Никогда этого не забуду“».[437]

Хотелось ли бы ей узнать, что он подумал, когда получил ее доброе и сочувственное письмо? Пожалел ли о чем-нибудь? В ответном письме он поблагодарил за великодушие, с каким она подарила ему годы счастья с Нэнси, но, в конце концов, что еще он мог сказать? После смерти Нэнси Арчи написал также Розалинде: «Только теперь я ясно осознал: смерть зачастую приходит неожиданно», — и сообщил, что именно поэтому решил купить дочери подарок, который всегда будет напоминать ей о нем.

«Что мне должно сделать по правилам, так это оставить тебе после себя какое-нибудь маленькое напоминание о твоем старом отце. Но я подумал, что лучше тебе иметь его уже сейчас.

Я остановился на кольце с рубином. Ты бы повеселилась, глядя, как я брожу по магазинам, выбирая среди изобилия: маленькие, странных форм штучки, некоторые похожи на кусочки красного стекла. Такие бывают у махараджей или описываются в детективных историях. На прошлой неделе я сдался и купил наконец маленькое колечко, которое видел прежде и которое мне понравилось, но поскольку камешек слишком маленький, даже на мой вкус, я добавил к нему еще одно кольцо, с бриллиантом.

…Уничтожая некоторые твои письма, чтобы никто не смог прочесть их после меня, я перечитал те, что сохранил, — те, что ты писала мне из школы, из заграницы, во время войны… В некоторых из них масса новых идей, а в иных — столько привязанности!

Так что вместе с самыми добрыми пожеланиями на будущее ты получишь две маленькие памятные вещицы и горячую любовь от твоего Старого Папы».[438]

Четыре года спустя, в декабре 1962 года, Розалинда присутствовала на похоронах Арчи, где впервые встретилась со своим единокровным братом — сыном Нэнси. Горевала ли Агата в тот день, не только об Арчи, но и об их хрупком, но не отпускающем ее память счастье? Хотелось ли ей знать, сожалел ли он когда-нибудь, что выбрал другую жизнь?

«Не могу сказать [писала Агата, в „трезвой“ своей ипостаси, отвечая на множество вопросов, которыми ее засыпали в 1971 году], чтобы я когда-нибудь размышляла о том, сожалею я о чем-либо в жизни или нет. Вероятно, есть масса вещей, о которых я сожалею, но, поскольку вернуться в прошлое и что бы то ни было в нем изменить нельзя, какой толк думать об этом? Есть очаровательная пьеса… в ней один персонаж горевал о том, что некогда опоздал на поезд. Ему позволяют вернуться в прошлое, сесть на тот самый поезд, он проживает свою жизнь заново и с безмерной печалью сознает, что сделал это зря. „Судьба каждого человека с рождения вешается ему на шею“. Не следует забывать это определение кармы…»

Итак, ей на роду было написано вторую половину отпущенных ей лет провести с Максом Мэллоуэном, и она знала, что это к лучшему. Он получил прочное положение в жизни, она — свободу. Агата вольно пересекала пространства стран, континентов, идей, цивилизаций, собственной эпохи. Ее энергия и любознательность придавали полноту почти каждому году ее зрелой жизни. Она видела Индию, Пакистан, Шри-Ланку, Турцию, Вест-Индию, Америку; в Ираке она лицезрела прошлое, возвращенное жизни; слушала Вагнера в Бейруте, присутствовала на мистерии, представляющей Страсти Господни, в Обераммергау, наблюдала за коронацией королевы Елизаветы Второй с великолепной обзорной точки на Пиккадилли, 145; общалась с интеллектуалами, которые уважали ее и с которыми она имела возможность обсуждать любую интересовавшую ее тему, наращивая мускулы собственного мощного интеллекта; наслаждалась жизнью в своем удобном Уинтербруке и великолепном Гринвее и летними сезонами, проведенными в обожаемом Девоне с его вересковыми пустошами, пляжами, горами, с его дикой английской природой… Это была хорошая жизнь, по правде сказать, замечательная, едва ли можно желать большего. Останься она замужем за Арчи, всего этого не было бы. («…они бы так и продолжали жить, жить, жить… И она никогда бы ничего не увидела — всех этих дальних стран…»)

Агата была консервативна: она всегда хотела быть замужней дамой. В то же время ей была необходима собственная независимая жизнь. С Арчи она фактически оказалась перед дилеммой, знакомой многим интеллектуальным женщинам, которые почти всегда верят, будто любовь и независимость можно совместить, и слишком часто обнаруживают, что это невозможно. В случае Агаты это почти полностью осуществилось во втором браке по двум причинам: она была столь невероятно успешна, что могла сама определять свой образ жизни, а ее муж был достаточно благоразумен, чтобы не возражать против этого. Макс Мэллоуэн сделал собственную карьеру — не столь прибыльную, но, безусловно, престижную и достойную. Его нисколько не смущало, что он женат на феномене, напротив, он радовался этому — ура! — не в последнюю очередь потому, что ему это безмерно помогало. И в то же время он понимал всю пугающую глубину душевной уязвимости Агаты. Она-то и устраняла неравенство между ними, причиной которого в ином случае могли бы стать ее богатство и слава. Что по-настоящему обеспечивало равновесие в их браке, так это то, что обоих он устраивал. Каждый по-своему хотел, чтобы их брак оказался крепким, а, как ни парадоксально, этой цели куда чаще удается достичь, если супруги не влюблены друг в друга. Ибо любовь, как не уставала повторять Агата, — это «дьявол».

