НА СТРУНКЕ БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОСТИ

НА СТРУНКЕ БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОСТИ

Редко в Петербурге бывают хорошие майские дни, однако они все-таки бывают. И в такие дни более благо­душно настроен даже угрюмый петер­буржец.

В один из таких хороших майских дней, в праздник, в прекрасном настроении сидел дома отец Иоанн П. В свое время это был известный в Петербурге проповедник, славившийся оригиналь­ностью и редкостью своих проповедей, что собирало к нему в церковь всегда массу народа.

Отец Иоанн только часа два назад вернулся из церкви. Он уже пообедал, затем перешел в свой кабинет, почитывал газеты, смотрел в раскрытое окно на ярко блестевшую под лучами солнца краса­вицу Неву и отдыхал...

В передней звякнул звонок.

«Кто бы это мог быть? — подумал про себя отец Иоанн, пока прислуга отправлялась отворить дверь. — Знако­мые?.. Так не вовремя... Какая-либо треба[13]... Эх!.. И от­дохнуть не дадут...»

 В кабинете появилась прислуга:

— Батюшка, там человек какой-то вас спрашивает...

— Кто такой? Что ему нужно?

— Да так... не разберешь. Не то господин, не то простой. В черном сюртуке, в пальто летнем сером. Говорит, что личное дело есть... Поговорить желает. Очень важное дело, мол... Нарочно для этого в Петербург приехал...

— Гм!.. — в раздумье произнес батюшка. — Ну, проси...

Прислуга ушла и через минуту пред отцом Иоанном стоял среднего роста сухощавый человек с черными, бегающими во все стороны глазами, с черными усами и жиденькой черненькой бороденкой.

— Благословите, отец!.. — устремился он, сгибаясь и сложив корзиночкой обе руки, увидя священника.

— Бог благословит... Во имя Отца и Сына... — проговорил батюшка, осеняя пришедшего широким крестом. — Чем могу вам служить?

Новоприбывший поймал руку батюшки и подо­бострастно ее поцеловал.

— Я по важному делу, батюшка... По очень важ­ному и секретному делу. Дело такое есть, которое хочу вам, как на исповеди, рассказать... как на исповеди, батюшка!.. Только вам, с глазу на глаз...

? Что ж, если такое важное дело, то рассказывайте! Но почему вы именно ко мне обратились, а не...

— И об этом сейчас расскажу, пожалуйста, ваше благословение, только с глазу на глаз, — проговорил, озираясь, сухощавый человечек.

— Да говорите! Мы одни, — сказал батюшка.

— Нет уж, дверцу, дверцу-то позвольте припереть!.. — как-то тревожно проговорил незнакомец.

Дверь в кабинет была заперта. Батюшка и неожиданный посетитель уединились... О чем говорили они — неизвестно, но беседа их продолжа­лась добрый час или даже два.

Когда матушка, знавшая, что муж любит, чтобы ему, спустя час-другой после обеда подавали стакан чаю с лимоном, подошла было к кабинету, то натолкнулась на запертую дверь.

Она постучала.

Дверь отворил сам батюшка. Он был, видимо, взволнован и даже вспотел.

— Прислать тебе чаю? — спросила матушка.

Батюшка замахал рукой.

— После, после!.. Не мешай... Важное дело! — Он снова захлопнул дверь и заперся на замок.

Наконец дверь отворилась, и таинственный посе­титель на цыпочках проследовал из кабинета. Отец Иоанн сам проводил его до передней, где между ними вполголоса произошел прощальный разговор.

— Так, значить, до двадцать девятого?.. — спросил уходивший.

— Да, да... до двадцать девятого! — подтвердил батюшка и за­хлопнул за гостем дверь.

29-го мая того же 188... года пристав 1-го участка К-й части явился ко мне вечером и сказал:

— Какое-то загадочное и интересное дело...

— В чем дело?

— Да вот отец Иоанн П. подал заявление в часть... Кто-то с ним ловкую штуку сыграл... Мы уже составили протокол, словом, все оформили... Те­перь уж, видно, вам придется приняться за розыски.

— А ну-ка, покажите заявление отца Иоанна П.

