АНАТОЛИЙ ВАСИЛЬЕВ

АНАТОЛИЙ ВАСИЛЬЕВ

Анатолий Васильев — один из немногих друзей Владимира Высоцкого по Театру на Таганке — в своих воспоминаниях не щадит ни себя, ни В. В. Вероятно, это самая трудная, но и самая честная позиция.

«С Владимиром у меня очень странная история… Наверное, она у всех была непростой — это теперь, по прошествии стольких лет все видится по-другому. И все же я постараюсь быть в меру искренним и откровенным… Так вот, наши отношения были сложными, они только потом стабилизировались, и это не было дружбой. Просто мы сидели рядом в гримерной, трепались обо всем на свете, и когда я уходил из театра, Владимир сказал:

— Толя, с кем же я буду разговаривать?

Но это было позже…

Впервые я увидел Володю Высоцкого в фильме «713-й просит посадки». Я пришел из-за Отара Коберидзе, с которым нас когда-то столкнула судьба… Кошмарный фильм — это искусственная история о добре и зле… И там был единственный живой человек: какой-то парень очень здорово сыграл маленькую ролюшку морского пехотинца… Я тогда узнал, что роль сыграл Высоцкий, но потом забыл эту фамилию, совершенно забыл.

Ушел в армию, где научился играть на множестве музыкальных инструментов, в том числе и на гитаре. Конечно, мы пели песни «Клены выкрасили город…», «В тот вечер я не пил, не пел…», «Я помню тот Ванинский порт…». Слышал, что их написал то ли Высоцкий, то ли Кохановский, то ли еще кто-то… Я не очень интересовался бардами и менестрелями, а эти песни пели все, все любили. Да и как можно было не любить?

И вот сидим в общаге Щукинского. Там у нас, студентов Щукинского, были две «свои» комнаты, где мы могли посидеть: выпить, покалякать, попеть песни. Я помню, что тогда были Боря Хмельницкий, Валерий Иванов, Вадим Насонов— он погиб несколько лет тому назад. Вот такая компания очень веселых ребят. В студенчестве не очень-то попьешь: так — одна «фугаска» на троих, да килька в томатном соусе… Сидели просто так— гитара, разговоры, треп обо всем и ни о чем.

И вдруг вошел коротко остриженный парень в буклетистом пиджаке, прилично выпивший. Как мне тогда показалось — типичный московский парень с недалекой окраины, даже слегка приблатненный. И все наши дамы к нему потянулись, просто бросились:

— А, Володя, Володя!..

И он понес какую-то мешанину из самых ранних песен, что мне — это я хорошо помню — очень не понравилось. Может быть, потому, что он был «под этим делом»… А может быть, я лидерство потерял в тот момент, хрен его знает. Но я помню свое не очень приятное к нему отношение.

А все его приняли «на бис», и когда он собрался уходить, то стали просить:

— Володя, ну покажи, покажи!

И Володя встал в проеме двери, как на сцене — и стал показывать номер: монолог какого-то ковбоя, якобы, на английском языке… Он стрелял, он падал, он обнимал женщину… — и потом я понял, что он делал это здорово! А тогда мне было очень неприятно. Все дико ржали, а я сидел и молчал… А потом Володя бродил по общаге — искал угол, где пристроиться на ночь… Но актер Высоцкий из «713-го» и этот парень для меня совершенно не совпали: другой человек, другое лицо…

А потом — Театр на Таганке… Я пришел вместе с Борисом Хмельницким — мы учились тогда на втором курсе Щукинского училища, а еще первокурсниками мы «выпустили» спектакль как композиторы! Поэтому два года мы учились и не учились… Мы приходили в училище, за нами ходили толпы… Преподаватели спрашивали:

— А как там у вас на Таганке?

Мы не сдавали мастерство, а наши дипломы были по работам в Театре на Таганке. И в труппе тогда мы были лидерами… В общем, мы с Борисом совершенно «офигели» от этого взлета…

Однажды наша аккомпаниаторша — еще из старого театра, Соберайская, — сказала на полном серьезе:

— Ребята — гололед! Берегите себя! Не дай Бог, кто-нибудь из вас сломает руку!..

Мы рассмеялись… Но действительно— стоило Борису сломать руку, спектаклю — хана! — столько музыкальных номеров в «Добром человеке…» держалось на нем.