«Я думаю, они были очень добрыми друзьями, — говорит племянник Макса Джон, который проводил летние месяцы в Гринвее в 1950-х и 1960-х годах. — Они искренно любили друг друга, и им было хорошо вместе. Они не целовались и не миловались то и дело, но всегда нежно обращались друг с другом. Не помню, чтобы они когда-либо ссорились. Я вообще не думаю, что Агата была склонна к ссорам. Вот с Розалиндой у моего дяди случались горячие споры, это я запомнил, но, в конце концов, с годами она стала ближе ему по возрасту…»

Семейную жизнь Агаты наблюдала и ее подруга Джоан Оутс, которая после войны работала с Максом на раскопках в Нимруде. «Вообще-то это был странный брак. Странный. Но очень удачный».[439]

Нимруд, что на севере Ирака, неподалеку от Мосула, куда Макс с Агатой ездили каждую весну с 1949 по 1959-й, был делом жизни Макса. Он руководил тамошними раскопками вплоть до иракской революции 1958 года, когда был убит король Фейсал Второй, отпрыск Хашимитов, и установлена республика. В дальнейшем раскопками руководил Дэвид Оутс — муж Джоан, а потом, вплоть до прекращения работ в 1963 году, Джеффри Орчад.

В 1966 году книга Макса «Нимруд и его руины», которую он посвятил Агате,[440] вышла в издательстве «Коллинз». Переговоры, отказавшись от комиссионных, вело агентство «Хью Мэсси». «Я так рада, что Вы захотели помочь Максу», — писала Агата Эдмунду Корку. А сам Макс говорил ему, что «Агате так же не терпится увидеть книгу напечатанной, как и ему самому, ведь она не пропустила ни одного сезона раскопок в Нимруде» и что эта книга «получит широкий резонанс, так как за последнее десятилетие в Западной Азии не было сделано более богатых и эффектных находок, а книга станет самой авторитетной работой на эту тему».[441] (Корк в свойственной ему куртуазной манере ответил, что для них «большая честь» осуществить этот проект. Оубер из Нью-Йорка высказался менее деликатно: «„Коллинз“ выпускает книгу под названием „Нимруд и что-то там еще“, окончания я не помню, но, насколько мне известно, это связано с археологией… „Додд Мид“ согласен взять у них 500 экземпляров».[442])

Нимруд был красивым местом: набегающие волны зелени, а за ними — голубая лента Тигра. Некогда здесь находился один из великих ассирийских городов, ведущий свою историю минимум от XIII века до н. э. В правление Ашурнасипала Второго (883–859 гг. до н. э., то есть вскоре после царя Соломона) он стал столицей Ассирийской империи, всепобеждающей державы, простиравшейся от Западного Ирана до Средиземноморья. В Библии она была названа «Калах» и, по словам Агаты, представляла собой «что-то вроде ассирийского Альдершота,[443] военной столицы».[444] Разрушенный в 614–612 годах до н. э., когда вавилоняне захватили власть над Месопотамией, Нимруд начал раскапывать в середине XIX века сэр Генри Лейард, ошибочно принимая его за Ниневию. С 1987 года ни один археолог практически не приближался к Нимруду, поэтому перед Максом, который заинтересовался им еще в 1930-х годах, во время работы с Кэмпбеллом Томпсоном, открывались безграничные перспективы. В 1949 году он подал заявку на разрешение возобновить раскопки.

К тому времени Макс был директором Британской школы археологии (БША) в Ираке, а также профессором западноазиатской археологии Института археологии Лондонского университета. Институт был открыт в 1934 году и начиная с 1937-го занимал Бют-Хаус в Риджент-парке. В конце войны Макс был весьма озабочен перспективами собственной послевоенной деятельности и тем, удастся ли ему подхватить оборванные войной нити карьеры, хотя в глубине души он, должно быть, не сомневался, что Агата всегда подставит ему плечо. «Надеюсь, после войны у нас будет масса возможностей снова заняться археологией, — писал он ей из Триполитании в 1943 году. — Это единственное занятие, которое действительно важно для меня».[445] Как всегда чуткая к тому, что хотел услышать Макс, Агата немедленно ободрила его, заверив, что он сможет продолжить свою работу. «Ты прав относительно будущего, — писала она ему в 1944 году. — Смышленая миссис Пупер знает: единственное, чего желает мистер Пупер, это копать».[446]

