15

15

В характеристике из лицея наряду с положительными моментами отмечалось, что Гарсия Маркес интересуется коммунистическими идеями, читал запрещенный «Капитал» Маркса (Сипакира была своеобразной ссылкой для вольнодумцев-преподавателей, исповедовавших либерализм и даже марксизм) и товарищам давал читать еретическую книгу Нострадамуса «Центурии» (сочетание неплохое для формирования магического реалиста).

Двадцать пятого февраля 1947 года, сдав экзамены (которые непостижимым образом иллюстрировал стихами), Маркес поступил — по настояниям матери — на факультет права Национального университета Колумбии. Но к середине учебного года убедился в том, что поэзия интересует его всё же более юриспруденции. И во время лекций в аудиториях, и на переменах в университетском дворике он читал стихи, поэмы, баллады испанских, французских, английских, немецких, американских, японских поэтов, многое с ходу запоминая, и затем друзьям и девушкам уже декламировал наизусть, что имело успех. По выходным дням, когда лил дождь, он с утра за пять сентаво покупал трамвайный билет и допоздна катался по кольцу, поглядывая в окно, читая книги. Будни он проводил на нудных лекциях, а заканчивал дни в одном из уютных кабачков на главной, Седьмой, каррере, идущей с юга на север. В ту пору там было множество бодег и бодегит, похожих на парижские кафе: «Чёрнаякошка», «Трисосны», «Колумбия», «Мельница», «Астурия». В них, как в парижских кафе 1920-х, увековеченных Хемингуэем в «Празднике, который всегда с тобой», а также Ремарком, Миллером, собирались совсем молодые, как сам Габо, и уже именитые поэты, прозаики, критики, журналисты — Хорхе Рахас, Леон де Грейф, Эдуардо Карранса… Делились новостями, спорили о литературе, много курили, пили. В пансионе Габриель ночевал редко, предпочитая недорогие, но гостеприимные публичные дома, в которых искали вдохновения на завтра многие поэты. Маркес читал стихи проституткам (как за несколько десятков лет до этого на другом конце земли Сергей Есенин «читал стихи проституткам и с бандитами жарил спирт») — его там любили.

Великое для становления художника явление, sine qua non, как говорили древние римляне, то есть условие, без которого невозможно, — окружающая творческая среда. Питательная среда. Важную роль среда сыграла в судьбах Пушкина, Бальзака, Льва Толстого, Тургенева, Бунина, Чехова, Хемингуэя…

Однажды прохладным августовским утром, после бурной ночи зайдя в кафе «Астуриас» поправиться чашкой кофе с ромом, Хорхе Саламея, непререкаемый в Боготе авторитет для начинающих литераторов, заговорил с Габриелем об «одном потрясающем австрийском писателе, непохожем на всё, что было прежде», авторе романов «Америка», «Процесс», «Замок» Франце Кафке. Саламея пересказывал эпизоды произведений с таким восторгом, что, придя в университет, на первой же лекции Габриель стал спрашивать товарищей, нет ли у кого хоть чего-нибудь этого Кафки. Однокашник из богатой семьи Хорхе Альваро Эспиноса вечером в пансионе дал ему книгу «Превращение». (По другой версии, Кафку он всё-таки читал ещё в школе.)

«Мне было девятнадцать, — вспоминал Маркес, — придя в свою комнату в пансионе, я сбросил пиджак, ботинки, лёг на кровать, открыл книгу, которую дал однокурсник, и прочёл: „Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое. Лёжа на панцирно-твёрдой спине, он видел, стоило ему приподнять голову, свой коричневый, выпуклый, разделённый дугообразными чешуйками живот, на верхушке которого еле держалось готовое вот-вот окончательно сползти одеяло. Его многочисленные, убого тонкие по сравнению с остальным телом ножки беспомощно копошились у него перед глазами. Что со мной случилось? — подумал он. Это не было сном…“ „Чёрт побери! — подумал я, почувствовав дрожь во всём теле, и закрыл книгу. — Ведь именно так говорила и моя бабушка! Значит, такое возможно в литературе! А коли так — это по мне. Я тоже буду так делать“. Я-то был уверен, что подобное в литературе не дозволено, что литература совсем другая, академическая и рационалистическая. И я сказал себе: если можно выпустить джина из бутылки, как в „Тысяче и одной ночи“, и можно делать то, что делает Кафка, значит, существует иной путь в литературе. В ту ночь я окончательно понял, что был прав, не пойдя по пути, по которому направлял отец: он хотел, чтобы я стал врачом, фармацевтом или священником, которые „живут лучше всех“».

