МУЖ

МУЖ

Вам кажется, что вы восхищаетесь нравственными качествами, но на самом деле, влюбившись, вы возвращаетесь в примитивное состояние, в котором имеют значение лишь физические ощущения.

А. Кристи. Человек в коричневом костюме

…его увидев, она в него влюбилась той любовью, которая ее судьбою стала.

А. Теннисон. Королевские идиллии

Агбрук-Хаус, неподалеку от Эксетера, — одно из знаменитых девонских зданий, дом фантастической красоты. При дневном свете камень, из которого он построен, светится изысканно-розовым светом, ночью здание вы глядит бесплотно-призрачным. Именно здесь 12 октября 1912 года Агата Миллер впервые встретила Арчи Кристи: он подошел и попросил ее записать за ним три танца в ее бальной карточке. Протанцевав с ней два, попросил еще о трех. Карточка Агаты была уже заполнена, но она сдалась, После того как Арчи предложил ей отказать другим партнерам, продемонстрировав то, что она истолковала как необычайное и восхитительное пренебрежение светскими условностями.

Арчи было двадцать три года, он был старше Агаты на год. Он обладал «решительными манерами и имел вид человека, умеющего добиться своего». Он был высок, строен, силен и излучал тот непостижимый магнетизм, перед которым не может устоять ни одна женщина. Он тоже влюбился. У него не было ни денег, чтобы обустроить дом, ни перспектив на ближайшее будущее, но с первой же встречи он твердо решил завоевать Агату.

Ко времени их знакомства он был младшим лейтенантом Королевской полевой артиллерии, жаждущим продвижения по службе. Выбор военной профессии тоже был определен: он мечтал о карьере пилота. Арчи не видел в самолетах ничего романтического, но своим трезвым умом, с практицизмом, который был столь чужд Агате, что она сочла его магически-захватывающим, он просчитал: за авиацией будущее, — и пожелал сыграть в нем свою роль. Поэтому, заплатив семьдесят пять фунтов, он прошел курс пилотажа в Солсбери-Плейн и за три месяца до встречи с Агатой стал двести сорок пятым профессиональным пилотом Британии. Все это он описал в тетради, куда заносил важные факты своей жизни. Записи вел кратко и четко: «16 июля. Получил аттестат Королевского аэроклуба после месяца обучения на самолете „Bristol Box Kite“ во время отпуска. Подал прошение о вступлении в Королевскую авиацию сухопутных войск и вернулся в Эксетер».

Арчи был одним из нескольких офицеров эксетерского гарнизона, приглашенных на танцевальный вечер в Агбрук хозяевами, лордом и леди Клиффорд Чадли; Агата получила приглашение через друзей Клиффордов. Она собиралась повидаться там с другим воином, Артуром Гриффитсом, с которым у нее завязался легкий флирт в Торп-Арч-Холле, но тот не смог присутствовать, однако в письме предложил ей познакомиться с его другом Кристи, отличным танцором, который скрасит ей вечер.

«12 октября: был на танцевальном вечере у лорда Клиффорда Чадли», — записал Арчи в своей тетради. Вскоре после того вечера, проведенного среди розовых каменных арок и освещенных луной балконов, он уже с ревом мчался на своем мотоцикле по Бартон-роуд. Клара усадила его пить чай; он ждал. Через дорогу, в Руклендзе, Агата играла в бадминтон с сыном хозяев дома, тоже очарованным ею. Последние беззаботные часы своей жизни она провела, практикуясь в танцевальных па («Кажется, мы разучивали танго»); потом позвонила ее мать и велела возвращаться домой. Агате не хотелось уходить. «Здесь один из твоих поклонников», — сказала Клара, толком не разобравшая его имени. Как бы ни хотелось Агате снова увидеть Арчи Кристи (как бы это могло произойти, в те-то времена?), она и на миг не могла представить себе, что это был именно он. Сколько же усилий ему пришлось приложить, чтобы разыскать ее! Когда она вошла в гостиную, он встал и пробормотал нечто бессвязное насчет того, что, мол, «случайно оказался по соседству». Его оставили ужинать.

В последующие дни они несколько раз встречались, испытывая все возрастающую неловкость в силу тогдашних своеобразных обычаев. Арчи пригласил Агату на концерт в Эксетер, а после концерта — выпить чаю, но Клара заявила, что ее дочь не может принять приглашение на чай в отеле с малознакомым мужчиной, поэтому он позвал и Клару; смягчившись, та позволила ему угостить ее дочь — без сопровождения старших — чаем в буфете эксетерского вокзала. В первых числах 1913 года Агата пригласила Арчи на новогодний бал, где он «не произнес ни слова». Спустя два дня, 4 января, в «судовом журнале» Арчи появилась запись о том, что он «ездил в Эшфилд, Торки, и посетил концерт в Павильоне». В тот вечер исполняли Агатиного любимого Вагнера. Павильон — новенькое бело-зеленое здание на набережной — был только-только открыт. Они с Арчи сидели рядом, освещенные проникавшим сквозь купол дневным светом, и слушали музыку, касаясь друг друга рукавам и. Потом, у нее дома, они поднялись в классную комнату, чтобы, как сообщает Агата в «Автобиографии», «помузицировать на фортепьяно»; в какой-то момент Арчи повернулся к ней и с неожиданной горячностью сказал: «Вы должны выйти за меня замуж, вы должны выйти за меня замуж!» Разумеется, она не была удивлена, несмотря на деланное изумление. Он сказал ей, что принял это решение в первый же вечер, в Агбруке. Через два дня ему предстояло уезжать на тренировочные полеты в Солсбери-Плейн в составе Королевской авиации сухопутных войск, но прежде он желал получить ответ от Агаты. Она от ответа уклонилась, но на следующий день заявила Кларе: «Мама, прости, но я должна сказать тебе. Арчи Кристи сделал мне предложение, и я хочу принять его, ужасно хочу». Свадьба не могла состояться еще почти два года — проволочки и отмены, вызванные противодействием Клары, недостатком средств, разразившейся войной, ретроспективно воспринимаются как ясные указания судьбы на то, что она не должна была состояться вовсе. Однако страстное желание быть вместе только возрастало с обеих сторон. Каждый раз после разрыва воссоединение становилось все слаще: взаимная зависимость друг от друга росла, и крепла вера в то, что это любовь навек.