В 1947 году Макс и Агата впервые за десять лет вместе отправились на Восток. «Совершенно очевидно, что существуют сотни слив, ждущих, чтобы их выковыряли из богатого земляного пирога Ирака», — писал Макс домой Розалинде. Он также заканчивал отчет о раскопках в Телль-Браке, где провел сезон 1937 года, и Сидни Смит, для которого отчет предназначался и который был профессором-консультантом в институте, начал подыскивать ему академическую должность. По обыкновению, обстоятельства складывались в пользу Макса. Ему идеально подходил институт. В его обязанности входило чтение лекций — в чем, как говорили, он был очень искусен — и научное руководство аспирантами, такая работа позволяла ему пять месяцев в году проводить в поле. Среди его коллег были Кэтлин Кеньон, специалистка по Палестине, Мортимер Уиллер, «последняя крупная фигура героической эпохи британской археологии»,[447] и Рейчел Максуэлл-Хислоп, недавняя выпускница, специализировавшаяся в западноазиатской археологии и подменявшая Макса, когда он бывал в отъездах. А после рабочего дня он мог возвращаться в удивительно удобную квартиру в Челси, которую незадолго до того приобрела Агата.

«Ну, вот я и тут, и теперь я профессор Пупер [писал он Розалинде в мае 1947 года]. Сотни людей, преимущественно женщины, простираются ниц, когда я вхожу в здание… Думаю, мне очень повезло, что я подцепил эту должность. Постараюсь быть хорошим профессором, что в твоем представлении, как я догадываюсь, означает находиться в Лондоне, Уоллингфорде, Поллирэче и Гринвее, читать лекции и писать книги — и все это одновременно… Моя голова в последнее время определенно дала усадку: шляпы так и вертятся вокруг нее, так что я вполне отдаю себе отчет, что должен нарастить мозги, если хочу адекватно справиться с тем, чего от меня ждут».

Как говорили на похоронах Макса, его назначение на должность профессора института на самом деле «вызывало некоторые опасения; считали, это все равно что запрячь скаковую лошадь в плуг». Несмотря на это, Макса явно высоко ценили, его способности не остались незамеченными. В любом случае Макс чувствовал себя достаточно уверенным на новом месте, чтобы искать возможности раскопать какое-нибудь значительное место, коим археологи пока пренебрегали. Он нанес визит директору департамента по охране памятников древности Ирака, во время которого, как он написал в своих воспоминаниях, «всякие представления о предосторожности, если они и были, покинули меня, и я напрямую задал вопрос о возможности нашего возвращения в Нимруд».

Разрешение от иракских властей было получено, но, разумеется, требовались деньги. К тому времени археология стала другой: все еще оставаясь миром в себе, хотя уже и не таким «клубным» занятием, каким была до войны, она сделалась более профессиональной; те, кто ею занимался, были лучше обучены; отношение к Востоку стало не таким имперским, а раскопки в основном велись за счет общественных организаций и частных капиталов. Максу не слишком нравились такие перемены. «Я придерживаюсь того мнения, что в идеале археология — занятие для одиночек, не требующее вовлечения масс», — писал он Агате, и, к счастью, та с ним согласилась. Она оказывала огромную помощь Британской школе археологии. «Ее вклад не поддается никакому счету, — сказала Рейчел Максуэлл-Хислоп.[448] — Существовал фонд, но никто точно не знает, сколько она в него вложила». Что известно наверняка, так это то, что в 1953 году она передала авторские права на книгу «Карман, полный ржи» в дар школе. Эдмунд Корк писал Харолду Оуберу, что «нью-йоркский Метрополитен-музей прекратил поддержку иракского отделения БША, а это означает, что дело жизни мужа Агаты оказалось под угрозой из-за недостатка средств. В связи с этим нам предложили схему, по которой Агата — которая не может напрямую поддерживать школу в силу своих налоговых обстоятельств — передает ей права на „Карман, полный ржи“, которые я выкупил [за 7500 фунтов]».[449] Гонорары тоже шли на поддержку БША и отчасти — на книгу о Нимруде. Корку было довольно трудно осуществлять подобные операции. «За всей этой возней с улаживанием юридических формальностей, — писал он Агате, — вероятно, никто не сказал Вам, сколь удивительной представляется Ваша щедрость обычному человеку».[450]

Работы в Нимруде начались в 1949 году. Как это уже стало для них привычным, Агата и Макс сначала отправились в Багдад, куда прибыли в январе и где Агата, отдыхавшая от работы большую часть предыдущего года, снова принялась за писание. Это тоже вошло в привычку. Именно в Ираке она в основном и писала. В Нимруде, по утрам, когда дом археологов пустовал, она работала в нем, пока за пятьдесят фунтов не пристроила к нему отдельную комнату из саманного кирпича. Комната была квадратной, в ней стояли лишь стол и стул да на стенах висели две картины иракских художников и ее меховой полушубок-размахайка, который она надевала, когда становилось холодно. Это был «бейт Агата» — «домик Агаты». В нем она сочинила большую часть книг 1950-х годов и начала «Автобиографию» в жанре вольных набросков.