А потом начался прием в труппу — пришли Коля Губенко, Валера Золотухин, Володи еще не было… Они пришли в «Доброго человека…», а позже запустили «Героя нашего времени». На сцене Любшин, Губенко, Джабраилов и — появился Высоцкий на роль драгунского капитана. В этой роли — по каким-то мелким черточкам — я увидел то, что Володя делал когда-то в общаге на Трифоновской. Спектакль был неудачным, о чем лучше всех знал Юрий Петрович Любимов. Я в этом спектакле занят не был, поэтому никаких контактов с Владимиром не было.

А потом настали «Антимиры». Вот тут и началась наша сложная история. К этому времени мы с Борисом Хмельницким стали официальными композиторами Театра на Таганке. Все это знали: это было зафиксировано в ВААП… Андрей Вознесенский, совершенно обалдевший от Таганки, от молодых талантливых ребят, просил, и даже заставлял нас писать зонги на его стихи. Я помню, что мы с Борькой еще «выкобенивались»: какие-то стихи не такие… Но потом, конечно, написали.

И все мы (уже появился Володя) — стояли на сцене с гитарами, и все на этих гитарах бренчали. Но мы-то с Борисом были давно сыграны: он начнет, я продолжаю… А все остальные — только мешали, и Володя — тоже. Я орал, кричал! Однажды даже бросил гитару и ушел со сцены. А Володя жаждал играть, хотя знал тогда 3–4 аккорда. Но я думаю, дело не в этом. Тут накладывалась наша с Борисом «гоношба» — композиторы!

Володе дали читать «Оду сплетникам». Он спросил у Любимова:

— А можно с гитарой?

— Да, конечно — с гитарой…

И Высоцкий, под свои три аккорда стал «запузыривать» «Оду»… Практически, это была мелодекламация, но актерски Володя это делал прекрасно, — тут уж никуда не денешься! И Вознесенский в восторге, и Юрий Петрович:

— Как это здорово!

А у нас с Борисом — другое отношение: как это так? Мы уже признанные композиторы, а «этот», с тремя аккордами… И Вознесенский прыгает от восторга!

И при таком нашем настроении вдруг появляется в афише: «Музыкальное оформление спектакля: Васильев, Хмельницкий, Высоцкий». Нас с Борисом это глубоко задело… Мы не орали, не поднимали «хай», но внутри — «Мы написали музыку, а этот — с тремя аккордами…». Вот все это потихонечку накапливалось. Я Вам это совершенно откровенно рассказываю…

А потом… Тут Володе надо отдать должное: он умел ловить у других справедливо-негативное, скажем так, отношение к себе. Дело не в том, что он стал к нам «подверстываться», нет — но он иногда просил показать какие-то гармонии, аккорды на гитаре. У меня есть фотография: во дворе старого театра сидят Смехов и Сабинин, а мы с Володей — оба с гитарами — горланим! Рожи довольные! А орали мы тогда не его песни: «Мы идем по Уругваю…», «Мами-блю» — и кайфовали страшно! В общем, как-то само собой у нас начались разговоры, началось взаимное приятие…

Кроме одного камня преткновения, который определил наше отношение надолго… Это связано с выпивкой. Вы знаете, я в своих мнениях — экстремист. Могу потом изменить отношение, но с большим трудом.

Уже идут «Десять дней…», Володя уже в «обойме»… Уже сложилась актерская группа таких — совершенно точно — таганцев. И это было настолько серьезно, что тогда думали сократить труппу: будут работать человек 25, а фонд зарплаты останется прежним. Мы считали, что нужно десять «звезд», десять человек крепкого среднего уровня и пятерка — бродячий состав. И эти двадцать человек к тому времени более или менее определились — такой костяк Таганки.

А у Володи в это время начались срывы… И Вы знаете, я был, наверное, единственным человеком, который с пеной у рта орал:

— Уволить! Выгнать!

И, скорее всего, был прав, потому что все эти выговоры — строгие, нестрогие — мало что давали. Если бы выгнали тогда — это могло подействовать, — ведь когда он «завязывал», год-два бывали потрясающе плодотворными.

