УБИЙСТВО ГОТЛИБА ФОХТА
УБИЙСТВО ГОТЛИБА ФОХТА
15 января около трех часов утра в сыскную полицию поступило сообщение о том, что в доме № 2 барона Фридерикса, по Орловскому переулку, по 9 лестнице, в меблированных комнатах — квартире № 33, содержимой новгородской мещанкой Еленой Григорьевой, найден мертвым в своей комнате жилец, отставной коллежский секретарь Готлиб Иоганович Фохт.
По получении этого известия я немедленно откомандировал туда чиновника, агента нашей полиции. Туда же приехали судебный следователь, товарищ прокурора, полицейский врач и иные лица судебно-полицейского ведомства.
Глазам прибывших представилась такая картина: небольшая комната, обстановка серенькая, грязная, типичная для меблированных комнат среднего сорта. Продавленный диван, перед ним — ломберный стол[18], в углу — этажерка и старый колченогий комод... Душный, спертый воздух, пропитанный пылью, папиросным дымом, винным перегаром. На подоконнике, на столе, на комоде — везде в хаотическом беспорядке лежали разные вещи вместе с остатками закуски и бутылками из-под вина, пива. Справа от входа, у стены, стояла узкая железная кровать. Кровать была застлана, но не смята. Было очевидно, что на ней в эту ночь не спали. Мертвый Готлиб Фохт лежал на полу у кровати, на спине, но левая нога его покоилась на кровати.
Одет он был в чистое нижнее белье, тоже не смятое.
Разумеется, прежде всего все внимание властей было направлено на труп Фохта. Полицейский врач Рождественской части приступил к наружному осмотру покойного.
— Ваше мнение? — обратились к врачу товарищ прокурора и судебный следователь. — Имеем ли мы дело со случаем скоропостижной естественной смерти, или есть данные предполагать насильственную кончину?
— Я не усматриваю ясных следов, признаков насилия, — ответил врач. — Правда, есть маленькие ссадины под бровями и на шее и небольшая ранка за левым ухом. Вот все, что дает наружный осмотр. Однако я полагаю, что этих данных недостаточно для картины насильственной смерти.
— Но эти ссадины, эта ранка за ухом? Чем их можно, в таком случае, объяснить?
— Видите ли, положение трупа наводит меня на мысль, — продолжал врач, — что смерть застала Фохта внезапно, в то время, когда он собирался ложиться. Он вдруг почувствовал дурноту, хотел вскочить, но уже не мог и навзничь, мертвый, грохнулся на пол. Левая нога осталась на кровати.
— Но ссадины, ссадины! — нетерпеливо допытывались товарищ прокурора и следователь.
— При падении он мог удариться... — давал, нужно признаться, уклончивые ответы врач. — Что же касается разодранной ранки на шее, то ее можно объяснить так: если мы допустим, что Фохт скончался от кровоизлияния в мозг или, скажем, от паралича сердца, то нет ничего удивительного в том, что он, почувствовав дурноту, удушие, стал инстинктивно, в смертельном страхе, рвать ворот рубашки, царапать, почти рвать шею. У многих скоропостижно скончавшихся мне приходилось наблюдать подобные явления.
Следователь переглянулся с прокурором.
— Видите ли, доктор, ваше объяснение было бы весьма правдоподобным, если бы оно, простите, не было столь... неподходящим для данного случая. Вы говорите, что он, почувствовав удушье, стал рвать ворот рубашки, царапать шею. Но взгляните: воротник ночной рубашки Фохта расстегнут, отнюдь не разорван и даже не смят. Очевидно, покойный не прикасался руками к нему. Кроме того, и это главное: если бы Фохт сам упал, в агонии или в смерти, навзничь, на спину, то он должен бы скорее всего разбить себе затылок, голову. Вы видите: он лежит лицом кверху. Каким же образом человек, падающий навзничь, может получить от падения ссадины под бровями? Или у него брови на затылке?..
— Он мог удариться лицом... — пробормотал сконфуженный доктор.