За окном этой комнатушки постоянно стоял шум-гам: кричали люди, лаяли собаки, что-то лязгало. «Рев моторов на лондонских улицах по сравнению с этим — ничто».[451] Основным объектом раскопок был холм, под которым покоилась древняя цитадель. Хотя в конце концов были раскопаны и храмы, и дворец правителя, датируемый восьмым веком до н. э., и квартал жилых домов, и крепость, начались работы с того, что получило название Северо-западного дворца, заложенного Ашурнасипалом Вторым и отчасти раскопанного Лейардом. В нем была найдена стела, покрытая клинописью, в тексте описывались титулы царя, его труды и военные победы, а также — во всех подробностях — грандиозный пир, устроенный в честь этих достижений. Выдающаяся находка. Шурфы глубиной двадцать пять метров были расчищены с помощью оборудования, взятого напрокат у иракского отделения компании «Бритиш петролеум», и в глубине обнаружились неожиданные сокровища: например пара лошадиных шор из слоновой кости, украшенная изображениями сфинксов. В 1952 году на обложке журнала «Иллюстрейтед Ландон ньюс» была напечатана фотография «2600-летней Моны Лизы» — женская головка с раскосыми глазами и чувственными губами, вырезанная из слоновьего бивня. У другой женской головки из слоновой кости были глаза навыкате и рот-щель: «Сестра-уродка».

Находками из слоновой кости (а также фотографированием и составлением каталогов) в основном занималась Агата. У нее было женское чутье на подобные вещи, какого не было у других сотрудников Макса. Это она, например, посоветовала несколько недель подержать «Мону Лизу» завернутой во влажные полотенца, чтобы дать возможность древней слоновой кости постепенно приспособиться к сухому воздуху. Много занималась она и очисткой находок:

«У меня, как у любого профессионала [писала она в „Автобиографии“], даже появились свои любимые приспособления: палочка из апельсинового дерева — быть может, когда-то она служила тонкой вязальной спицей… баночка косметического крема, с помощью которого удобнее всего было очищать от грязи трещины, не повредив при этом хрупкую слоновую кость. Мой крем пользовался таким успехом, что недели через две от него ничего не осталось и мне нечем было мазать свое бедное старое лицо!»

В 1953 году она почти в одиночку восстановила более тридцати клинописных табличек из слоновой кости и дерева; их подняли на поверхность разломанными на крохотные фрагменты. Это было ее «великим вкладом в археологию», как писала Джоан Оутс, познакомившаяся с Агатой годом раньше, когда в качестве студентки Кембриджа, ведущей исследовательскую работу, жила в Багдаде в доме БША, «фактически являвшемся для Макса и Агаты родным домом, когда они там пребывали».[452]

Дом с мощеным внутренним двором и балконом, на котором обычно завтракала Агата, стоял прямо на берегу Тигра. Это было очаровательное место и весьма комфортабельное по сравнению с Нимрудом, полностью лишенным удобств. Впрочем, и в свои шестьдесят с лишком лет Агата оставалась неприхотливой в быту: прекрасно мирилась с протекающей крышей дома археологов, спокойно могла провести ночь в палатке, сквозь свод которой дождь лил как из гигантского ведра («ничуть не хуже, чем из лопнувшей бутылки с горячей водой»[453]), с тем, что воду для еженедельной вечерней ванны по четвергам («викторианской сидячей ванны, какие все еще сохранились кое-где в Ираке»[454]) таскали из Тигра на двух осликах и в ней вполне могла оказаться лягушка или рыба. А вот тамошний климат переносить было трудно: безмятежное зеленое благолепие Нимруда могло в один миг оказаться сметенным внезапной бурей.

«Сижу и пишу тебе посреди осыпающей нас градом свирепейшей бури, какую я только видела в жизни [писала она Розалинде в апреле 1957 года]. Обстановка напоминает паром через Канал — повсюду ведра! В них стекает вода, просачивающаяся сквозь крышу. Кабинет Макса может служить отличным плавательным бассейном! Хорошей погоды вообще не было: десять дней назад наступила такая удушающая жара, что мы почти умирали, пот со лба капал у меня в проявитель и на находки из слоновой кости, которые я очищала. А теперь вот уже два дня — жуткие грозы, дорогу смыло полностью…

Однако что касается находок, то их масса: прекрасные резные вещицы из слоновой кости кучами свалены во всех комнатах дома… Мы с Джоан до изнеможения трудимся над ними все дни напролет, времени катастрофически не хватает, а вещи эти лежали так близко под поверхностью земли, что находятся в плачевном состоянии. Моя спина… Моя спина! (Все время что-нибудь не так — то с ногой, то с зубами, то со спиной, то глаза слепнут и т. д. и т. д.)».

