Лувр

Лувр

Быстро подымаясь по широким, закругляющимся по бокам ступеням лестницы бывшей резиденции французских королей, Суриков торопился в залы. Там ожидало его наслаждение— созерцание и изучение глубоких тайн живописного мастерства.

Он и вообще-то не был разговорчив, а здесь, среди французов, почти не зная языка, он чувствовал себя счастливо избавленным от разговоров. Здесь можно было часами предаваться молчаливому раздумью, разглядывая, изучая, запоминая.

Изучая природу живописи в первые дни, он задерживался возле огромных классических полотен Давида и Гро, напыщенно и холодно прославлявших империю Наполеона. Сейчас он проходил мимо многого, спеша к любимому. В «любимое» теперь входили два портрета Веласкеса: королева Мария-Анна испанская и ее дочь Маргарита — беленькая девчушка в розовом кринолине.

Нравилось Сурикову «Вознесение» Мурильо. Упершись одной ногой в бледный рожок полумесяца, стояла мадонна в белом платье и синем покрывале, окруженная сонмом ангелочков. Они были удивительно естественны, все эти голые ребятишки в самых различных движениях и позах, один даже запутался в покрывале мадонны. Чудесно были написаны руки женщины, отсвет лиловых облаков вокруг, и только за фигурой мадонны фон был густо-желтый, словно яичный желток. Василий Иванович смотрел на этот фон, и думалось ему, что это время так поджелтило облако, не стал бы Мурильо делать такой фон намеренно…

Привлекало Сурикова «Воскрешение Лазаря» Гверчино. Здесь его пленяло выражение душевности. Многие представители итальянского искусства заботились больше о внешней красоте и напоминали Василию Ивановичу греческую школу диалектиков до Демосфена, которые мало пеклись о смысле, а поражали слушателей блеском речи. Василий Иванович видел в итальянском искусстве черты «чисто ораторского в живописи».

Не нравился Сурикову Рубенс в Лувре. Он не любил его гладкого письма.

Равнодушным оставлял Василия Ивановича и Леонардо да Винчи. Даже прославленная Джоконда не трогала его.

Он чувствовал в этих творениях порабощение духа художника холодным, изобретательным разумом, теми самыми формулами, по которым Леонардо советовал писать стариков, старух, воинов, детей, женщин. Его научное мышление и страсть приводить ко всеобщему закону и подчинять натуру разуму выявлялись во всех его произведениях, и все лица, изображенные этим гениальным мастером, глядели со стен луврской галереи с одним и тем же общим выражением иронической замкнутости. Леонардо да Винчи он оценил и понял только в Милане.

Зато Веронезе и Тициан, висевшие в одном из лучших залов, неизменно притягивали Василия Ивановича каждый раз надолго. Он писал Чистякову: «Много раз я был в Лувре. «Брак в Кане» Веронеза произвел на меня не то впечатление, какое я ожидал. Мне она показалась коричневого, вместо ожидаемого мною серебристого тона, столь свойственного Веронезу. Дальний план, левые колонны и группа вначале с левой стороны, невеста в белом лифе очень хороши по тону; но далее картине вредят часто повторяющиеся красные, коричневые и зеленые цвета. От этого тон картины тяжел. Вся прелесть этой картины заключается в перспективе. Хороша фигура самого Веронеза в белом плаще. Какое у него жестокое, черствое выражение в лице. Он так себя в картине усадил в центре, что поневоле останавливает на себе внимание. Христос в этом пире никакой роли не играет. Точно будто Веронеза сам для себя этот пир устроил… и нос у него немного красноват; должно быть, порядком-таки подпил за компанию. Видно по всему, что человек был с недюжинным самолюбием. Тициана заставил в унизительной позе трудиться над громадной виолончелью. Другая его картина гораздо удачнее по тонам — это «Христос в Эммаусе». Здесь мне особенно понравилась женщина с ребенком (на левой стороне). Хорош Петр и другой, с воловьей шеей. Только странно, они оба руки растопырили параллельно. Картина, если помните, подписана «Паоло. Веронезе» краской, похожей на золото…

«Положение во гроб» Тициана тоже мне нравится, только поддерживающий Христа смуглый апостол однообразен по тону тела — жареный цвет. Странность эта бывает у Тициана: ищет, ищет до тонкого разнообразия цвета, а то возьмет да одной краской и замажет, как здесь апостола…

Я хочу сказать теперь о той картине Веронеза в Дрездене, пред которой его «Брак в Кане» меркнет, исчезает по своей искусственности. Я говорю про «Поклонение волхвов». Боже мой, какая невероятная сила, нечеловеческая мощь могла создать эту картину! Ведь это живая натура, задвинутая за раму… Видно, Веронез работал эту картину экспромтом, без всякой предвзятой манеры, в упоении восторженном; в нормальном, спокойном духе нельзя написать такую дивную по колориту вещь. Хватал, рвал с палитры это дивное мешево, это бесподобное колоритное тесто красок. Не знаю, есть ли на свете его еще такая вещь. Я пробыл два дня в Дрездене и все не мог оторваться от нее. Наконец, нужно было уехать, и я, зажмурив глаза, чтоб уже ничего больше по стенам не видеть, чтобы одну ее только упомнить, вышел поскорее на улицу».

Так писал Суриков Чистякову о своих впечатлениях от величайших произведений итальянского Возрождения, писал, будучи тогда далеким от современников-французов. А в это время в Школе изящных искусств была посмертная выставка картин Эдуарда Манэ. Она волновала умы и сердца парижан, вызывала шумные дебаты и множество критических статей в печати. Продажа картин Манэ с аукциона шла с большим подъемом. Вдова Манэ, страшно нуждавшегося при жизни, сразу получила такие деньги, о которых семья никогда и не мечтала. Весь Париж был взбудоражен этой выставкой. Но с его знаменитыми произведениями, такими, как «Олимпия», «Балкон», «Завтрак на траве», с его прекрасными пейзажами в Аржантейле, с его портретами Сурикову суждено было встретиться и по достоинству оценить их много позднее.