Не столь важно, когда именно впервые прочитал Маркес Кафку. Ложка, говорят, хороша к обеду. И тут она пришлась именно «к обеду». На следующее утро Габриель, вместо того чтобы с соседом по комнате Хосе Паленсия идти в университет, засел за свой первый «кафкианский» рассказ. Целыми днями и ночами, забыв о лекциях по уголовному и гражданскому кодексам, о приятелях, бодегах и борделях, он писал. По многу раз переписывал каждый абзац, подбирая наиболее точные слова. Из пансиона он выходил лишь затем, чтобы купить поесть, размять ноги и удостовериться, что продолжает оставаться наяву, не впал в кошмарный бред.

На пятые сутки работы Габриель прочитал в газете «Эль Эспектадор» письмо читателя, сетовавшего на то, что в литературном приложении к газете публикуются исключительно маститые писатели, не появляется новых имён. Там же, в колонке «Город и мир», был напечатан ответ редактора Эдуардо Саламея Борда — известный литературовед уверял, что с радостью бы печатал молодых, но стоящего не присылают. Это раззадорило Габриеля, и с ещё большим рвением он вернулся за письменный стол. Но чрезвычайная, уникальная для совсем молодого человека требовательность к себе и дисциплина уже главенствовали в его натуре. Ещё целую неделю он бился над сюжетом, характерами, выверял каждую фразу. Бессчётное количество раз он читал написанное соседу Хосе Паленсия. Сокращал рассказ с почти тридцати страниц до десяти, а однажды ночью в сердцах сократил было почти всё, но утром восстановил многое. В понедельник он в последний раз перечитал своё сочинение, кое-что подправил, запечатал в конверт, вышел на улицу и бросил в почтовый ящик. После чего заставил себя забыть всё это почти двухнедельное наваждение и с другом Хосе, озабоченным психическим здоровьем Габо, отправился в бордель, куда поступили новые девчонки с побережья из Синселехо.

А ещё через две недели, 13 сентября, под вечер Маркес вошёл в кафе «Аутоматико» и увидел, как седовласый сеньор, развернув приложение к газете «Эль Эспектадор», читает его рассказ «Третье смирение». Габриель своим глазам не поверил и приостановился за солидной спиной посетителя, чтобы убедиться. Не померещилось, это был его рассказ. От первой до последней фразы, над которыми он корпел! От «Там снова послышался шум…» до «Но уже так смирился со смертью, что, возможно, от смирения и умер». И подпись: не вымышленный Хавьер Гарсес, а Габриель Гарсия Маркес!

Габо вылетел на улицу, домчался до ближайшего газетного киоска на углу, но «Эль Эспектадор» с приложением весь раскупили. Он побежал на Флориан, затем на 24-ю улицу, но в киосках газеты не оказалось. Рванул на площадь Боливара — та же история! Полил дождь и, на бегу глотая дождинки, перепрыгивая через лужи, он думал о том, что произошло бы, если бы все эти боготинцы — «качакос», прячущиеся от дождя под навесами, сидящие в кафе, едущие в трамваях, спешащие куда-то под зонтами по своим «качакосским» делам, узнали, что это из-за его рассказа скупили тираж газеты и вот он, сам автор, бежит по улице, перепрыгивая лужи?! А когда добежал до вокзала и выяснилось, что там в киоске экземпляр газеты остался, то обнаружил, что мелочь на бегу потерял и нет даже пяти сентаво.

— Что стряслось, чико? — спросила полная крашеная продавщица, чем-то напомнившая ту, самую первую. — Ты роешься по карманам с видом, будто потерял миллион!

Полными ужаса глазами он посмотрел на лежавшую на прилавке под расплющенным бюстом киоскёрши заветную газету, которую вот-вот могли купить — и тогда всё пропало.

— Здесь напечатан мой рассказ, — выдавил он, готовый разрыдаться. — А я потерял деньги.

— Твой рассказ?! — она раскрыла приложение на том самом месте. — Вот этот? Правда, ты сам его написал? Я его читала, трогательно, я даже всплакнула. Ты и есть Габриель?

И она бесплатно дала ему газету — как та, другая, первая в жизни, бесплатно дала другое, чего никогда не забыть, как, впрочем, и первый рассказ, опубликованный под настоящим, доставшимся от деда и отца именем. И много лет спустя Гарсия Маркес говорил, что публикация первого настоящего рассказа была сродни первой близости с женщиной. Не омрачило восторга даже заявление продавщицы, что к вечеру «Конец недели», приложение «Эль Эспектадора» всегда раскупают, этот день не исключение.

— Огромное вам спасибо! — благодарил он.

— Да не за что, милый, удачи тебе!

В ту ночь «Третье смирение» прочитали все однокурсники, выпили за талант Габо рому и разве что на руках его не носили. «Рекетемаравийосаменте! Гениально! Кто бы мог подумать! Да в сравнении с нашим тихоней Габито Кафка отдыхает!.. Это же новое слово в литературе!..» Под утро он заснул с помутившейся головой, но ясной мыслью, что теперь уж точно приложит все силы, чтобы его имя узнал мир.