Неужели все это доставляло ей удовольствие? В некотором смысле — да; но еще и служило определенной цели. «Она чувствовала себя на раскопках спокойно и непринужденно, — рассказывает Джоан Оутс. — Она обожала цветы, ей нравился пейзаж, и она ни разу не сказала, что ей это надоело. Я восхищалась ею. Она была чрезвычайно дружелюбна и щедра, но всегда держалась на заднем плане. Она была как бы доброй матушкой, но при этом никогда ни во что не вмешивалась. Без нее у нас там была бы совершенно другая жизнь. И с Максом было бы гораздо труднее ладить».

Макс пребывал здесь во всех отношениях в своей стихии, и успех вынес на поверхность дремавшую, видимо, в нем склонность к автократии. На раскопках он часто бывал расположен к конфронтации. «Макс был очень капризен и легко выходил из себя», но присутствие Агаты действовало как бальзам. «Ей всего лишь стоило сказать: „Ну, Макс“, — очень спокойным голосом, и он на минуту замолкал, а потом, какова бы ни была причина его гнева, остывал».

Присутствие Агаты Кристи было, конечно, приманкой, привлекавшей внимание к раскопкам и повышавшей их престиж. Это тоже очень подходило Максу. «Макс обожал внимание. На раскопках кто только не побывал: археологи, послы, министры правительства. Это было чрезвычайно интересно. Но я помню Агату на этих мероприятиях: она забивалась в какой-нибудь дальний угол и тихо там сидела. Не думаю, что она нас избегала, просто не принимала участия в разговорах. Всем заправлял Макс… Это была жизнь, которая ему нравилась. Ей же, полагаю, все это было трудно переносить».[455]

Это лишний раз свидетельствует об Агатиной «робости», примеров которой приводят множество в рассказах о ее более поздних годах (в том числе знаменитая история о том, как в 1958 году ее, не узнав, не хотели пропускать в «Савой» на торжественный прием по случаю десятилетия сценической жизни «Мышеловки», и она безропотно ретировалась). Конечно, с годами Агата становилась все больше расположенной к уединению, хотя не всегда обнаруживала неприязнь к публичным мероприятиям. В те времена вокруг британского посольства в Ираке бурлила жизнь — по словам Джоан Оутс, именно этого стало недоставать Максу после революции 1958 года, — и Агата в ней участвовала. «Сегодня мы ведем Светскую Жизнь — коктейль у французского министра и ужин у кого-то из чиновников Британского совета»,[456] — писала она Розалинде из Багдада. И еще: «Вчера мы ужинали в посольстве и познакомились с новым послом — очень энергичным и занятным человеком. В День подарков на „Паутину“ [ее пьеса, написанная в 1954 году][457] приходили целыми семьями, возраст от 11 до 79 лет, и всем понравилось…»[458] Возможно, она делала это ради Макса: всемирно известная Агата Кристи была, в конце концов, его визитной карточкой, — а возможно, «робость» скорее служила ей прикрытием, чем была подлинным свойством характера. Быть робкой иногда полезно. Особенно если человек является объектом повышенного внимания, которое Агате было в тягость. Как, например, случилось в Каире, где она остановилась на несколько дней (и где ей пришлось участвовать «в двух грандиозных посольских приемах»). Хозяева сообщили ей, что прибыли три девушки, которые «видите ли, желают увидеть миссис Мэллоуэн! Когда они узнали, что у нас остановилась сама Агата Кристи, они не могли в это поверить!». Агата описала эту сцену в письме к Розалинде: «Они тихонько гуськом вошли после чая и, выстроившись в шеренгу, застыли молча, не сводя с меня глаз. Очень неловкая сцена…»[459]

За пределами Востока, однако, Агате в какой-то мере удавалось держать дистанцию с собственной славой. «Наверняка она была счастлива находиться подальше от гнета, который испытывала в Англии, — сказала Джоан Оутс. — Помню, едва завидев машину — мы все ненавидели осаждавших нас визитеров, — Агата удалялась в свой крохотный „кабинет“ и запирала дверь. Однажды приехали два молодых финна. Они явились специально, чтобы увидеть Агату Кристи, и не желали слышать никаких отказов. Они знали, что она там, и были полны решимости познакомиться с ней. Войдя в дом, молодые люди обнаружили, что у нее отдельная комната, и стали барабанить в дверь, за которой скрывалась Агата. Когда к вам проявляют подобное внимание, можете себе представить, как приятно находиться в месте, где такое случается по крайней мере нечасто».