Пристав подал мне бумагу, где я прочел следующее:

«Мая 20-го сего года зашел ко мне какой-то дотоле неизвестный мне человек, лет около 30—40, назвавший себя прибывшим из города Острова (Псков­ской губ.) тамошним мещанином, торгующим льном, Василием Николаевичем Ельбиновичем, который рассказал мне о различных постигших его несчастных обстоятельствах, прося меня усерднейше спасти его от угрожающей ему опасности одолжением ему на одну неделю 2000 руб. Убежденный его мольбами и клятвами о возвращении долга через одну неделю, я дал ему просимое: 1300 руб. бумагами и 700 руб. кредитными билетами и сериями, без всякой расписки, единственно по христианскому состраданию к его не­счастному положению. Но прошло более недели, а мой должник ко мне не является. Предполагая, что в этом случае я обманут в чувствах моего сострадания к такому человеку, которого, может, и не существует в г. Острове под именем В. Н. Ельбиновича, я вместе с сим прошу заявить о том и сыскной полиции».

Далее — подпись и все как следует по форме. В конце заявления — постскриптум: « До времени покорнейше прошу мои звание, имя и фамилию не печатать в Дневнике приключений».

Прочел я это заявление, посмотрел составленные по этому поводу протоколы с опросом отца Иоанна П. и покачал головой.

— Знаете ли, ведь это все — не то, — сказал я при­ставу.

— Как так не то? — спросил он.

— А так. Есть здесь что-то недоговоренное. Ну, посудите сами: станет ли кто давать две тысячи руб­лей человеку, пришедшему с улицы? Доброе сердце — дело, конечно, хорошее. Но если в таком деле ру­ководствоваться только добрым сердцем, то что же и пре­тендовать на воспользовавшегося излишней доверчивостью? Если отец Иоанн П. дал человеку с бухты-барахты две тысячи рублей без всяких расписок, без удостоверения о личности, о кредитоспособности, единственно руководствуясь состраданием, то чего же он удивляется, что ему не отдают деньги. Никакого такого Ельбиновича в городе Острове, я уверен, — нет, и за­нимайтесь дальше этим делом сами, а я отказыва­юсь... Так и передайте отцу Иоанну II.

— Мне, признаться, и самому многое кажется странным в этом деле, — сказал пристав. — Действительно, что-то странное...

Он ушел.

Пристав-то ушел, но через день или два у меня в квартире уже сидел отец Иоанн. Это был очень симпатичный и представительный, весьма уже пожилой человек. Прежде чем заехать, он написал мне, убедительно прося назначить ему, в уважение к его положению, такое свидание и в такой час, чтобы это не было при людях и не бросалось в глаза.

Он был заметно взволнован и несколько бледен.

— На старости лет каяться приходится, просить совета и доброй услуги... — начал он. — Я расскажу вам сейчас со всей откровенностью о случае, где я стал жертвой самого наглого мошенничества...

— Да, пожалуйста, батюшка, именно с совершеннейшей и полнейшей откровенностью! — подтвердил я.

— Как на духу! Ну вот, слушайте.

И отец Иоанн П. поведал мне действительно довольно любопытную историю. Передаю ее, по возможности, собствен­ными словами рассказчика.

«20-го мая, около часу или двух пополудни является ко мне на квартиру какой-то неизвестный мне человек, на вид лет 30—40, судя по одежде — мещанин, лакей или мастеровой, и просит переговорить с ним» по секрету, как на исповеди» (это его подлинные слова) о каком-то весьма важном деле. Дело это он может открыть только мне потому, что, живя в г. Острове, он много слышал обо мне хорошего от разных духовных и светских лиц.

А потому, никогда не бывавши, по его словам, в Петербурге, он, по совету какого-то жившего в городе Острове старца 93 лет, священника отца Александра, а также и по указанию местного монаха-сборщика, бывавшего в Питере, по имени отец Рафаил, решился сесть на машину, приехать в Петербург, чтобы пере­говорить со мной и передать мне тайну, которая давно лежит у него на душе, а затем через четыре часа в тот же день возвратиться в г. Остров.

Приняв его у себя в кабинете и затворив дверь, я спросил его:

— Кто вы такой, как вас звать, и в чем ваша тайна?

— Я, — отвечал он, — уже говорил вам, батюшка, что живу в городе Острове и занимаюсь закупкой и продажей льна, который отправляю в Ригу. А прежде я служил в качестве управляющего в имении графа Ш. Зовут меня Василий Николаевич Ельбинович. Тайна, которую я хочу доверить вам, состоит в следующем.