— Нет, не мог, — ответил следователь. — Посмотрите: между кроватью и столом, то есть на том пространстве, на котором лежит несчастный Фохт, не находится ни одного предмета, о который он мог бы удариться. Эх, простите меня, доктор, не в укор, а так вам скажу: плохо у вас проходят судебную медицину. Мы, юристы, куда более сведущие в этой области, потому что практика лучше всяких теорий учит распознавать психологиютрупа.
Немедленно отправив труп Фохта в медико-хирургическую академию для вскрытия, приступили к предварительному дознанию.
Трагическое происшествие в комнате Фохта всполошило весь муравейник — меблированные комнаты. В узком коридоре, темном, тускло освещенном крохотной керосиновой лампой, толпились в страхе, испуге и смятении аборигены этого логовища.
Первой для допроса была приглашена — за отсутствием самой содержательницы меблированных комнат — ее сестра, мещанка Евдокия Григорьева. На вопросы властей она дала подробные сведения обо всех жильцах. Тут была и целая пестрая галерея типов полуинтеллигентного Петербурга в лице его типичных представителей, тех скромных по средствам, но гордых по духу и претензиям людей, которые, ютясь в комнатах, с какой-то больной страстностью разыгрывают из себя «благородных нищих».
— У нас разные господа живут, — тараторила мещанка Григорьева, сестра своей «знаменитой» сестры — содержательницы меблированных комнат. — В номере пятом — барышня одна. Хорошая барышня! Все книжки читает, романы, да конфетки жует... К ней дядюшка в гости ходит. Такой солидный, важный господин, седой, с огромной золотой цепочкой на животике. В номере шестом — капитан один, отставной... Тот все ром ямайский пьет. Выпьет и кричит: «Я со всеми севастопольскими генералами ром ямайский пил! Смирно, шантрапа!» В номере седьмом проживает Иван Малинин. Бедствует, бедненький, а у его, слышь, опекуна аль попечителя большие деньги водятся... В том же номере чиновник, отставной губернский секретарь Александр Платонович Померанцев. Ну, уж этот господин — совсем непутевый. До того допился, что со службы прогнали, совсем обнищал. И одеть-то нечего... Конфузно сказать, а только и брючонок не имел. Бывало кричит: «Эй, самовар!» А идти к нему боязно: он-то ведь без штанов, родненький...
Словоохотливую управительницу «номеров» пришлось оборвать, и власти ее попросили отвечать только на предлагаемые вопросы.
— Скажите, в ту ночь, когда скончался ваш жилец Фохт, все ваши жильцы были дома?
— Кажись, все...
— Был ли кто-нибудь в комнате покойного?
Тут Григорьева рассказала следующее. В этот поздний вечер и ночью к покойному заходили соседи по комнатам — Иван Малинин и этот самый чиновник «без штанов» Александр Платонович Померанцев. По-видимому, они курили, пьянствовали. Из комнаты Фохта раздавались взрывы хохота, пьяные выкрики, словом, веселье шло во всю. Шумели настолько, что барышня из номера 5 выходила и просила быть потише, а то не дают спать спокойно ее «дядюшке»... В 2 часа ночи она видела Малинина сильно пьяным, а Померанцева — выходящим из комнаты Фохта, но уже в штанах, и притом в штанах покойного.
— Вы, стало быть, хорошо знали вещи покойного, если сразу узнали его брюки на Померанцеве?.. Скажите, в таком случае, чего не хватает среди вещей покойного Фохта...
Григорьева после беглого осмотра сейчас же обнаружила исчезновение енотовой шубы, золотых часов с цепочкой.
Один из жильцов, великолуцкий мещанин Петр Вихрев, тоже заявил, что в ночь смерти Фохта он видел, как Померанцев и Малинин переходили из комнаты в комнату, то от Фохта к себе, то от себя к Фохту. Слышал он также их громкие разговоры, возгласы, смех...
— Беспокойно было... — добавил он.