Потом, когда Высоцкий стал лидером, солистом, а театр был гнездом, куда он только изредка залетал — это уже было невозможно. А тогда без театра Владимир просто не мыслил своей жизни. И если бы мы совершили эту жестокую акцию, то, может быть, продлили бы ему жизнь… Кто знает…

А время идет… Мы едем на гастроли в Вильнюс. Тогда Таганка ударяла по столицам, что очень важно… Мы ощущали себя представителями Москвы. Гастроли идут шикарно, литовцы принимают нас очень здорово, и вдруг— Володя срывается… Сразу и резко. А я в театре был чемпионом по вводам. Первый мой рекорд был таким: за одну ночь я выучил роль Янг Суна в «Добром человеке…», заменил Колю Губенко, у которого был острый аппендицит. И в Вильнюсе — во все дырки, которые образовались из-за Володи, ввели меня. Играем дальше. Любимов и Дупак говорят — «спасибо», «я их выручил, спас», и все такое… Даже деньги какие-то выписали за это дело…

И вдруг стало известно, что через день на спектакле будут члены литовского ЦК. И сразу же бросаются Володю отпаивать, ставить на ноги— всякие препараты, уколы… И мне говорят, что этот спектакль будет играть Высоцкий. И тут я завелся:

— Ни фига! Буду играть я! Или — играю я, или — вечером сажусь в поезд и вообще уезжаю.

И самое интересное в этой ситуации — как затих весь театр… Ну не весь, конечно, — определенный круг: «Кто победит?» А я не об этом думал. Я думал об элементарной справедливости: ведь вводы — это траты и нервные, и физические. Пусть роли и небольшие — все равно трудно! Меня обрабатывает Дупак, уговаривает Юрий Петрович, а я уперся: или играю, или уезжаю!

Короче говоря, наступает день этого спектакля. В гримерную врывается Володя… В Вильнюсе— роскошный драматический театр, все гримерные — в бархате! Врывается Володя — весь зеленый… И ко мне:

— Да ты что? Да кто ты такой!?

— А-а, пошел ты…

И тут начинается… Драки не было, но близко к тому. Он выскочил из гримерной, но спектакль играл я. Злой был страшно! Даже «злой» — не то слово… И вот в таком состоянии сижу в гостинице, а тут еще Боря Хмельницкий меня подзуживает:

— Ты прав… Что это такое!?

И вдруг входит Владимир, садится и очень спокойно говорит:

— Толя, ты прости меня. Я был не прав.

И тут я внутренне рухнул! Потом я много раз ставил себя на место Высоцкого: «Никогда!» Да, никогда в жизни я бы этого не сделал! Ну, может быть, через год я бы смог… «Вот, помнишь, тогда была такая ситуация…» Но чтобы вот так сразу, сходу?! Нет!.. Все сразу понять, все сразу поставить на свои места, сделать то, что, в общем, и положено было сделать — вот это меня потрясло!

И с этого момента все, что было между нами, стало прологом, прелюдией… Начались другие, совершенно нормальные отношения… Я не говорю, что мы стали друзьями, — было нормальное общение…

А случилась ситуация — ну просто деваться некуда, — и Володя меня выручил… Подворачивался кооператив, и нужно было внести первый взнос — около трех тысяч. Я тогда очень неважно жил, и как-то случайно проболтался Володе… Сразу же — в машину, сберкасса, снимает деньги:

— Отдашь, когда отдашь.

Потом он стал денежным человеком, а тогда эти три тысячи — это все, что у него было.

Потом появилась Марина… Они снимали квартиру в конце Ленинского проспекта, — и Володя попросил меня приехать… Там была такая забавная надувная мебель, Володя купил квадрофоническую аппаратуру… А Марина хотела тогда записать пластинку — русские и советские песни. И вот мы сидели втроем: Володя, Боря Хмельницкий и я, и с наслаждением напевали в эту аппаратуру «Темную ночь…», «Эх, дороги…».

Появилась Марина, и много всякого было, что тут скрывать… Марина Влади — звезда! И наш — Вовка Высоцкий! Для всех нас он был — Володька, Вовка Высоцкий… Ведь тогда мы пели его песни, совершенно не подозревая, что они гремят по всему Союзу. Они гремели, но этот гром до нас не доходил. И вдруг — Марина Влади! И в нашем театральном воздухе повисло:

— Ну, ведь не по Сеньке шапка! И куда это его занесло? В Париж!

Был такой шелест… Вообще— люди завистливы, а актерская братия — тем более. И, что греха таить, во мне это тоже было.

Так вот, извне доходили слабые сигналы, но кое-что происходило и в самом театре… Когда Андрей Вознесенский прочитал свое послание Володе, мы были просто ошарашены! Нам даже как-то неудобно стало: только что сыграны «Антимиры», тут же сидит Володя— и вдруг Андрей прочитал свой «Реквием оптимистический»…

Да, «Антимиры»… Сева Соболев прочел свое стихотворение, а там концовка такая: «Сидят у телевизора, глядят…»

И вдруг на Володю нашел стих — он поставил скамеечку, сел и выдал:

— Ой, Вань, гляди, какие клоуны!..