Когда Арчи попросил ее руки, Агата была помолвлена с другим человеком. Это препятствие он отмел с легкостью, с какой горничная прихлопывает муху. Агате не было еще и двадцати, когда ей начали делать многочисленные предложения. Ее милая, безмятежная, но уверенная в себе женственность делала ее чрезвычайно привлекательной для мужчин — как сексуально, так и в плане матримониальных перспектив. «Ты очаровательна (сколько бы ни плоила волосы), и у тебя идеальный характер, какой я только могу себе представить», — писал ей Арчи в 1914 году, и таково было почти общее мнение о ней. Позднее она говорила своему второму мужу, что лишена дара понимать мужчин. «У меня никогда не будет правильного… олимпийского отношения к мужскому полу», — написала она в 1930 году. Однако в девичестве, прежде чем жизнь ее столь кардинально переменилась, ее вел абсолютно естественный женский инстинкт. Так же как в Нелл Верекер из «Хлеба великанов», в ней удачно сочетались невинность и искушенность. Агате очень нравились мужчины, в целом она предпочитала их женщинам и умела это показать, что, в свою очередь, нравилось им.

Первые два предложения она получила от мужчин, с которыми познакомилась в Каире. Один сделал его через ее мать: «Знаешь, что капитан Хибберд хотел жениться на тебе?» — сказала Агате Клара, когда они возвращались домой на корабле. Она отказала ему от имени дочери — такое «самоуправство» даже у Агаты вызвало неодобрение. «Я думаю, мама, что ты могла бы позволить решать такие вещи мне самой». Клара согласилась, но все еще надеялась — до некоторой степени — контролировать события.

До предложения Арчи сколько-нибудь стоящих она получила три. Первое — от мужчины, с которым познакомилась в 1911 году, когда гостила в Уорвикшире с Ролстон-Патриками, «великими охотниками», которые — что в те времена было совершенно необычно — имели машину (впервые Агата увидела автомобили в конце девятнадцатого века, когда ездила с родителями в Париж; «Монти был бы в восторге!» — сказала тогда Клара). Она по-дамски сидела в седле, когда ей представили некоего полковника Болтона Флетчера, мужчину лет тридцати пяти. В тот вечер на маскараде она была в костюме Элейн, теннисоновской «лилеи замка Астолат», — в белом платье и жемчужной шапочке; этот костюм идеально отвечал ее обаянию «принцессы стародавних времен». Разумеется, это разбудило во Флетчере рыцаря, и он прямиком перешел к действию. Он преследовал Агату так же неотступно, как впоследствии будет это делать Арчи, только на его стороне было куда больше денег и опыта. Он засыпал ее экстравагантными подарками и любовными письмами. «Теоретически он знал о женщинах очень много» — такое суждение выскажет она о мужчине подобного типа в своем вестмакоттовском романе «Дочь есть дочь».

Флетчер называл Агату «идеальной Элейн», и такой хотела видеть себя она сама: сидящей «в своем покое на вершине башни», как сказано у Теннисона, расчесывающей длинные светлые волосы и мечтающей о Ланселоте. Она была польщена, гордилась собой и размышляла: уж не любовь ли это? На самом деле ей еще предстояло пройти свой путь до любви. Когда — отдаленное эхо современных нравов — Флетчер сделал ей предложение уже на третьем свидании, она «ощутила бурю эмоций»; они не имели никакого отношения к конкретному человеку, только к его опытности. «Когда вы говорите, что не испытываете ко мне никаких чувств, — мягко сказал он, — вы лжете».[80] Агата чувствовала волнение, которое не могла объяснить; она была смущена и прельщена. Так же как и Клара. Отчасти той нравилась идея, что у ее дочери будет муж, который гораздо старше ее, умудрен жизнью, знает, как обращаться с женщиной, и, кроме всего прочего, богат. «Я молилась, чтобы тебе встретился добрый человек, который подарит тебе хороший дом и сделает счастливой… У нас так мало денег», — говорит мать Селии в «Неоконченном портрете». Но Клара чувствовала смятение и сопротивление Агаты, и другая половина ее души испытывала облегчение. Агата попросила Флетчера подождать полгода. Когда по окончании этого срока тот прислал телеграмму, требуя окончательного ответа на свое предложение, ее рука почти непроизвольно вывела: «Нет», — после чего Агата уснула, как уставшая девочка.

Она никогда не жалела, что отказала Болтону Флетчеру, хотя позднее думала иногда, что этот брак мог бы оказаться удачным. В детективном романе «Драма в трех актах» есть персонаж, юная Мими Литтон-Гор, которая влюблена в человека гораздо старше ее. «Девушек всегда привлекают мужчины среднего возраста с интересным прошлым». Суть их отношений — преклонение перед героем, с одной стороны, и восхищение молодостью — с другой, однако это вовсе не означает, что такой брак поддерживать труднее, нежели брак между внешне равными партнерами или брак, в котором партнеры, казалось бы, лишены иллюзий. «Леди Мэри, вы ведь не желаете, чтобы ваша дочь вышла замуж за человека вдвое ее старше?» — говорит один из персонажей матери Мими. Ответ леди Мэри его удивил: «Возможно, это было бы даже лучше… В этом возрасте мужчины обычно не совершают безумств, грехи молодости позади, их уже не нужно опасаться…»

Ни безумств, ни грехов не числилось и за Уилфредом Пири, следующим претендентом на руку Агаты. Просто он был страшным занудой — «молодым и чрезвычайно серьезно относившимся к жизни», как написала она в «Неоконченном портрете» о Джиме, чьим прототипом был Уилфред Пири. «Он обладал незаурядной силой воли, читал книги на эту тему и давал читать их Селии. Он вообще обожал давать читать книги. Интересовался он также теософией, биметаллизмом, экономикой и христианской наукой. Селия нравилась ему, потому что очень внимательно его слушала, читала все, что он ей давал, и делала неглупые замечания».