Когда я жил у графа, то наложницей у него была полька по имени Антонина. Граф как-то уехал за границу и оставил все свое имущество в распоряжении Антонины. Между прочим, он передал ей шкатулку с золотыми империалами тысяч на шестьдесят. Антонина после отъезда графа за границу сошлась со мной, и во время пожара, который случился в доме графа в его отсутствие, она принесла эту шкатулку с золотом ко мне и сказала: «Спрячь ее подальше, после мы воспользуемся ею».

Я взял шкатулку и зарыл ее в саду в таком месте, где отыскать ее посторонним было трудно. Графу телеграфировали о пожаре, он отвечал, что золото в огне не сгорает, а обращается в слиток, который он велел отыскать и переслать ему. Но его люди, все изрыв, слитка не нашли.

Подозрение пало на Антонину, стали ее допраши­вать, но она никому тайны не открыла. Вскоре, однако, она заболела и, видя приближение смерти, откры­лась ксендзу, что шкатулку с золотом передала мне.

Антонина умерла. Когда граф приехал, ксендз, желая ему угодить, передал тайну исповеди Ан­тонины. Началось следствие. Меня долго судили, но при помощи адвоката, которому я заплатил до десяти тысяч, дело решилось так: меня, Ельбиновича, оста­вить в подозрении и следить, не окажется ли у меня больших денег, о чем дать знать суду, а ксендза за то, что он открыл тайну исповеди, лишить сана и сослать в Сибирь.

Вот теперь, батюшка, — продолжал мнимый Ельбинович, — я не знаю что и делать с зарытыми в саду червонцами!.. Совесть меня замучила... Открыть правду на суде — боюсь Сибири. И подумал я: зачем попутал меня лукавый затаить столько денег, когда я, слава Богу, и своими проживу. Я человек вдовый, у меня только один маленький сын. Если буду тра­тить золото в своем городе, сейчас же меня заподозрят. Как человек православный, я советовался на исповеди с нашими островскими духовниками, предлагая им пожертвовать это золото на бедных и на церковь, но они тоже побоялись принять столько зо­лота. Вот тогда старец отец Александр и посоветовал мне ехать в Петербург и там через какого-нибудь священника передать эти деньги на благотво­рительные заведения золотом же или разменять его на процентные бумаги.

А отец Рафаил, когда я собирался ехать в Питер, попался мне на станции и спрашивает: «Ты куда, Василий Николаевич?» «В Петербург, — отвечаю, — по делам. Надо мне посоветоваться с каким-нибудь умным священником. Только никогда я там не бывал, и никого не знаю». «А ты вот, как приедешь на Варшавскую станцию, — говорит он мне, — спроси любого извозчика: где тут Общество, в котором живет отец Иоанн II.? Тебе всякий укажет его».

Я так и сделал: прямо с машины да к вам. Я слышал, батюшка, что вы во многих благотворительных делах принимаете участие, так не угодно ли, что я 29-го мая в 10 часов утра привезу вам шкатулку с сорока или больше тысячами золотом. Вы можете его разменять или так передать его на богоугодные дела, иначе деньги мои даром про­падут. А мне достанете к понедельнику только две тысячи рублей бумагами.

Встретьте меня на вокзале, мы с вами вместе отвезем шкатулку к вам на дом, тут вы мне передадите две тысячи рублей, и я сейчас же отправлюсь обратно в Остров».

Здесь отец Иоанн несколько времени помолчал. Затем вздохнул и продолжал:

«Да!.. Вот что рассказал мне этот плут. И если кого Бог захочет наказать, то разум отымет... Представьте: я ему поверил!.. Мысль, что такие большие деньги, зря пропадающие, можно употребить на дела богоугодные и благотворительные, смутила меня.

Я подумал, обсудил обстоятельства дела, подверг мнимого Ельбиновича некоторому допросу и еще более уверился в истине его слов... Да! Я согласился...»

Старик покачал головой и опять помолчал.

«Итак, 29-го мая к 10-ти часам утра, — продол­жал он, — приехал я на Варшавский вокзал. Смотрю, действительно, идет мне навстречу Ельбинович со шкатулкой и тихо говорит:

— Вот здесь ровно тридцать тысяч. А вы привезли мне две тысячи?