Это действительно служило одной из основных причин ее частых отлучек на Восток. На протяжении 1950-х гнет общественного внимания к Агате на родине стал столь тяжким, что Восток приобрел для нее притягательность поистине духовного убежища. «Как прекрасно по утрам выползать на балкон и смотреть на Тигр, — писала она Розалинде, — отдохнуть, сидя под солнцем, обдумать парочку замысловатых убийств, поворошить огонь в очаге и съесть хорошую порцию довольно грубой пищи!» Несмотря на все посольские ловушки, это была более простая жизнь. Она обладала тем обаянием примитива, который Агата изобразила в конце своего раннего романа «Человек в коричневом костюме»: там ее героиня, «молодая цыганка», живет в духовном слиянии с грандиозной южноафриканской природой, и ее ничуть не волнует холодный суперцивилизованный Запад. Что-то привлекало Агату в тамошнем пронзительном воздухе, необузданном климате и улыбчивом арабском фатализме. («Сара наслаждалась его легкой размашистой походкой, гордо-независимой посадкой головы. Только европейские детали его костюма казались безвкусными и неуместными».[460]) Это обаяние она ощутила, впервые посетив Багдад в 1928 году, когда он помог ей перестроиться после кончины ее прежней жизни. Теперь он стал для нее иного рода убежищем. Он приносил очищение. Если Англия грозила одолеть ее, она всегда могла собрать чемоданы и устремиться на Восток. Правда, психоз вокруг ее славы вырос настолько, что за ней могли следовать и до берегов Тигра. Но было еще кое-что, что она каждый год мечтала хоть на время оставить позади; и ей повезло, что к тому моменту на родине у нее была команда людей, которые могли присмотреть за ее делами в обмен на финансовую защиту, которую она им предоставляла. Quid pro quo — услуга за услугу: она получала свободу делать работу, которая обеспечивала их содержание.

Эдмунд Корк теперь большую часть своей жизни посвящал организации жизни Агаты. Агата называла это «Службой Корка»: управляя ее издательскими делами, он одновременно разбирался с арендаторами, устраивал ее путешествия и валютные операции, бронировал места в отелях, покупал театральные билеты на самые разные лондонские представления (желательно во втором ряду партера), делал за нее ставки на Гранд-Нэшнл (и на дерби, если она бывала в отъезде в июне), оплачивал ее счета и пытался — почти неразрешимая задача — улаживать ее налоговые проблемы. «Я полагаюсь на Вас, Эдмунд» — таков был ее постоянный рефрен. Заботиться об Агате неизбежно означало заботиться и о Максе, не только об издании его книги о Нимруде, но и о его личных делах. Например, когда у Макса оказались дела в Париже, Корк забронировал ему номер в отеле «Монталамбер». За все труды Макс отблагодарил Корка замечанием: «Я бы особо никому этот отель не рекомендовал».

Розалинда тоже была включена в орбиту обслуживания матери. В 1949 году она снова вышла замуж — за человека безмерного обаяния по имени Энтони Хикс, который ранее был принят в гильдию адвокатов, но впоследствии плодотворно работал на Агату, что устраивало обоих. Энтони считал Агату «прекрасной тещей» и, как говорили, боготворил Макса (позднее, когда они с Розалиндой стали хозяевами Гринвея, Энтони настоял на том, чтобы спать на старой узкой кровати Макса, установленной рядом с их помпезным двуспальным ложем). Со своим сдержанным юмором, способностью ладить со всеми, острым умом, который он обычно держал при себе, Энтони очень легко вошел в семью. В какой-то мере отгородившись от мира, он сосредоточился на изучении Тибета, ему нравилось так жить.

Их брак с Розалиндой не был браком по любви. В своем обычном сухом тоне Розалинда сообщила Агате письмом, что церемония бракосочетания состоится в Кенсингтонском бюро записи актов гражданского состояния:

«Не думаю, что это кому-либо доставит удовольствие, но вам с Максом придется присутствовать, потом надо будет вернуться домой, чтобы не оставлять надолго собак без присмотра. Наряжаться тебе нет необходимости… Надеюсь, что ты довольна. Думаю, лучше нам поселиться здесь [в Поллирэче]. У него есть кое-какие деньги (больше, чем у меня!), и он даст мне 10 тысяч фунтов, но жить на два дома не может себе позволить… Думаю, ты увидишь, что Мэтью тоже доволен. Он всегда настаивает, чтобы Энтони оставался у нас подольше, и мне не кажется, что он станет ревновать».[461]

После трагического опыта первого брака Розалинда решила выйти замуж скорее из прагматических соображений. В этом, как, возможно, сознавала, она шла по стопам матери. Для нее было большой удачей обрести спутника жизни с легким характером — сама Розалинда легкостью характера отнюдь не отличалась — и разделить с ним тяготы, которые она несла в одиночку с тех пор, как в 1944 году погиб Хьюберт Причард: заботы о Мэтью, о Поллирэче и с годами все больше — о матери. Внимание Агаты всегда было сосредоточено на Максе, она считала своей обязанностью ублажать мужа. Макс же, в свою очередь, позволял Розалинде и Энтони ублажать Агату. Оба были достаточно разумны, чтобы понимать, что это приносит им значительную выгоду и что построить отношения по-другому невозможно, хотя Розалинда, при своем рационализме, прекрасно понимала, что происходит. «Энтони посвятил себя моей матери, — писала она на склоне лет, — помогал ей во всех делах и даже взял на себя заботу о ее садах, потому что Макса такими пустяками беспокоить было нельзя».