В детстве Агата хотела доставить удовольствие близким своими ответами в «Альбоме признаний», поэтому изъявляла желание «жить в окружении детей» и высказывала ненависть к «аффектации и вульгарности». Теперь, соглашаясь выйти замуж за Уилфреда, она делала то же самое. Всю жизнь она высоко чтила долг («Ей предстояло решить проблему — проблему ее собственного будущего поведения; и странным, быть может, образом задача эта представлялась ей… делом долга»[81]). Это был вопрос воспитания, смены поколений. Но сложность Агатиной натуры состояла в том, что угождение другим — что еще более причудливо — было для нее средством внутреннего бегства. Пусть она делала то, чего от нее хотели, чего ждали, но кто мог догадаться, какие тайные мысли прятала она при этом за фасадом?

Всерьез Уилфред как мужчина ей не нравился. Целоваться с ним было смертельно скучно, а ее бабушка, неподражаемая Маргарет, презирала его за увлечение теософией, а также за то, что он не пил и не курил. («Он был безукоризненно вежлив, очень официален и, на ее вкус, безумно скучен… В ее голове вдруг промелькнула мысль: „В дни нашей молодости женихи были получше“».[82]) Но будущее с ним обещало и надежность, и, как ни странно, свободу. Семья Пири издавна дружила с семьей Миллер; мать Уилфреда и Агата давно обожали друг друга. Более того, Уилфред был младшим лейтенантом Королевского флота, а это означало долгие отсутствия, во время которых Агата могла жить в Эшфилде. В сущности, ей вообще редко пришлось бы покидать родимый дом, и ее отношения с Кларой могли оставаться почти неизменными. «Дочь есть дочь всю жизнь», — писала Агата — Мэри Вестмакотт; именно этого хотела Клара: чтобы Агата, перейдя во взрослый мир, оставалась ее ребенком. Агата тоже желала этого, почти безоговорочно.

Поэтому Клара жаждала, чтобы этот брак состоялся, а Агата так же жаждала доставить радость матери, но настал день, когда она поняла, что не сможет этого сделать. Истинная причина крылась в ее поэтических представлениях о любви и предназначении, в томлении по «неизвестному рыцарю», который ворвется в ее жизнь и заставит обо всем забыть. Предлог же появился, когда Уилфред позвонил ей, сообщил, что его пригласили присоединиться к экспедиции, которая отправлялась в Южную Америку на поиски исчезнувших сокровищ, и спросил, не возражает ли она. Ему отчаянно хотелось поехать, не в последнюю очередь потому, что два медиума, которых он регулярно посещал в Портсмуте, заявили, что он должен это сделать. «Они предсказали, что он непременно откроет там город, которого никто не видел со времен инков».

Казалось бы, Агата должна была относиться к подобным вещам серьезно. Ее ранние рассказы полны привидений, чудес, предзнаменований: «Дом красоты» с описанным в нем видением волшебного дома, в котором «жила Тень нечистой силы»; «Зов крыльев», в котором силой музыки тело воспаряет, «освободившись от своих оков». Но для Агаты сверхъестественное было лишь средством выразить свое понимание необъяснимого, а не чем-то заслуживающим доверия само по себе. Вот ее мать воспринимала такие вещи чрезвычайно серьезно, и Агата, конечно, старалась ей подражать: она читала Эдгара Аллана По и Мэй Синклер[83] и до некоторой степени находилась под их влиянием. И тем не менее было в Агате — в конце концов, она же внучка Маргарет Миллер — неистребимое здравомыслие, которое подсказывало ей, что все это полная чепуха. В отличие от Клары она не была склонна к мистицизму. Сверхъестественное было напрочь отделено от грез и тайн, которые владели ее воображением. Хотя она осознавала силу воздействия на психику необъяснимых явлений и использовала их в своих писаниях, но чем дальше, тем все более — вопреки собственной природе. В юности она написала нечто, что сама называла «страшной историей о сеансе». Позднее из этого сюжета родился детективный роман «Загадка Ситтафорда», в котором поначалу чувствуется вера в спиритизм и верчение столов, но на деле все оборачивается дымовой завесой: «сеанс» оказывается подстроенным ради сугубо практических целей — чтобы обеспечить алиби одному из присутствующих; читатель, воспринявший его поначалу совершенно серьезно, оказывается одураченным.

Той Агате, которая могла написать это, или «Виллу „Белый конь“», или «Немого свидетеля», или рассказ «Мотив и возможность»[84] — произведения, исполненные скептического взгляда на сверхъестественное, — Уилфред Пири должен был казаться безнадежно глупым. День, когда он отбыл в Южную Америку, описан в «Неоконченном портрете»:

«Каким восхитительным может быть августовское утро…

Никогда еще, подумала Селия, она не чувствовала себя такой счастливой. Ее охватила старая, хорошо знакомая „боль“. Было так чудесно… так чудесно… до боли…

О дивный, дивный мир!..

— Ты выглядишь очень счастливой, Селия.

— Я действительно счастлива. Сегодня такой восхитительный день.

— Но дело ведь не только в этом… — тихо сказала ей мать. — А еще и в том, что Джим уехал, правда?»