— Поедемте, — говорю, — со мной, я посмотрю, что вы привезли, и тогда дам вам две тысячи.

— Ах, батюшка, ужели вы такой, что, получая тридцать тысяч, мне не доверяете и двух? Мне сейчас же нужно ехать обратно, боюсь, за мной, кажется, следят. Я приеду к вам десятого июня непременно и тогда узнаю, как вы распорядились моими деньгами.

По своему простодушию, — закончил отец Иоанн, — я доверился мнимому благодетелю бедных, вручил ему пакет с двумя тысячами, простился с ним и приехал домой.

Раскрываю шкатулку, крепко окованную жестью, и что же в ней нахожу? Какую-то гарь, подобную кок­совой пыли, а внутри — кирпич, на котором надпись: «Соболев». Очевидно, это фамилия кирпичного заводчика... И затем в сердце упрек за доверие мошеннику. Скажите, ради Бога, есть ли какая-нибудь возможность отыскать мошенника при помощи тех билетов, которые я ему передал и номера которых перечислены в протоколе? Что вообще мне делать?»

Выслушал я повествование почтенного батюшки, развел руками и невольно спросил:

— Неужели вам, отец протоиерей, ни разу не пришло в голову, что человек вам врет в глаза, и врет так, что все его вранье, как гово­рится, белыми нитками шито?

Отец Иоанн сокрушенно вздохнул:

— Что поделать!.. Сам теперь вижу. Но уже верю, как я говорил, если Бог захочет кого наказать, то прежде разум отымет... Представьте себе: я как-то сразу всему поверил!.. Мысль за две тысячи руб­лей иметь чуть ли не пятьдесят тысяч на дела благотворительности меня ослепила...

— Уж не знаю, что удастся с этим делом... — сказал я. — Прежде всего, конечно, вы подадите мне обо всем этом форменное заявление и приложите опись процентных бумаг, врученных вами мошеннику.

Отца Иоанна охватило беспокойство.

— Все будет держаться в надлежащем секрете. — сказал я ему.

Батюшка просветлел.

— У меня, признаться, есть и то и другое, — сказал он, вытаскивая бумаги. — Только, пожалуйста, секретно... Вы сами понимаете...

— Понимаю, понимаю... Будьте покойны. Тем не менее, — продолжал я, скажу вам откровенно: трудное это дело! Разве что мошенник будет настолько неопытен, что сразу начнет разменивать процентные бумаги, если только он уже не разменял их в день получения. Особых, отличительных примет у мо­шенника вы не заметили?

— Нет! Лицо самое обыкновенное, незначительное... Жиденькая бородка, усики... Носит фуражку с козырьком... с виду похож и на лакея, и на меща­нина, и на мастерового... среднего роста...

— Ну вот видите... Да таких вы тысячи ежедневно встретите на улице!

Отец протоиерей сокрушенно вздохнул.

— Да, правда! — произнес он уныло. — Но... Ельбинович?.. В городе Острове?.. — полувопросительно сказал он.

— Я вас уверяю, что никакого Ельбиновича в городе Острове нет... Впрочем, наведем справки... По­стараемся... Приложим все усилия, чтобы найти этого «благотворителя».

— Да!.. «Благотворитель»!.. — произнес батюшка. На этом мы расстались.

На всякий случай я послал в полицию города Острова запрос, нет ли у них мещанина Ельбиновича, сообщил банкам и конторам номера попавших в руки мошенника серий и билетов. Но дело на этом пока и остановилось.

Из города Острова, как я и думал, получил известие, что никакого Ельбиновича у них нет, и я ломал себе голову, как напасть на след этого искусного мошенника. Не прошло и нескольких дней, как новая проделка этого мошенника убедила меня, что он здесь, живет и здравствует в Петербурге или около него.

Оказалось, что приблизительно в те же дни, когда он»провернул»дельце с отцом Иоанном П. , точь-в-точь такую же мошенническую штуку он проделал с архимандритом Ч-го монастыря Мелетием. Дело было так.