В течение 1950-х проблемы, связанные с Гринвеем, со все возраставшей тяжестью ложились на плечи Розалинды и Энтони; лишь финансовая часть оставалась за Агатой.

Когда она уезжала в Ирак, следить за домом и садом должны были Хиксы, что на практике означало необходимость найти добросовестных работников, которым можно было бы доверять. Легче сказать, чем сделать. Агате не нравился главный садовник Гринвея Фрэнк Лавин («Гитлер-Лавин»), но он знал свое дело и всегда собирал богатый урожай призов на выставке цветов в Бриксхеме. Остальные работники, к сожалению, бесконечно менялись. Нет сомнений, что отчасти именно эта ситуация вдохновила Агату на создание образа домоправительницы ее мечты Люси Айлсбарроу, когда она в 1956 году в Нимруде писала «В 4.50 из Паддингтона». В письмах домой она постоянно возвращается к теме слуг, приукрашенный идеал которых определялся для нее пятидесятилетней давности воспоминаниями об эшфилдских слугах: кухарке Джейн, со спокойным достоинством царившей на кухне, и горничных, бесшумно, споро и незаметно двигавшихся по дому. «Что касается Мэйзи, то мне очень жаль, — написала Агата Розалинде в 1948 году, когда та в Поллирэче лишилась своей экономки. — Я так надеялась, что она останется с тобой более-менее на всю жизнь… Что за безрадостный мир».

Уинтербрук тоже требовал присмотра: «Должна сказать, я очень рада, что Смиты там, — писала Агата в феврале 1953 года. — Она такая толстая, уютная и обожает гостей… А он, полагаю, работает и будет продолжать работать в саду в перерывах между бесконечными своими разговорами». Но в том же письме читаем: «Как бы мне хотелось, чтобы уладилось дело и с Гринвеем». Году в 1954-м ей удалось наконец нанять туда надежную супружескую пару по фамилии Гаулер — кухарку и старшего слугу, но случилось это лишь после периода пертурбаций, косвенно спровоцированных самой Агатой. В 1952 году она приняла на службу некую миссис Макферсон, чтобы та в ее отсутствие следила как за домом, так и за садом, а также руководила четой Бристли, работавшей в Гринвее к тому времени уже три года. Отношения между миссис Макферсон и четой Бристли сложились хуже некуда. Бристли не нравилось, что ему указывают, что делать, и он в знак протеста запустил сад до такой степени, что Розалинда была вынуждена сделать предупреждение ему и его (замечательной, надо сказать) жене. После этого предстояло уладить дело с миссис Макферсон. «Мне пришлось поехать в Гринвей, чтобы помочь Розалинде справиться с той гадкой ситуацией, которая там сложилась, — писал Агате в апреле Эдмунд Корк. — Миссис Макферсон оказалась совершенно не тем, что Вам требовалось. Ее представление об обязанностях управляющей состояло в том, что она должна лишь изображать из себя хозяйку имения…» Месяц спустя миссис Макферсон пыталась покончить с собой в доме, где жила, в Ферри-коттедже, стоявшем на земле Гринвея. Когда полиция провела расследование, оказалось, что она была отпетой мошенницей и дошла до полного отчаяния, вдрызг проигравшись на бегах, к тому же имела неоплаченных счетов на общую сумму более восьмисот пятидесяти фунтов. «Полиция желает знать, что в коттедже принадлежит миссис Макферсон, — писал Корк Розалинде. — Судя по счетам, они полагают, что ей не принадлежит абсолютно ничего, кроме одежды…»[462] Среди счетов был внушительный заказ на спиртное, «который миссис Макферсон, безусловно, обязана оплатить сама». За все остальное заплатила Агата. Несчетное количество писем («миссис Мэллоуэн сожалеет…») с приложением чеков было разослано девонским поставщикам.

После этого переполоха Розалинда и Энтони по-настоящему взялись за Гринвей, который следовало поставить на коммерческую основу, чтобы сократить налоги. В сущности, именно грозный налоговый Молох в первую очередь и заставил Агату нанять миссис Макферсон. «Я сказала ей: „Мы должны зарабатывать деньги“, — написала Агата Розалинде, когда проблемы еще только начинались. — Как я могу платить трем работникам [помощникам садовника] при подоходном налоге 19 шиллингов с фунта, не имея никакой налоговой скидки?»[463] Эдмунд Корк сообщал Агате, что «налоговый инспектор настойчиво задает затруднительные вопросы, совершенно очевидно пытаясь доказать, что сады есть не что иное, как просто ее увлечение».[464] В конце концов эта конкретная проблема была решена, и Энтони возглавил фирму «Сады Гринвея», которой была предоставлена налоговая льгота. В 1959 году Агата формально продала Гринвей Розалинде, чтобы избежать налога, хотя продолжала пользоваться им как собственным домом, в то время как Хиксы жили в Поллирэче. Но события в Гринвее были лишь небольшой интермедией в основном сюжете — преследовании Агаты в связи с налоговой задолженностью как в Америке, так и в Великобритании, начавшемся в 1938 году и продолжавшемся то с большей, то с меньшей интенсивностью до ее глубокой старости.