Таковы в общих чертах были данные предварительного следствия. Исчезновение енотовой шубы покойного, его золотых часов, таинственная обстановка его смерти, неестественное положение трупа, подозрительные ссадины и ранка на шее — все это давало основание полагать, что отставной почтовый чиновник Готлиб Фохт был убит с целью ограбления.
Показания управительницы номеров Григорьевой о том, что в ночь трагического происшествия покойный Фохт проводил время с Малининым и Померанцевым, пролило свет на это темное дело, дав ценные указания на то, в каком направлении вести следственные розыски.
Прежде всего я дал приказ о розыске похищенной у Фохта енотовой шубы. Опыт сыскной полиции свидетельствует, что похищенные вещи не залеживаются у воров и убийц, а большей частью немедленно сбываются, продаются ими. Местом сбыта чаще всего служат Александровский и Апраксин рынки.
Розыски шубы, действительно, очень скоро увенчались успехом. На Александровском рынке нашему чиновнику удалось не без труда узнать, что утром 15 января какие-то двое неизвестных продали енотовую шубу барышникам, которые, в свою очередь, перепродали ее в лавку Павлова в Апраксином дворе. Там она и была найдена, отобрана и представлена в сыскную полицию.
Теперь все внимание сыскной полиции было сосредоточено на двух лицах, исчезнувших из номера, — Малинине и Померанцеве. Найти их и арестовать — это значило наполовину разрубить следственный гордиев узел. Какой-то таинственный внутренний голос мне подсказывал, что эти два лица не косвенно, а прямо замешаны в убийстве Фохта, о котором газеты уже затрубили во всю, всполошив петербургское население. Я выработал такой план: нескольких агентов разослал по всем тем злачным местам, где убийцы обыкновенно, тотчас по совершении преступлений, любят «забываться», ища в вине и распутстве целительный духовный бальзам, — по трактирам, публичным домам; двум же агентам я предписал неотступно находиться у квартиры, в которой было совершено убийство Фохта, внимательно следя за входящими и выходящими жильцами.
И вдруг случилось нечто в высшей степени странное, то, чего мы менее всего ожидали: один из предполагаемых убийц совершенно спокойно явился в свою комнату, где была устроена засада, облава.
Это был Иван Малинин. Около десяти часов утра он, совершенно пьяный, подъехал к дому, вошел в квартиру и прошел нетрезвой походкой в свою комнату. Через несколько минут к нему нагрянула сыскная полиция. При виде ее он страшно изменился в лице, и хмель сразу слетел с него. Грустное, тяжелое и отталкивающее впечатление производил собою этот юноша. Перед нами стоял чуть не отрок (ему всего было 19 лет), небольшого роста, худощавый с маловыразительным лицом. Пьянство и разврат уже успели наложить свою проклятую руку на этого юношу. Лицо его было одутловато, точно налито водой. Под глазами синей лентой залегли круги, очевидно от распутно проводимых ночей, руки и ноги тряслись мелкой дрожью, и не от страха, а все от той же «милой» жизни, где стаканчик водки чередуется с грязными ласками грязных блудниц. Он был грязно, до отвратительности небрежно одет. Все на нем было расстегнуто, все в пыли, в перьях, в пуху. Для опытного взгляда сразу было видно, где он провел эту ночь.
При аресте он был почти невменяем. Очевидно, бессонная ночь, пьянство и распутство каким-то кошмаром налегли на него, придавили его. Привезенный к нам в сыскную полицию, он несколько оправился и, по-видимому, вполне чистосердечно поведал нам следующее.
Он, Иван Иванович Малинин, царскосельский мещанин, сирота, 19 лет, православный. Родители его были довольно состоятельны, занимались торговлей. Желая дать ему приличное образование и воспитание, отдали его в Коммерческое училище, где, однако, он курса не окончил, пробыв только до 5-го класса.
— Отчего же вы вышли из Коммерческого училища? — спросили его.