Монах Ч-го монастыря встретил на Сенной площади неизвестного человека, который в разговоре с ним сказал между прочим, что он желает сделать большое пожертвование на мона­стырь, но предварительно хотел бы переговорить с настоятелем монастыря архимандритом Мелетием. Монах сообщил незнакомцу, что архимандрита можно видеть в такие-то день и час в часовне Иоанна Богослова на углу Моховой и Пантелеймонской улиц. Неизвестный явился в назначенное время к архи­мандриту и рассказал ему следующую историю.

Свояченица его жила на содержании у графа Ш. Соблазнившись его состоянием, она украла у него шка­тулку, в которой находилось золота на шестьдесят тысяч рублей. Золото это она передала ему. Вскоре в доме графа случился пожар. Когда выбра­сывали вещи из окон, его свояченицу нечаянно ударили утюгом и убили на месте. Факт укрытия шкатулки был установлен. Его судили, но «оставили в подозрении» и уже много лет следят за ним, не ока­жется ли у него большой суммы денег. Поэтому он желает пожертвовать их на монастырь... Ему же он просит дать только три тысячи рублей наличными кредитными билетами...

В назначенный день и час он и доставил свою «шкатулку» с кирпичом, получил три тысячи рублей. Словом, разыграл ту же историю, что и с отцом Иоанном II.

Подумал-подумал отец архимандрит... и дело очутилось у меня. Но мошенника и след простыл... Видно, это был уже «тертый калач». А главное — это не была какая-либо шайка. Действовал он единолично и на струнке благотворительности недурно устраивал свои дела.

Я дал соответствующие указания агентам, но, ясное дело, что рассчитывать на скорый успех было трудно. Оставалось ждать, что мошенник не удовлетворится только этими проделками и опять примется за них, или же ожидать «случая»— этого могущественного по­собника сыска.

На всякий случай я решил через своих агентов пустить среди Петербургского духовенства слух, что, мол, есть такие люди, которые явля­ются к духовным лицам с целью такого-то обмана. Поэтому необходимо задерживать таких лиц и представлять их куда следует. Но время шло, и мнимый Ельбинович как в воду канул...

Отец Иоанн П. и архимандрит Мелетий уже не раз справля­лись о том, не слышно ли чего? Но ничего не было «слышно», как бы мне ни хотелось помочь духовным отцам.

В это самое время у меня были некоторые неприятности, небольшие, положим, но все-таки неприятности. Прокурорский надзор жаловался градоначальнику на то, что петербургское управление сыскной полиции тормозит дело с крестьянином Себежского уезда Витебской губернии деревни Новокозлова Иваном Москаленко. Несмотря на многократные напоминания, Петер­бургская сыскная полиция, мол, не дает о Москаленко справок, не принимает меры к его задержанию, хотя есть данные предполагать, что Москаленко скрылся именно в Петербурге.

В бумаге прокурора сообщалось, что чинам Себежской уездной полиции еще в марте 1884 года показалось подозрительным поведение крестьянина Москаленко, который внезапно разбогател после кратковременного пребывания в Петербурге в январе 1884 года, откуда он на имя жены прислал 500 рублей, а по приезде проявлял большую расточительность.

У него был сделан обыск, при этом были най­дены деньги и разные ценные вещи, что еще более укрепило полицию в подозрении, что Москаленко разбогател путем преступления. Однако Москаленко, дав сбивчивые показания, скрылся. И вот теперь Петербургская сыскная полиция запрашивалась, не было ли в январе таких преступлений, в которых были бы похищены найденные у Москаленко вещи, и не находится ли Москаленко в Петербурге.

Неудивительно, правду говоря, что на многие за­просы Себежской полиции у нас не отвечали: они были составлены так неопределенно, показания Москаленко так изложены, что из них никто ничего не мог понять. Мало ли преступлений и воровства было в Петербурге в январе 1884 года!

Тем не менее, когда на медлительность и проволочки по этому делу начал жаловаться прокурорский надзор и градоначальник с неудовольствием передал мне эту жалобу, я взял это дело под свое личное наблюдение.

Просмотрев бумаги, я велел составить Себежской полиции, а также представителям суда ясные, толковые бумаги с вопросами, ответы на которые нам нужно было знать, потребовать копии всех полицейских протоколов и подробные сведения о личности Москаленко.

«Случай, все случай!» — приходится воскликнуть.