Однако это было не просто благословенное освобождение от необходимости изображать интерес к теософии. Речь шла о более глубинных чувствах девушки, гораздо более свободолюбивой, нежели большинство ее сверстниц, девушки, сознававшей жизнь за пределами общепринятых границ, где замужество еще не вершина счастья; девушки, для которой наивысшее удовольствие состояло не в удовлетворенности достигнутым, исполнении желания или знании, а в чувствах, витающих за пределами этих привычных вещей. Тот миг, когда Арчи встал при ее появлении в эшфилдской гостиной; воспоминание о том, как он, держа в руке ее бальную карточку, небрежно указывал натри имени («Вычеркните этого… и этого…»); видение полного решимости найти Эшфилд Арчи, мчащегося на мотоцикле вверх по холму, где она ходила каждый день, — в некотором роде то были сладкие грезы, коим не суждено было осуществиться.

«— На самом деле я пока вообще ни за кого не хочу выходить замуж.

— Дорогая, как ты права! Ведь потом все бывает не совсем так, как думаешь, правда?»[85]

И тем не менее Агата хотела выйти замуж, и поэтому приняла предложение Реджи Луси. Майор артиллерии, старший брат девочек, с которыми она давно, хотя и поверхностно, дружила («Агги, мы давно заметили, что Реджи положил на тебя глаз»), разделял их легкое отношение к жизни. Опоздали на поезд? Ну и что? Придет следующий. Какой смысл волноваться? Если кому-то не дается гольф, как, например, Агате, несмотря на все старания Реджи научить ее, какая беда? Можно же просто получать удовольствие от махания клюшками. Агату завораживала такая легкость, ей самой несвойственная, и она чувствовала себя с Реджи непринужденно, что вовсе не мешало чувственному влечению. Они могли оживленно болтать друг с другом, потом помолчать, снова поболтать — «именно так мне нравилось поддерживать разговор». Понравилось ей и то, как он сделал предложение: «На твоем счету немало скальпов, так ведь, Агата? Что ж, можешь в любой момент присовокупить к своей коллекции и мой». Такая идиома была ей близка, да и ее мать чувствовала, что Реджи — то, что нужно. «Полагаю, это будет счастливый брак, — сказала она. Потом добавила: — Ему нужно было бы сказать это чуть раньше, чтобы вы могли сразу пожениться».

Как всегда, Клара зрила в корень. Реджи сделал Агате предложение во время своего десятидневного отпуска, после которого, как было известно, ему предстояло провести вдали от Девона довольно долгое время — как выяснилось впоследствии, целых два года, — и он настаивал, чтобы все это время она считала себя свободной. Такая постановка вопроса — столь отличная от раздражающей настойчивости Болтона Флетчера — ей тоже нравилась, хотя немного задевала (разве мужчина не должен быть более настойчив, более ревнив?) и немного пугала. Будто она знала, что вскоре появится некто другой, что она предпочтет этого пока неизвестного Реджи и что это будет ошибкой.

«Эркюль Пуаро мягко сказал:

— …Разве возможно не принимать факты? Она любила Родерика Уэлмена. Ну и что из того? С вами она могла стать счастлива».[86]

В «Неоконченном портрете» Агата много размышляет о Реджи — Питере, как он там назван, — о последствиях того, что он поступил легкомысленно, не женившись на ней сразу, как она его умоляла. Женщинам свойственно вспоминать мужчин своей юности и строить предположения: не упустили ли они того, с которым были бы наиболее счастливы, но у Агаты в данном случае были к тому реальные основания. Почему Реджи тогда притормозил? Да из-за своего характера: он тоже обладал свойственной всем Луси склонностью к laissez-aller[87] и по скромности и великодушию полагал, что не имеет права лишать Агату возможности принимать другие предложения. Тем не менее «Питер», когда Селия сообщает ему, что собирается замуж за «Дермота», как назван в романе Арчи Кристи, пишет ей письмо («Это было так похоже на Питера. Так похоже, что Селия расплакалась, читая письмо»):

«Не вини себя, Селия. Это целиком моя вина… Правда состоит в том, что в нем ты увидела твердость характера, которой мне недостает. Мне следовало послушаться тебя, когда ты настаивала, чтобы мы поженились… Он, твой Дермот, лучше меня…»

Агата не считала, что Арчи лучше, чем Реджи. В ранних письмах к своему второму мужу, написанных незадолго до «Неоконченного портрета», она снова и снова благодарит его за «доброту» — качество, которым Реджи обладал в избытке в отличие от Арчи. «Не заботливый, — сказала об Арчи Клара. — Безжалостный». К тому же у него не было денег, о чем тоже с горечью говорится в письме «Питера»: «И вот ты влюбилась в человека, который беднее меня».

Арчи имел восемьдесят фунтов в год и никаких видов на фамильное наследство. Сто фунтов Агатиного годового дохода между тем должны были перейти к Кларе. Нью-йоркские Чафлины, партнером которых был отец Фредерика, в конце концов рухнули в 1913 году, унеся и маленький доход Клары (Маргарет Миллер незадолго до того изъяла из их дела свои деньги). Мистер Чафлин гарантировал Кларе триста фунтов в год из своих личных средств, что — с помощью Агаты и Мэдж — позволяло ей оставаться в Эшфилде; к тому времени Клара уже была решительно настроена сохранить дом, иррационально видя в нем волшебную защиту от перемен.

Разумеется, Агата хотела отдать свои деньги на поддержание Эшфилда, но она находилась в сложном положении: без ее дохода брак с Арчи казался невозможным. «Я сказала Арчи, что никогда не смогу выйти за него, что мы должны забыть друг друга, — писала она в „Автобиографии“. — Он и слушать не хотел. Он собирался заработать деньги так или иначе. Мы должны пожениться, и, вероятно, он даже сможет помогать моей матери. Он вселил в меня надежду и заставил почувствовать уверенность. Мы снова помолвились».