— Несколько причин было. Во-первых, умерли родители и я хотел сам заняться коммерческим делом, а потом... учение не давалось. В одном из танц-классов познакомился я с барышней. Свели мы близкое знакомство... Деньжонки водились... Начались кутежи, попойки... Эх, до учения ли тут...
Словом, из рассказа Малинина об этом периоде его жизни вырисовалась старая и знакомая история, как гибнут юноши, попавшие слишком рано в водоворот столичной веселой жизни...
Далее Малинин рассказал, что по выходе из училища он имел собственную типографию, которую, разумеется, очень скоро «пустил в трубу». Танц-классные и иные девицы, кутежи и оргии плохо вязались с серьезными занятиями и коммерческим делом. Семнадцати лет он взял себе попечителя Лавра Фроловича Васильева. После краха с типографией все последнее время он живет исключительно на деньги, получаемые от своего попечителя.
— Какие же это деньги? — спросил я Малинина.
— Так... кое-какие наследственные.
Жили они раньше на Дегтярной улице, а теперь вот уже год как он поселился в квартире Евдокии Григорьевой, в доме Фридерикса, где снимает комнату, в которой также обитает и отставной коллежский регистратор Александр Платонович Померанцев.
— Чем же занимается ваш сожитель Померанцев?
— Пьянством, — ответил Малинин. — Он почти голый, все пропил.
— Ну, расскажите теперь все откровенно, что вы знаете об убийстве Фохта, — сказал я. — Не забывайте, что вы подозреваетесь в этом убийстве.
— Нет, ваше превосходительство, — начал Малинин. — Клянусь вам, я не убивал старика. Это дело рук Померанцева. Рядом с нашей комнатой жил отставной почтовый чиновник Готлиб Фохт. Это был человек уже очень пожилой. Среди жильцов Григорьевой он пользовался большим почетом, так как почему-то все его считали весьма зажиточным, чуть ли не богачом.
— Из чего они это заключили?
— Он жил, не только ни в чем не нуждаясь, но и ни в чем себе не отказывая. Он, который еще мог работать, нигде, однако, не служил, любил выпить, причем не стеснялся на трату дорогих вин, специальных водок, закусок, имел ценные вещи. Всего этого, по меркам нашего логовища, было вполне достаточно, чтобы прослыть богачом. Я познакомился с покойным месяца два тому назад, а Померанцев — ранее. Фохт был всегда любезен, приветлив, любил шутить, балагурить, нередко угощал нас. Несколько раз я отплачивал ему тем же. Вчера около четырех часов дня у меня были мои братья: Федор и Алексей, приехавшие из Царского Села. В пять часов они уехали обратно, так как Алексей должен был явиться для исполнения рекрутской повинности. Уезжая, Алексей дал мне на угощение рубль двадцать копеек, на которые я купил три сороковки водки, три бутылки пива, колбасы, чухонского масла и хлеб. Все это мы принялись уничтожать вдвоем с Померанцевым.
— Вы, конечно, сильно охмелели?
— Нет, пустяки... Такая порция для нас была скромной... Фохт пришел к себе около восьми часов вечера. «Идите, Померанцев, пить ко мне вашу супружницу-тетку — померанцевую водку», — пригласил Померанцева Фохт и расхохотался, довольный своим каламбуром. Бражничали они долго.
Около одиннадцати часов вечера пришел от Фохта Померанцев и принес мне рюмку «померанцевки». «Лопай, дружище, — сказал он, — наш старик шлет тебе сие в дар». Я выпил ее. Должно быть, чаша переполнилась, потому что я почувствовал опьянение. «Дай мне твой ремень, которым ты подтягиваешь брюки», — обратился ко мне Померанцев. Я спросил его, зачем тот ему понадобился. «Нужно», — буркнул он. Я дал. Он ушел в комнату Фохта, заперев предварительно на ключ квартиру изнутри.