Пришли ответы на запросы о Москаленко и, изучая их, я убеждался в том, что именно он в 1884 году занимался в Петербурге кражами. Впрочем, это легко было проверить, так как были данные в показаниях Москаленко, позволяющие уста­новить, где он жил, служил и т. д. Но вдруг мое внимание привлек протокол, в который было занесено показание одного из священников Себежского уезда.

Узнав об обыске у Москаленко и бегстве последнего, он явился и заявил полиции следующее. К нему явился неизвестный человек и рассказал, что служил управляющим в имении графа К., у которого нажил большой капитал. Граф су­дился с ним из-за этих денег, истратив все свое состояние, но спорный капитал остался у него и хранится в Полоцке. Средств ехать в Полоцк у него нет, поэтому он просит небольшую сумму на поездку, обещая за эту услугу вознаградить с лихвой. Священник поверил, дал пятьдесят рублей и, конечно, после того с должником своим не встре­чался.

— Те-те-те!.. — невольно вырвалось у меня. — Вот он где... Ельбинович-то наш!.. Значит, практико­ваться-то он начал с пятидесяти рублей в провинции, а потом дошел до «благотворительности»... Постой же, голубчик, уж теперь-то ты у меня в руках.

Я уже не сомневался в том, что Москаленко, как опыт­ный вор, находится под чужим именем и, ко­нечно, в Петербурге. Я тотчас направил сыск для проверки: где он жил в 1884 году, какие у кого были тогда совершены кражи, с кем был знаком.

Все пошло как по маслу. Выяснилось, что у Москаленко была любовница вдова Антипова, с которой он жил. Естественно было предпо­ложить, что и теперь они продолжают знакомство. И я распорядился о ее отыскании.

Оказалось, что живет она по Старо-Петербургскому проспекту в доме № 59, что проживает с ней мещанин Васильев, который при задержании и оказался, конечно, Москаленко... он же и Ельбиновч.

Особо больших денег в квартире у них не нашли, не нашли и ничего подозрительного.

В совершенном Москаленко, как человек неглупый, не запирался, а историям с отцом Иоанном П. и архимандритом Мелетием придал совсем-таки для них нежелательный характер.

Дело, по его словам, заключалось в том, что он действительно «поддел» батюшек, но и они его, мол, надули!.. Один сунул в газетной бумаге вместо 2000 рублей всего 50, и то старыми бумажками, а другой — вместо 3000 рублей всего 40 рублей...

— Какие там пять тысяч рублей! Я и в глаза таких денег не видал! — уверял мошенник и начал рассказывать с явной целью осрамить и выставить в смешном виде отца Иоанна II. и архимандрита Мелетия.

Не поздоровилось бы им на суде от таких показаний, на что мошенник, очевидно, и рассчитывал.

Я решил во что бы то ни стало отыскать деньги.

— Врать ты можешь сколько угодно, — сказал я. — Но деньги ты передал Антиповой! Она созналась.

— Ну, если созналась, так пусть их покажет и отдаст вам! — сказал он.

Очевидно, с этой стороны ничего нельзя было поделать. Но ведь и он и Антипова знали, где деньги!

Антипова была видной, рослой и упитанной бабой, тоже видавшей виды.

— Послушай, матушка! Деньги ведь Москаленко передал тебе. Он сознался. Где они? Сознайся и ты, лучше будет.

— Пусть врет больше! Если передал, то куда бы я их дела? Не в банк же понесу! — бойко ответила Антипова.

Оба уперлись, и все тут!

Три дня держал я Антипову в камере участка — авось одумается. Наконец, опять вызвал.

— Ну, что надумала сказать по поводу денег?

— Ни о каких таких деньгах я не знаю.

Я вздумал пригрозить:

— Ой, баба! Не шути. Год будешь в остроге сидеть, пока не сознаешься... Гляди!

— Воля ваша!

Оставалось устроить одно: побег Антиповой из участка и проследить, что она будет делать на свободе.

Я приказал ослабить надзор за камерой. Выбрав надежных городовых, я объяснил им, в чем дело, и приказал притвориться пьяными, будто бы заснуть у дверей, не запирая их, и т. д. А сам, помимо того, пустил в дело одну из своих опытных «агентш», жену городового, Федосову.