Были случаи, когда, наоборот, Арчи говорил, что их брак невозможен, и Агате удавалось его уговорить. Клара же постоянно была против: денег не хватит, говорила она, вот и все. На самом деле ее дурные предчувствия простирались глубже, но это был ее самый убедительный аргумент, против которого Агате было труднее всего возразить; хоть мать и дочь относились друг к другу с прежней сердечностью — пусть и несколько подостывшей, — Клара оставалась непреклонной.

Не касаясь ее более сложных эмоций, нужно сказать, что ей наверняка было горько видеть, как Агата одного за другим отвергает подходящих женихов, предпочитая им нищего пилота. Само по себе замужество было событием нормальным, но Арчи ни в коем случае нельзя было назвать нормальным выбором. Мэдж, при всей своей «дерзости», поступила гораздо осмотрительнее, приняв предложение Джеймса Уоттса; для Агаты же было куда менее рискованно остановиться на богатом Болтоне Флетчере, бесстрастном Уилфреде Пири или добром Реджи Луси. Служба в Королевском стрелковом полку в ожидании продвижения казалась почти смехотворно ненадежной перспективой. Существовала и менее очевидная загвоздка. Пири и Луси были друзьями семьи, Флетчер — другом друзей, Кристи же Миллерам были неизвестны, и если бы не военная карьера Арчи, он едва ли попал бы в орбиту Агатиных женихов: она принадлежала к несколько более высокому социальному классу. Клара, которая сама вышла замуж за человека, занимавшего более высокое положение в социальной иерархии, прекрасно могла себе представить встречу между своим покойным мужем, рафинированным Фредериком, и матерью Арчи — ирландкой Эллен, известной под именем Пег.

Пег удачно вышла замуж за судью, работавшего в аппарате государственной службы в Индии (Арчи родился в Мюрри[88]), когда ее муж погиб, упав с лошади, обосновалась в Англии, где жизнь для нее была нелегка. На рубеже веков, когда Миллеры в окружении слуг жили в Эшфилде, Пег с Кэмпбеллом, братом Арчи, снимала квартиру в Бристоле,[89] Арчи находился в приготовительной школе в Годалминге. Пег была хороша собой — как и ее сыновья — и впоследствии вышла замуж за некоего Уильяма Хемсли, который стал ее спасением: он был добр, надежен и — что оказалось самым полезным — являлся директором Клифтон-колледжа, где впоследствии Арчи возглавил школу. Но все это было весьма далеко от мира «Юнион клаб» на нью-йоркской Пятой авеню, где Фредерик чувствовал себя как дома.

Конечно же, Арчи был джентльменом. Однако поведение Пег — смесь сентиментальности, неприязни и ревности, несомненно, должно было смутить Агату. Забавно, что Кэмпбелл Кристи предупредил ее о том, что его мать «опасна», аналогично тому, как позднее выскажется о Кларе ее внучка. Между двумя этими женщинами и впрямь существовало сходство. Пег была такой же властной матерью, как Клара, и так же, хотя и не столь настойчиво, возражала против брака Арчи с Агатой. Различие же — которое в глазах Агаты было основополагающим между леди и не леди и которое она никогда не пыталась затушевать, — состояло в том, что Клара своих чувств напоказ не выставляла. Пег же не скрывала ничего. Это было совершенно новым опытом для Агаты. Она помнила, как ее мать после смерти Фредерика лишь на короткий миг утратила контроль над собой, но декорум был тут же восстановлен, поскольку Клара считала это принципиальным, и Агата всю жизнь ценила способность «поддерживать фасад». «Помню, как моя дорогая мама[90] говорила мне, что воспитанная дама на людях должна всегда держать себя в руках, сколько бы воли она ни давала себе в одиночестве», — заметила на этот счет мисс Марпл.[91]

Арчи не обращал никакого внимания на свою мать и ее причуды. «В силу темперамента, — писала Агата в „Автобиографии“, — его не особо интересовало, что она думает обо мне, а я — о ней. Он вообще обладал счастливой способностью идти по жизни, ни в малейшей мере не обращая внимания на то, что думают окружающие о нем или о его близких: он всегда был поглощен лишь тем, чего хотел он сам».

А в 1913 году он хотел Агату. Этот красивый и загадочный мужчина хотел ее так страстно, что требовал, чтобы она вышла за него немедленно, без проволочек, не ища ничьего одобрения, кроме их собственного.

Для Агаты это было «судьбой»: ее женской судьбой. Воспитанная в атмосфере, позволявшей ей искать любую форму самовыражения по собственному выбору, она ждала лишь замужества. Таково было ее воспитание, правильность которого она не намеревалась ставить под сомнение. Девушки ее круга не предназначены для карьеры. У них есть мужья. Ее отец пришел в ужас при мысли, что его очаровательная жизнерадостная Мэдж окажется среди унылых «синих чулков» Гиртона, и жена не стала ему перечить: осторожность, с которой ей самой пришлось пройти через ранний этап своей жизни, сделала ее в определенном смысле глубоко консервативной. Она желала счастья дочерям, а в ее понимании это означало замужество. Агата тоже в это верила, или верила, что верит. В романе «Зло под солнцем» Пуаро обсуждает этот вопрос с Розамундой Дарнли, успешным дизайнером женской одежды:

«— Выйти замуж, родить детей — обычная судьба для женщины. Только одна из сотни, а может, и из тысячи, может сделать себе имя и завоевать положение, как вы.

Розамунда улыбнулась в ответ:

— И тем не менее я все равно не более чем несчастная старая дева!»

Книга кончается тем, что Розамунда с радостью отказывается от своего бизнеса ради любви. И Агата, несмотря на свои выдающиеся достижения, всегда будет считать, что карьера — мужское дело («У мужчин мозги для этого гораздо лучше устроены, чем у женщин, вы не думаете?»[92] — типичное для нее замечание) и что истинное предназначение женщины лежит в сфере личного. «То, что я преуспела в качестве жены, позволяет мне чувствовать, что в конце концов я не стала неудачницей в этой жизни», — писала она второму мужу, Максу, в 1943 году.

