17

17

Девятого апреля 1948 года в тринадцать часов шесть минут произошло событие, не только фактическим, но и неким мистическим образом повлиявшее на дальнейшую судьбу нашего героя. В сотне шагов от пансиона, где он жил (в мегаполисе, коим тогда уже можно было считать Боготу, бывают ли такие совпадения спроста?), на Седьмой каррере, между авенидами Хименес-де-Кесада и 14-й улицей, почти в упор из револьвера был застрелен политик Хорхе Эльесер Гайтан, лидер Либеральной партии, поддерживаемый большинством населения и имевший все шансы стать президентом. Это заказное убийство, осуществлённое безработным шизофреником, а организованное и оплаченное олигархами, вызвало народный гнев. Начались массовые беспорядки: опрокидывали и поджигали автомобили, громили богатые дома, дорогие рестораны, магазины, владельцев расстреливали прямо на улицах и площадях… Возвращаясь с друзьями домой с места убийства политика (оттуда Гайтана, смертельно раненного, уже увезли в госпиталь), Маркес увидел, что их пансион горит. Вскричав, он вознамерился броситься в огонь спасать книги, рукописи, последние деньги, но его младший брат Луис Энрике, друзья Хорхе Эспиноса, Хентиле Чименто и Хосе Паленсия (вместе гуляли всю ночь, переходя из одного борделя в другой) схватили и повалили Габо на землю, чтобы удержать. Полными слёз глазами он смотрел на полыхающее здание, в котором, казалось, сгорала его надежда.

Во многих районах Боготы горели дома, слышались крики, стоны, выстрелы, даже взрывы гранат. По одной из версий (писатель сам рассказывал об этом случае, в частности доминиканской коммунистке Мину Мирабаль), Маркес в ту ночь тоже не удержался от погромов: схватил в одном из разгромленных офисов большую печатную машинку, вытащил на улицу Флориан и хотел разбить об асфальт, но лишь неловко уронил, не сумев поднять и хорошенько грохнуть. И тут на помощь пришёл высоченный плечистый парень с большими сильными руками и пальцами пианиста. Он по-баскетбольному, словно мяч, поднял машинку над головой и с такой силой грохнул об асфальт, что каретка, клавиши, буковки разлетелись по всей улице. (Прямо-таки революционный, отметим, поступок — разбить чью-то пишущую машинку.)

— Ты кто, парень? — спросил восхищённо Габриель.

— Я кубинец, юрист и журналист, второй день в Боготе, — лучезарно улыбнулся, отвечая с акцентом неожиданно высоким зычным голосом взлохмаченный гигант. — Мы с друзьями приехали, чтобы провести здесь Конгресс латиноамериканской молодёжи — в пику Девятой Панамериканской конференции, проплаченной янки. Я знаю, они уже сейчас пытаются убийство Гайтана и все беспорядки свалить на нас, кубинцев! Но меня им не взять!

— А как зовут тебя, кубинец?

— Я — Фидель Кастро, и ты ещё услышишь это имя, обещаю! А ты кто?

— Габриель Гарсия Маркес. И ты тоже услышишь.

— За нами будущее, парень! Но пасаран! Они не пройдут! Венсеремос! Мы победим, у нас нет другого выхода!

Они обнялись. Посольство Кубы было оцеплено вооружёнными солдатами. Фидель перемахнул через ограду, по нему дали автоматную очередь, но не попали.

Судя по записной книжке Гайтана, именно на 9 апреля на два часа дня была назначена его встреча с Фиделем Кастро. Естественно, консервативное правительство Колумбии и правая пресса уверяли, что кубинцы замешаны и в убийстве, и в заговоре с целью сорвать Панамериканскую конференцию и инициировать восстание.

Через много лет Маркес признавался, что в ту апрельскую ночь, бегая по Боготе, кому-то помогая, куда-то пробираясь, где-то прячась, что-то «реквизируя» (с братом и друзьями они ограбили магазин с разбитой витриной, Луис Энрике обзавёлся небесно-голубым костюмом, в котором много лет будет щеголять их отец, а Габо — красно-коричневым дорогим портфелем из мягкой телячьей кожи), он размышлял о своей жизни, о стране, в которой живёт, о континенте.

И к утру, когда рассвело, у пруда в каком-то парке он пришёл к убеждению, что рассказы его страшно далеки от действительности. И что бы ни говорили, ни писали о нём критики — никакой он ещё не писатель. Габо решил возвратиться к Карибскому морю, в Барранкилью, где прошла его юность, где была жизнь, которую он знал и о которой хотел писать. Он чувствовал, что уже не может не писать. Но дабы обратиться к литературе во всеоружии, решил стать журналистом.