И вот в один прекрасный день камера Антиповой отворилась и городовой, представляющийся пьяным, с бранью и проклятиями втолкнул туда упираю­щуюся и кричащую новую «арестантку». Это была Федосова.

Оставшись наедине с Антиповой, после того как городовой «водворил» ее в камеру, Федосова начала громко плакать и прокли­нать полицию, чем, естественно, возбудила сочувствие Аптиповой. Слово за слово, и к вечеру между двумя женщи­нами установились самые дружеские отношения. Так прошли весь день и ночь. На следующий день на смену караула арестантов вошел городовой Федосов (муж агентши), сильно пошатываясь и бормоча что-то невнятное.

При виде этого стража Федосова на ухо сообщила своей соседке, что, как только этот проклятый горо­довой уляжется на деревянную скамейку и захрапит, она намерена бежать.

— Я знаю здесь все входы и выходы, а этот пьяница будет лежать как колода, — добавила Федосова.

— И я с тобой, — проговорила Антипова, соблазняясь намерением Федосовой.

— Как хочешь! — безразличным тоном сказала последняя.

Городовой начал похрапывать, а Федосова и не думала приводить в исполнение свое намерение. Она о чем-то задумалась.

— Ну что же ты?..

— Да вот думаю, что убежать-то мы убежим, а куда я затем денусь? Полиция начнет разыскивать, надо на первых порах уехать из Питера, а потом, когда горячка пройдет, можно и воротиться. Беда только в том, что уехать из города и прожить на стороне — на все это надо деньги, а у меня медный пятак за душой, а с ним далеко не уйдешь!

— Ну, об этом не сомневайся! — самодовольно проговорила Антипова. — Деньги у нас будут. Правда, у меня с собой в чулке всего двугривен­ный, но нам бы только дойти до Смоленского кладбища, и у нас тысячи будут. На все хватит...

— Ну, тогда медлить нечего, иди тихонько к двери, а я за тобой. Надо наблюдать за солдатом. Ишь как, собака, храпит!

Антипова начала медленно, на цыпочках, прибли­жаться к заветной двери, за ней в трех шагах следовала Федосова, не спуская глаз с городового. Когда Антипова приотворила дверь из камеры, Федосова, проходя мимо мужа, успела шепнуть: «На Смо­ленское кладбище» и тотчас догнала Антипову, ко­торая ничего этого не заметила.

Нечего и говорить о том, что беглянки без всяких препятствий выбрались на свободу из полицейской части и после двухчасовой ходьбы достигли Смоленского кладбища. У ворот кладбища уже стоял сторож и какой-то молодой малый, одетый в большие сапоги и пиджак. Проходя ворота, Федосова мигнула этому незнакомцу, зорко смотрящему на Антипову. Тот же, в свою очередь, сделал знак рукой, как бы говоря: «Будь покойна, все наготове».

Антипова скорым шагом шла вперед по мосткам кладбища. Вот пятый, шестой и седьмой ряды пройдены, а Антипова все идет вперед, ища глазами на заборе какой-то известный ей одной знак. Федосовой начало овладевать беспокойство. Пройдя мимо седьмого ряда, Антипова на мгновение остановилась, подошла близко к забору и, увидев на последнем мелкую надпись красным карандашом: «Лево», свернула с мостков в левую сторону и ска­зала следующей за ней по пятам Федосовой: «Теперь и конец близок».

Уже вечерело. Кладбище погружалось во мрак, когда обе женщины подошли к могиле с покосив­шимся крестом.

— Муженек мой покойный здесь лежит! — ска­зала Антипова. — Денежки стережет!

Она нагнулась и начала разрывать могилу в известном ей месте.

— Мы эту работу мигом за вас окончить можем, — сказал вдруг как из земли выросший парень, которого они встретили у ворот кладбища. С ним были еще два человека.

— Сыщики! Бежим! — с деланным испугом проговорила Федосова.

— Ну, зачем же бежать! — усмехнулся парень.

Женщин задержали, а из могилы вырыли пакет, завернутый в газетную бумагу, с четырьмя с лишним тысячами руб­лей. Процентные бумаги отца Иоанна II. здесь были все до единой.

— Ну что, матушка? — сказал я Антиповой, когда ее привели. — Не уберег муж-покойничек денег-то? А?

Антипова угрюмо промолчала...

Москаленко пошел в арестантские роты.