Итак, в девичестве она никогда не роптала против ограничений, которые наклады вала жизнь в ее кругу: условностей, корсетов, требования говорить тихо или петь, когда хочется, своему плюшевому мишке. В отличие от своей почти современницы Дороти Ли Сэйерс, которая в то время, когда Агата выходила на рынок невест, жевала интеллектуальную жвачку за чашкой какао в Сомервилле, Агата не имела желания вырваться на волю. Воображение ее было безграничным, но творческий огонь горел в жаровне удовлетворенности. В Агате не было ничего от «новой женщины» в духе Бернарда Шоу, решительно шагающей в будущее гендерного равенства, и, несмотря на всю свою любовь к романам Мэй Синклер, она не разделяла ее феминистских взглядов. Агата исключительно далека от бунтарства девушек, подобных Вере Бриттен (учившейся в Оксфорде вместе с Сэйерс), чей «Завет юности» пышет гневом против традиционного доминирования мужчин в тогдашнем обществе.

Это правда, что Агате нравился мужской мир. Она понимала его — за исключением политики; позднее, успешная и самодостаточная, она будет жить в нем, и все же ей всегда нравилось оставаться женщиной, и она никогда не чувствовала себя притесняемой из-за принадлежности к женскому полу. В конце концов, ведь она выросла в матриархате и понимала — как, быть может, не понимали «более умные» девочки, — что женская сила может оказывать себя очень по-разному и что Маргарет Миллер, властвующая в своем домашнем мире, обладала по меньшей мере такой же силой, как женщина, вращающаяся в публичных кругах. Знала она также, что женщине, чтобы быть сильной, не нужно выглядеть таковой. В «Занавесе» суровая молодая женщина-ученый Джудит презирает хрупкую миниатюрную миссис Франклин за ее женские ухищрения. «Она очень глупая женщина», — припечатывает Джудит. Но Пуаро мудро возражает ей: «Она пользуется своими маленькими серыми клеточками тем способом, дитя мое, который вам совершенно неизвестен». Агата никогда не презирала женский пол, даже в самых глупых его проявлениях, хотя иногда испытывала к нему жалость. Всю жизнь она ценила то, чем и сама когда-то обладала и что потом утратила: красоту, физическую привлекательность, естественное обаяние. «Что хорошего в такой женщине?» — говорит один из персонажей «Причуды» о пустоголовой красотке леди Стаббс. И снова Пуаро встает на защиту женщины: «Растению нужны не только корни, но и цветы…»

Агата всегда защищала право на досуг — «Что вы без него?» — и считала, что разумные женщины заслуживают его, если умеют все хорошо организовать и управляют домом повелительным мановением перста, а своими мужчинами — с помощью кроткой улыбки. Но внутри ее таилось глубокое противоречие: высоко ценя ничегонеделание, она стала маниакально трудолюбивой. На самом деле она искренне уважала работающих женщин. Не тех, кто марширует, размахивая феминистским флагом, как политическая деятельница леди Уэстхолм в «Свидании со смертью», заявляющая: «Если чему-то предстоит свершиться, помяните мое слово, свершат это женщины». Нет, Агата обожала таких слуг, как кухарка Джейн, которая не моргнув глазом могла приготовить обед из пяти перемен; бедных девушек вроде Мидж из «Лощины», день за днем надрывающихся в каком-нибудь ужасном магазине одежды; обедневших дам наподобие мисс Карнаби из «Авгиевых конюшен», которая служила компаньонкой («Я отнюдь не умна, и профессии у меня нет, и старею я — и так боюсь будущего…»); женщин, ищущих работу, особенно учительниц. В своем оксфордском «Обеде в честь бывших выпускников» Дороти Ли Сэйерс дала понять, что жизнь тяготеет к целибату. Агате это было чуждо. Но и таких женщин она всегда описывала с абсолютным уважением: «Жизнь мисс Уильямс была ей интересна, — пишет она о гувернантке из „Пяти поросят“. — Она обладала огромным интеллектуальным и моральным преимуществом строгого викторианского воспитания… она исполняла свой долг на том участке жизненного пути, куда Господь пожелал призвать ее, и уверенность в том, что это воля Божья, заковывала ее в доспехи, делающие неуязвимой для пращей и стрел зла, для недовольства и сожалений».

Позднее, в «Кошке среди голубей», появилась школьная директриса мисс Балстроуд, исполненная «космополитического апломба». Когда в ее школе происходит убийство, она встречает известие о нем стоически, сидя «невозмутимо и неподвижно, между тем как дело всей ее жизни рушилось вокруг нее». Вариации на тему того же персонажа появляются в «Третьей девушке», в «Вечеринке в Хэллоуин» и в конце концов в «Немезиде» — в лице обреченной мисс Темпл. «Красивая женщина и личность. Да, остается лишь горько сожалеть, подумала мисс Марпл, очень горько сожалеть, если миру суждено потерять Элизабет Темпл».

У Агаты не было учителей, подобных этим женщинам. Но одна из них была ее другом. Эйлин Моррис совсем не походила на очаровательных и беззаботных Луси. Непринужденная в общении и невозмутимая одинокая женщина, которая жила в доме на берегу моря с пятью своими тетушками-девственницами, она была на несколько лет старше Агаты, но году к 1909-му их разница в возрасте перестала быть существенной и они сблизились. В Гринвее хранится экземпляр одного из стихотворений Эйлин, «Проклятье королеве», которое не отмечено большими художественными достоинствами, однако свидетельствует о незаурядном интеллекте автора. Это Эйлин посоветовала Агате послать свое стихотворение в «Поэтическое обозрение», которому она сама продала несколько вещей — в том числе стихотворные произведения в жанре комедии дель арте — за гинею.