Прошло некоторое время. Вдруг совершенно ясно из комнаты Фохта послышался какой-то странный шум, подавленные возгласы. Шум происходил как бы от борьбы. Я затаил дыхание... Прошло еще несколько томительных минут, и вдруг в комнате Фохта что-то грузно упало на пол. Звук падения был глухой, такой, какой бывает при падении тела. Какой-то острый страх, леденящий ужас охватили меня. Я не знал, что там происходит, но что-то мне настойчиво говорило, что в комнате Фохта разыгралось нечто зловещее, мрачное. Во мне вдруг сразу проснулось осознание необходимой самообороны, самозащиты, животный инстинкт охранить собственную жизнь. Из комнаты Фохта теперь несся храп, вернее, хрип.
Я схватил столовый нож и с сильно бьющимся сердцем бросился в кухню. «Так безопаснее», — молнией пронеслось у меня в голове. Выскочив в коридор, я столкнулся с Померанцевым, выходящим из комнаты Фохта. Померанцев был сильно взволнован. Руки его заметно дрожали, глаза беспокойно бегали, грудь порывисто подымалась. «Что с тобой?» — спросил я его. «Он заснул», — ответил Померанцев.
Через несколько минут он опять вошел в комнату Фохта, пробыл там недолго, вернулся ко мне, одетый уже в платье Фохта. Мой страх, предчувствие чего-то зловещего были так сильны, что я не мог даже спросить его, что должна означать эта странная перемена в костюме Померанцева. В руках он перебирал деньги кредитками и серебром, которых, как мне показалось, было рублей на шесть.
«Спи, спи, чего не ложишься?» — обратился он ко мне прерывистым голосом. И через минуту добавил: «Впрочем, это ерунда — спать. Не надо спать... Когда есть деньги, порядочные люди не спят, а интересно проводят время. Вот что: собирайся, мы сейчас поедем с тобой в Щербаков переулок, знаешь, туда, где обитают погибшие создания, из которых идиоты все норовят сделать доблестных гражданок»... Он говорил нервно, бессвязно. Он наводил на меня непреодолимый страх. Я попробовал отказаться от поездки, тогда он вплотную приблизился ко мне и голосом, полным угрозы, как-то прошипел: «Не поедешь?» Я тотчас же согласился, и мы поехали в публичный дом. Там началась попойка, появились девицы, пиво, водка.
Помнится, одного пива мы выпили две дюжины. Померанцев пил с особой жадностью. В этом заведении мы пробыли до семи часов утра. Оттуда мы заехали в трактир «Лондон», где выпили по стакану водки, после этого отправились на Александровский рынок, где Померанцев и продал енотовую шубу за двадцать пять или двадцать четыре рубля, не помню. Оттуда мы попали еще в какой-то трактир, из которого Померанцев скрылся, оставив меня одного. Что было дальше, мне совершенно неясно. Я даже не помню, как я очутился в своей комнате.
Такова была исповедь юноши Малинина. Узел был разрублен, убийца известен, но не разыскан. Наши агенты бросились на розыски героя этой мрачной драмы — Померанцева. Один из них, Куриленков, был отправлен мною в Царское Село с целью немедленного доставления в Петербург Федора Малинина. Привезенный Куриленковым Федор Малинин помог арестовать Померанцева.
Около Пассажа Малинин, сопровождаемый агентом нашей полиции, указал ему на проходящего Померанцева. Малинин подошел к Померанцеву и предложил ему отправиться втроем в трактир. Поме-ранцев охотно согласился, но вместо трактира был привезен в управление сыскной полиции. Одет Померанцев был в коричневое драповое пальто, серые брюки, синий сюртук и жилет. При обыске у него были найдены: золотые часы с цепью, новый полотняный платок, кожаный кошелек, в котором находилось 9 рублей бумажками, 1 рубль 35 копеек серебром, 37 копеек медью, несколько иностранных медных монет, деревянный мундштук с янтарем, перочинный ножик, маленькая щеточка с зеркальцем. Все эти вещи, по его собственному признанию, были похищены им у Фохта.
