67

67

В перуанском журнале «Амару» была опубликована статья писателя Марио Варгаса Льосы о романе «Сто лет одиночества» — «Амадис в Америке». Она стала самым основательным откликом на появление романа и, как выяснилось, — основополагающей, притом написанной «равным по званию», что делает её особенно примечательной.

«Выход в свет романа Габриеля Гарсиа Маркеса „Сто лет одиночества“ представляет собой событие чрезвычайное… — пишет Варгас Льоса. — Невероятно насыщенная проза, технически непогрешимое очарование и дьявольская фантазия — средства, благодаря которым стало возможно это повествование, и секрет этой исключительной книги».

С Льосой Маркес был знаком прежде по переписке и по книгам без фотографий автора. Поэтому, увидев его в аэропорту Каракаса Майкетия (самолёты из Мехико и Лондона приземлились с разницей в четверть часа), принял этого высокого, длинноволосого, с чёрными бровями в разлёт, сросшимися на переносице, модно одетого парня, прилетевшего с туманного Альбиона, за плейбоя, если не мафиозо. И удивился, когда тот с голливудской улыбкой представился на манер агента 007 Джеймса Бонда:

— Варгас Льоса, Марио Варгас Льоса!

— Вот уж никогда бы не подумал, встретив тебя, что это серьёзный писатель!

— Я бы сразу понял! — обнял он Маркеса и, немного, в три четверти повернувшись к теле- и фотокамерам, оказавшимся тут как тут, провозгласил: — Я потрясён и смят, считаю, что такое, как «Сто лет…», появляется уж точно не чаще, чем раз в сто лет! Это величайший роман нашего времени! И что премию Гальегоса сейчас следовало вручать не мне, а Габриелю Гарсия Маркесу!

— Ну уж, скажешь тоже, — отвечал Маркес, не зная, куда деться от вспышек и вопросов со всех сторон. — Не скромничай, твой роман «Город и псы» изумителен и заслуженно получил в Барселоне премию «Библиотека Бреве»!

— Спасибо за комплимент, но твои «Сто лет…» вне конкуренции! И я готов приступить к воплощению идеи, которую мы обсуждали — к роману «в четыре руки», дуэтом!

— Ах, да, это идея! Роман о бессмысленной войне между нашими странами. Тридцатые годы — время великой депрессии и зарождения диктатур в Латинской Америке.

— Это будет роман уникальный! — слепил окружавших корреспондентов отражением фотовспышек от крупных белых зубов Марио. — Но ныне вершина айсберга нашей прозы — твой роман! Я уверен, любой писатель мечтает создать такое, что удалось тебе. Как бы хотелось отшвырнуть почти полтысячи лет литературного ханжества, фальши, псевдоцеломудрия и псевдорелигиозности, верности заповедям — и показать людей и мир так, как ты показываешь, настоящим, простым и непостижимым, как Вселенная!

Тут из «накопителя» вывалила толпа пассажиров сразу нескольких прибывших авиарейсов, писателей узнали, окружили, с восторженными криками стали просовывать что угодно для автографа (у пассажиров оказалось даже несколько экземпляров романа «Сто лет одиночества», что поразило Маркеса и ввело в окончательную ажитацию Льосу): блокноты, пакеты, журналы, пачки сигарет… Девушка умоляюще протянула свой авиабилет, а её подруга, рослая грудастая блондинка в чилийском пончо, приблизилась к Маркесу вплотную, повернулась к толпе спиной, задрала пончо и подставила для автографа левую грудь, на которой триумфатор под аплодисменты Льосы расписался.

— А вот такого, пожалуй, ни с кем из самых великих не приключалось! — восторгался Марио в машине. — Я, пожалуй, вставлю этот эпизод в повесть.

— А что за повесть?

— О молодёжи в католической школе. Главный герой, юноша из очень богатой семьи, из «золотой молодёжи» элитно-аристократического предместья Лимы Мирафлорес, в результате несчастного случая становится практически импотентом — это не автобиографическое, как ты, надеюсь, понимаешь.