«Эйлин была человеком простым, но обладала выдающимся умом».[93] Ее брат служил директором школы, однако именно Эйлин стала прототипом одной из Агатиных умных, тонких, энергичных учительниц. «Она была первым встретившимся мне человеком, с которым я могла обсуждать идеи». У самой Агаты был иной склад ума, более переменчивый и разбросанный; хотя она и имела твердые убеждения, в ее писательской власти было подвергать их сомнению. Она не доверяла концепциям, теориям и идеологиям, придерживаясь того мнения, что человеческая натура в них не укладывается, но с Эйлин любила поговорить на эти темы. Вероятно, именно благодаря непривычной свободе, которую предполагала их дружба, появился этот монолог в первом романе Агаты «Снег над пустыней». Розамунда Воган, которая привыкла измерять собственную значимость исключительно по мужской шкале ценностей, вдруг начинает говорить новым и абсолютно честным женским голосом:

«Кажется, общепринятое мнение состоит в том, что каждая женщина старается дорасти до идеального представления о ней мужчины и что она должна быть благодарна ему за подобную идеализацию. В этом нет ни грана правды! Женщина как минимум презирает всякого, кто не способен разглядеть ее такой, какая она есть!.. О! Она устала, ей надоело, ее тошнит от того, что ею восхищаются за несуществующие, воображаемые качества!

Я не помесь ангела с сестрой милосердия. Как я могу уважать того, кто так обо мне думает? У меня есть кое-какие достоинства. Почему бы не восхищаться ими?»

Подобные мысли смутно бродили в голове девятнадцатилетней Агаты, когда она танцевала в своих розовых платьях, флиртуя, как того требовали приличия, с партнером, однако где-то в глубине души она ощущала желание иной жизни, истинного освобождения. Но в юности она была слишком счастлива, чтобы придавать этому значение. Она не испытывала потребности «быть самой собой» в современном смысле выражения. «Ты очаровательна, интересна и мила для всех, — писал ей Арчи, и это было именно то, что она хотела услышать. — Ты очаровательна и совершенна во всех смыслах». Если он так считал, потому что Агата сумела предстать перед ним как недостижимый идеал, то и хорошо; она знала, что он не написал бы такого девушке, которая выглядит и говорит, как Эйлин Моррис. Агата наслаждалась своей исключительной привлекательностью, своим женским успехом, несмотря на соблазн более мощного интеллекта Эйлин.

Ирония состоит в том, что карьеру сделала не Эйлин, а Агата, — и это несмотря на отсутствие официального образования, безразличие к идее равенства полов и полную удовлетворенность своим status quo. Но именно Агатино пренебрежение к общепринятому мнению о том, каким должен быть ее образ мыслей, позволило ей в конце концов проявить такой удивительный и уникальный талант.

Разумеется, она наблюдала, слушала и впитывала. Она испытывала влияние сильных личностей: матери, Мэдж, Эйлин. Ее ранние работы несут на себе печать тех авторов, которых она читала: По, Синклер, Д. Г. Лоуренс.[94] «Я пробовала все, как все».[95] Тем не менее в определенном смысле Агата обладала защитой от посторонних влияний. Всю жизнь она игнорировала — если не считать отдельных частных случаев — любые советы относительно ее сочинений. Она с редким упорством доверяла лишь собственной интуиции.

Быть может, Агата и сама не совсем понимала, что делает: почему она, веселая молодая девушка, ведущая жизнь, полную бесконечных удовольствий, в то же время ищет уединения, чтобы писать рассказы, стихи и даже роман; почему, будучи без ума влюбленной в молодого человека, за которого мечтала выйти замуж, она честолюбиво стремится опубликовать написанное? Для нее самой в этом не было никакого противоречия. В наши дни женщины разрываются между работой и частной жизнью, между личным и общественным, между индивидуальностью и биологией. Агате такое даже в голову не могло бы прийти. В ней было простодушие, которое помогало разрешать собственные сомнения.

Однако в письме Идена Филпотса, так благосклонно отозвавшегося о «Снеге над пустыней», содержался намек на конфликты, которые могли возникнуть в будущем. Агата показала ему свой следующий рассказ, «Коль так ты непреклонна», названный цитатой из «Ланселота и Элейн» («Королевские идиллии» Теннисона). Рассказ не сохранился, но произвел на Филпотса такое впечатление, что он удостоил Агату удивительным письмом:

«Что касается Вашей работы, то все идет более чем хорошо, и если жизнь Ваша сложится так, что в ней будет место для искусства, и если Вам достанет смелости вступить в эту трудную борьбу и найти в ней свое место, то Вы победите, ибо способностей у Вас для этого достаточно. Я никогда не делаю предсказаний, однако считаю: коль Вы так пишете сейчас, то можете пойти далеко. Впрочем, из очень многих людей жизнь выбивает желание заниматься искусством, и в будущем обстоятельства могут повести Вас не по трудной его стезе, а по какой-нибудь другой. Покойная миссис Крейджи[96] была едва ли не единственной известной мне женщиной, которая всегда упорно занималась литературой, потому что ей это нравилось. Впрочем, и обстоятельства жизни сложились так, что подтолкнули ее к этому».[97]

Предсказание Филпотса было знаменательным, хотя и не совсем в том смысле, какой он в него вкладывал. Блаженное состояние, в котором жизнь и искусство сосуществуют, в конце концов действительно наступило для Агаты, когда весь ее мир словно перевернулся в 1926 году. Потом они разделились. Мечты и восторги воображения больше никогда не вплетались в ее жизнь — только в книги. Как Вернон Дейр из ее первого романа «Хлеб великанов» или Перл Крейджи, чей брак потерпел сокрушительное фиаско, Агата вступила на «трудную стезю искусства». Ей определенно предстояло стать писательницей и случайно — работающей и самостоятельно обеспечивающей себя женщиной, ведущей жизнь, несравнимо отличную от той, к какой она была подготовлена спокойным камерным воспитанием.