Это было странное и весьма неприятное дело. Сила характера, которую продемонстрировала Агата, продолжая жить и работать под этим тяжким гнетом, удивительна. Возможно, Эдмунду Корку следовало действовать более расторопно и энергично, но он был застигнут врасплох невероятным, стремительно растущим успехом своей клиентки, ведь размах продаж ее книг достигал ошеломляющих масштабов. Тем не менее он пытался разобраться с налоговыми требованиями предвоенных лет, которые возникли словно бы ниоткуда.

Соглашение по американским налоговым претензиям было достигнуто только в 1948 году: сумма долга за 1930–1941 годы была определена в 160 тысяч долларов и уплачена векселями с рассрочкой на десять лет (включая векселя, предполагающие выплату долгов из наследства), однако это был далеко не конец истории. Правительство Великобритании выдвинуло претензии на остаток американских доходов писательницы, который был заморожен на десятилетие и теперь возвращен ей; она остро нуждалась в этих деньгах, но отечественные налоговые власти боролись за них до конца 1954 года.

На протяжении всех 1950-х годов эта проблема возникала снова и снова. Ясности добиться никак не удавалось. Добавочный подоходный налог в те времена был запредельно высок, и в марте 1954-го Агата писала Корку из Нимруда: «Налоговая декларация, посланная мне Хейвеном[465] [невероятно, но именно такова была фамилия ее бухгалтера], потрясла меня до глубины души! Неужели я действительно заработала за год 30 тысяч фунтов? Где все это?!!»

«Действительно ужасно, — писал он в ответ, — что человек может заработать 30 тысяч фунтов и получить так мало. Едва ли подобный факт способен воодушевить автора продолжать работу над книгой, которой ждут не дождутся издатели [она работала над романом „Место назначения неизвестно“]. Короткий ответ на вопрос, где все это, — мистер Батлер… В текущем году налоги составят 25 100 фунтов плюс по 25 800 фунтов за два предыдущих года». В том году удалось наконец решить «с английского конца» изнурительный спор об американских налогах — это означало, что уплаченные в Америке налоги были наконец признаны «расходами, вычитаемыми из суммы, облагаемой налогом» (уже большое облегчение), однако оставалось большое количество долгов на родине. В сентябре 1954 года Корк проинформировал Агату, что ее долг британскому государству составляет около 70 тысяч фунтов. Учитывая врожденное неумение Агаты экономить, он благоразумно перевел приблизительно такую сумму на счет, который называл ее «депозитным счетом номер один». «У меня словно гора с плеч свалилась, — писала она ему, поскольку до того полагала, что на „счете номер один“ у нее всего фунтов двадцать семь. — Вы намеренно скрыли от меня, какое богатство хранится на счете номер один, чтобы я не могла истратить его без Вашего ведома? И очень мудро поступили! А то бы я купила скаковую лошадь и начала собирать конюшню».[466]

Это было весьма ободряющей информацией, и, несмотря на то что речь шла об очень крупной сумме, Агата радовалась, что может ее уплатить, в надежде, что теперь она сбросит наконец с плеч департамент по налогам и сборам. Разумеется, все оказалось не так. В конце 1954 года она писала Розалинде из Суон-Корта, что только что получила от Корка письмо, в котором говорится: «Я беспокоюсь, Агата, страшно беспокоюсь! Я ужасно боюсь, что в будущем году ваш доход составит 100 тысяч фунтов!» При тогдашней налоговой политике правительства это действительно было поводом для серьезной тревоги. «Что-то необходимо сделать, причем быстро. Я говорю об этом уже много лет» — так заканчивалось ее ответное письмо.

План, который Корк обдумывал уже давно — быть может, слишком долго, — состоял в том, чтобы превратить «Агату Кристи» в компанию с ограниченной ответственностью, где Агата будет наемным работником с обязанностью писать романы за зарплату. Ее доход составит приблизительно ту же сумму, которую она получала теперь после уплаты налогов, но правительству достанется куда меньше денег, поскольку компания будет обязана платить лишь налог с дохода по стандартному тарифу. В 1955 году был создан Фонд доверительной собственности Кристи. Доверительные собственники выкупили сто акций компании, получившей название «Агата Кристи лимитед» и контролируемой самой Агатой. В 1957 году была создана компания «Авторские права Кристи», призванная печься о соблюдении авторских прав почти на все произведения Агаты (за собой она оставила право распоряжаться лишь двадцатью книгами и рассказами). Это снимало возможные проблемы после ее смерти: в ином случае ее авторские права могли быть оценены в сумму около 20 миллионов фунтов — как это было с авторскими правами Бернарда Шоу, — если бы власти решили умножить доход от дорогостоящих прав (например на «Свидетеля обвинения») на количество написанных ею рассказов.