На допросе Померанцев сразу сознался в убийстве Фохта и подтвердил справедливость показаний Ивана Малинина. Рассказ Померанцева о совершенном им убийстве, мотивы, приведшие его к этому злодеянию, меня весьма заинтересовали и даже поразили. Передо мной стоял идейный убийца с вполне своеобразной психологией, с ядром того отвратительного анархистского учения, которое огненным заревом охватывало и Западную Европу, и часть нашей криминальной клиентуры. Конечно, Померанцев не был крупным, настоящим анархистом. Это был, так сказать, фрукт доморощенный, злодей мелкого калибра. Вот наиболее характерная часть его исповеди, в которой его нравственные качества проявились с особой яркостью:
«Вошел я к нему, к почтенному Готлибу Иоганновичу, в его мещанский приличный номер... Батюшки, домовитостью, буржуазной солидностью так и пахнуло опять на меня! Кроватка и белье — чистенькие. На вешалке — и шуба енотовая, и пальто, и костюмчики разные. На столике — часы золотые, на комоде, который лопнуть хочет от добра разного, кошелечек с деньгами. Фу-ты, благодать какая! И вдруг на столе — водка! Позвольте, как же это: водка и столько добра? Да разве это совместимо? Вот у меня часто водка на столе стоит, так разве вы у меня найдете что-нибудь «существенное»? У меня даже верхних штанов нет, а исподние — истлели... Я, отставной губернский секретарь — и яко наг, яко благ, яко нет ничего... Гм... стали у меня разные мысли в голове копошиться...
А Готлиб, почтеннейший Готлиб, меня угощает: «Выпейте-ка рюмочку померанцевой», — говорит. И завязался между нами такой разговор:
— Померанцевой... А простую водочку, Готлиб Иванович, вы не употребляете?
— Не люблю ее... Грубая она... Эта, хоть и дороже, зато деликатная, — отвечает он.
— Это точно, Готлиб Иваныч. А вы мне вот что скажите: отчего вы пьете водку и у вас есть часы золотые и енотовая шуба, а я пью водку — и у меня нет штанов?
— Оттого, — отвечает Готлиб Фохт, — что я пью аккуратно, по-немецки, а вы — широко, по-русски...
Разозлил еще больше меня этот ответ. Сытая, самодовольная физиономия Фохта меня бесила. У меня нет ни белья, ни сапог, ни верхнего платья, а у него — такие прихоти, как золотые часы и енотовая шуба. И мысль взять у него и часы, и шубу молнией пронеслась в голове.
— А скажите, Готлиб Иваныч, — обратился я к нему, — если я вам, например, скажу: «Готлиб Иваныч, дайте мне ваши брюки, сюртук, шубу», дадите вы это или нет?
— Конечно, не дам! — расхохотался противным смешком Фохт.
И он стал раздеваться. Когда он остался в одном белье и присел на кровать, собираясь ложиться, я вдруг, сразу, стремительно набросился на него и схватил его за шею обеими руками. Лицо его исказилось ужасом, из побелевших губ вырвалось: «Что... что ты делаешь, разбойник»... Он предпринимал все усилия, чтобы оторвать мои руки от своего горла, но это ему не удавалось. Я сжимал его горло все сильнее и сильнее, мои руки, казалось, свело судорогой, окостенели... Он теперь уже хрипел. Потом как-то сразу покачнулся и грохнулся навзничь, увлекая своим падением и меня. Мы упали вместе. Фохт уже не дышал. Я отдернул руки, встал и порывисто набросился на вещи. Вот золотые часы с цепью, вот сюртук, брюки, вот перочинный ножик, вот кошелек с деньгами... Я раскрываю его, начинаю с жадностью их пересчитывать. Как мало! Всего около шести рублей... Но это, однако, все мое, мое! Я имею право одеться, стать похожим на человека»...
— Вы имели право одеться в награбленное платье? Какое же это право? -спросил я Померанцева.
— Не юридическое, конечно, а нравственное, — невозмутимо процедил сквозь зубы убийца.
Вот, признаюсь, оригинальный взгляд на «нравственное право»!
Померанцев был предан суду и понес тяжелое, справедливое наказание.