— Понимаю и всё собирался тебя спросить: ты ведь сам завсегдатай этого публичного дома на окраине городка Пьюры, который описал в ныне чествуемом романе «Зелёный дом»? У тебя там такие колоритные бандиты-контрабандисты, полицейские, солдаты, индейцы, чиновники, деклассированные обитатели трущоб, миссионерки-монашенки… Этот твой «зелёный публичный дом» — собирательный образ Перу, превосходно!

А в новой повести об импотенте из «золотой молодёжи» — что-то от «Фиесты» Хемингуэя?

— Может, и есть немного — у нас у всех что-то от него, как и от Фолкнера. Вот и измученный чуть ли не всеми фрейдистскими комплексами герой спивается и погибает в автомобильной катастрофе. Давай выпьем за встречу!

— Запрёмся в номере, — предложил Маркес. — Иначе не дадут поговорить.

— Только о твоём великом романе!

В номере Маркеса пили коньяк, закусывали лимоном.

— Между прочим, старик Ромуло Гальегос нашёл в наших с тобой судьбах много общего, — говорил Варгас Льоса. — Ия был поражён тому, как много!

— И что же общее? У нас ведь с тобой девять лет разница в возрасте?

— Разница есть, но возраст значения не имеет!

— Имеет, — возражал Маркес, раскуривая гаванскую сигару «У. Черчилль». — Ты это поймёшь, когда у тебя на горизонте появится зловещая цифра «40», свидетельствующая о том, что по крайней мере половина пути пройдена. Но у тебя это будет нескоро. Так что общего у нас нашёл Гальегос, у которого и вторая половина жизни уже позади?

— Во-первых, он считает, что у нас один писательский масштаб и калибр.

— Допустим, но я человек не военный, в калибрах не очень разбираюсь.

— Мы с тобой оба воспитывались дедушками по материнской линии, оба были избалованными детьми. Детство в раю и у тебя, и у меня закончилось в десятилетнем возрасте. Мы оба поздно узнали родителей. Обоих отцы пытались отвратить от писательства. Оба учились в религиозной школе.

— Но в кадетском училище я не учился, как ты, Марио, у меня нет такой офицерской выправки. И ты, кстати, потрясающе описал в романе «Город и псы» это государство в государстве, эту муштру, звериные нравы, бессмысленную жестокость, приведшую к убийству паренька-кадета…

— Лестно это слышать от тебя. Мы оба получили диплом бакалавра в интернате. И ты, я не сомневаюсь, писал в отрочестве стихи. И оба напечатали первые рассказы в двадцатилетием возрасте. И книжки читали, конечно, одни и те же: Рабле, Дефо, Дюма, Гюго, Достоевский, Дарио, Борхес, Фолкнер… И начали добывать хлеб насущный журналистикой. И притянул магнитом обоих Париж…

— Давай за него!

— За Париж и за женщин! За мадам Лакруа!

— Что?! — вскричал Маркес. — Откуда ты её знаешь?

— Я жил у неё в отеле «Фландр». Милейшая женщина!

— В Париже сотни отелей — и ты очутился именно у мадам Лакруа!

— Тесен мир — именно у мадам Лакруа. И так же, как ты, выпивал по вечерам в баре «Шоп Паризьен». И нам отказали в публикации первых романов аргентинские издательства…

— И у обоих замечательная литагентша — Кармен! Это ведь она устроила так, что мы встретились в аэропорту?

— В определённом смысле — да, она. Но и мне очень хотелось поскорее тебя увидеть, друг Габо! Нет, ты всё-таки не понимаешь до конца, кто ты такой на самом деле! Гений!

— Выпьем! И давай, друг Марио, споём что-нибудь перуано-колумбийское… Или Рубена Дарио почитаем? Сандино любил декламировать перед боем «Литанию Господу нашему Дон Кихоту»: «Царь славных идальго, печальных властитель,/ исполненный мощи сновидец-воитель, / увенчанный шлемом мечты золотым; / на свете никем еще не побежденный, / фантазии светлым щитом охраненный. / Ты сердцем — копьем необорным — храним».