Девушка, мечтавшая выйти замуж за Арчи Кристи, ничего подобного не ожидала — ни сном ни духом. «У меня было нормальное безмятежное представление о семейной жизни», — сказала она в интервью почти шестьдесят лет спустя. И в «Автобиографии» она описывает свою влюбленность в Арчи очень просто: молодая девушка, такая же, как любая другая, в поисках пары находит Своего Мужчину — милая и вполне заурядная история.

Но тонкая витиеватая проза «Неоконченного портрета» показывает, что Арчи затронул более глубокие струны в ее душе. Он во всех смыслах оказался осуществившейся мечтой Агаты, он воплощал в жизни ее несбыточные грезы: «Нечто, чего ты желаешь так страстно, что даже не можешь толком понять, что же это такое».[98] Он олицетворял неведомое, тайное, свободное. Она влюбилась в него, потому что чувствовала: жизнь, жизнь с ним, будет похожа на музыкальную пьесу или стихотворение. Она, Агата, станет Изольдой, Элейн («…поцеловал Элейн, как мы ребенка… и на пол перед ним упала дева»[99]).

Разумом она стремилась к обычной семейной жизни, с домашними заботами и маминой «книгой кулинарных рецептов»; но в ее артистической душе все это вытеснялось экстраординарностью личности самого Арчи. Какой контраст между упорядоченным утренним столом — аккуратно сложенная «Таймс» с традиционными авторскими колонками на первой полосе, начищенный серебряный чайник, оксфордский джем «Купер» — и сидящим за ним мужчиной; между безукоризненно заправленными свежими льняными простынями — и той тайной, которая происходит между ним и ею. Неуловимо романтичный облик этого высокого гибкого человека; лежащая на нем печать неотвратимой опасности; непривычная прямота его желания, столь непохожая на практичную настойчивость опытного Болтона Флетчера, — все это будоражило Агатино воображение, в сущности, ничуть не повзрослевшее. Несмотря на ее женское влечение к Арчи, в ней оставалось нечто неистребимо детское. «Тогда она щит отнесла к себе и погрузилась в мир своих фантазий», «…в своем покое на вершине башни».[100]

Клара хорошо знала характер дочери и интуитивно догадывалась, что увидела в Арчи Агата. «Этот молодой человек… Мне он не нравится», — размышляет героиня, чьим прототипом является Клара, в «Неоконченном портрете». В действительности было не совсем так, но мощная мужская притягательность Арчи тревожила Клару, ибо — в отличие от Агаты — она понимала, что другие женщины тоже будут ее ощущать («Он привлекателен для женщин, Селия, помни об этом…»). Как бы ни мечтала она о счастливом браке для дочери, такая привязанность страшила ее. Одно дело — Реджи Луси, совсем другое — Арчи; этот внушал ей страх: и за Агату, и за себя.

Ей сразу стало все понятно, как только он объявился в Эшфилде на своем мотоцикле. «Она не сказала себе, что все это ни к чему не приведет. Напротив, она была убеждена, что уже видит тени, отбрасываемые вспять предстоящими событиями».[101] То, что внушало ей тревогу, было в некотором роде продиктовано эгоизмом. Ей было страшно и больно оказаться отодвинутой на второй план в сердце Агаты. Она поняла, что у Арчи такой же сильный характер, как у нее самой, к тому же на его стороне — преимущество интимного влечения дочери. Тем не менее упорное противодействие их браку свидетельствует о том, что она уверенно рассчитывала одержать победу. То, что Агата шла наперекор совету Клары, было необычно, невиданно, но желание дочери оказалось столь пылким, что при всей любви к матери она ее почти игнорировала. Чувство вины, которое она при этом испытывала, время от времени давало о себе знать, как, например, тогда, когда она порвала с Арчи из-за прогрессирующей слепоты Клары. Однако Арчи не составило труда снова уговорить ее бесконечными заверениями в том, что все будет хорошо. Клара могла лишь наблюдать за всем этим со стороны и надеяться, что проволочки охладят их страсть.

Ее дурные предчувствия основывались не только на ревности и даже не на бедности Арчи. Никто не знал Агату лучше Клары, а она прекрасно отдавала себе отчет в наивности дочери, ее детской вере в любовь, ее «опасной привязчивости» и боялась, что душевная щедрость Агаты окажется востребованной только в пределах ее собственного воображения. Была ли Клара права? «Никогда нельзя считать ошибкой то, что вы вышли замуж за человека, за которого хотели выйти, — даже если потом пришлось об этом пожалеть»,[102] — напишет впоследствии Агата, но это куда легче высказать, нежели пережить. Писала она нечто подобное и в письме к своему второму мужу: «Голая любовь — довольно идиотическое явление, освященное природой, но способное принести массу несчастий».[103] По своему обыкновению, она честно сомневалась: в течение многих лет после того, как ее брак распался, Агата-писательница продолжала копаться в этой тайне.

Конечно, она могла бы избежать очень многих страданий, если бы позволила Кларе взять верх над Арчи. Но в этом случае она лишила бы себя другого бесценного опыта. В своем последнем вестмакоттовском романе «Бремя любви» она описывает, как любящая и стремящаяся защитить героиню, Ширли, старшая сестра Лора использует все свое влияние, чтобы отговорить ее от брака с человеком, который наверняка причинит ей боль. Однако Ширли не мыслит себе жизни без этой любви, какие бы мучения она ей ни сулила. «Я считаю его крайне эгоистичным и… и безжалостным», — говорит Лора своему мудрому старому другу мистеру Бэлдоку. «Нисколько не сомневаюсь, что вы правы», — отвечает тот.

«— Ну так что же тогда?

— Все так, но она любит этого парня, Лора. Она очень сильно любит его. Можно сказать, с ума по нему сходит. Молодой Генри — не ваш герой, честно признаться, и не мой тоже, но нет никаких сомнений, что для Ширли он — ее герой…»