В зале — обвал! Ну, просто шквал аплодисментов!

А худсовет? Вы знаете, что на Таганке был не самый хилый худсовет. Но когда пел Володя— абсолютное внимание и тишина. А Юра Буцко, который писал музыку для наших спектаклей и был членом худсовета, — он же требовал принять Высоцкого в Союз композиторов! Все это поднимало Володю на совершенно другой уровень.

А я? Мне тогда казалось, что Володя песни «подбирал с пола», легко и непринужденно. И вдруг в гримерной Володя спел: «Кто-то высмотрел плод…»

Я был поражен:

— Володя! Вот это вещь! Спой еще раз!..

— Да?!

У него была такая манера: утвердительно-вопросительное «да?!». Когда я смотрел прогон «Гамлета», подошел к нему в перерыве и сказал:

— Володя, смотрится как детектив!

Действительно, я не мог оторваться. Он ответил:

— Да?!

Я считаю, что зритель был обделен актером Высоцким. Хотя он был очень настырным человеком и буквально рвался на сцену. Конечно, не по трупам: подлости Володя никогда не допускал, но — рвался… Тут многое зависело не от него. Вот «Павшие и живые». Спектакль закрывали много раз, — и со страшной силой! Там была сцена, которую запретили напрочь, хотя Любимов дорого отдавал фразы и даже слова… Была выброшена целая новелла, посвященная Эммануилу Казакевичу. Казакевич очень больным сбежал на фронт и воевал, в сущности, незаконно. Его все время ловил СМЕРШ, а с другой стороны, его искали приказы о награждении… Володя в этой новелле играл такого сталиниста-смершевца. Играл потрясающе, поверьте мне — Володя играл потрясающе!

«Берегите ваши лица»? К этому времени я уже ушел из театра на Высшие режиссерские курсы, но бывал на репетициях. Кстати, как там была сделана «Охота на волков»! Вам не рассказывали? Это было сделано просто грандиозно! У нас был такой тюлевый задник, и когда он освещался, все шло на контровом свете. А иногда были и переливы цветов— очень красиво! Это тоже изобретение Юрия Петровича. Там появлялись пять штангетов— как нотный стан… И вот — кроваво-красный задник. Володя пел: «Идет охота на волков, идет охота!..» И самые настоящие выстрелы! А монтажники поднимали такой щит: стекло, пробитое пулей! Вроде бы очень просто, но каждый раз это действовало с невероятной силой! Все-таки Любимов — гениальный режиссер!

Петрович к Володе, конечно, менялся. Если в первые годы он кричал: «Сколько можно! Не хочу от него зависеть!..» — но сам же беспокоился и хлопотал, то уже потом у Любимова было одно: «Где и как помочь…» И мне однажды пришлось принять участие… Володя сидел на вахте совсем плохой. Ну, уже самый крайний случай: еле уговорили его в больницу. Я его отвозил. Дней через пять приезжаю — здоровый, веселый… Записывал рассказы соседей по палате. Помню, был потрясающий рассказ про «начальника Вселенной» и про «начальника Галактики». Сохранился ли он?..

А фильм «Морские ворота» — это почти самый конец нашей истории. В 1970 году я закончил режиссерские курсы, и в том же году возникла идея этого фильма. Сценарий плохой, но с фильмом запускался Сергей Тарасов — мы вместе учились на курсах, он меня и уговорил:

— Никакой серьезной роли там нет, но зато будешь петь…

Я согласился, а написать песни для фильма предложил Высоцкому. По-моему, Володя написал очень хорошие песни. Все они — про море, причем заранее было оговорено: о чем, какая ситуация… «Вы возьмите меня в море, моряки» — эту песню я должен был петь в ресторане. Там свара между старым и молодым капитанами — до драки! И чтобы их утихомирить, мой герой должен был выйти и спеть эту песню. «Два судна» — имелось в виду, что эта песня поется под окном девушки, которую я люблю, а она любит другого… В общем, смысл каждой песни был четко оговорен, но, разумеется, у Володи оставался простор для поэтической фантазии… Все было сделано, мы даже записали эти песни. Фонограммы до сих пор хранятся у меня. Но редактура сразу же встала на дыбы:

— Высоцкий? Категорически — нет!

Мы с Сергеем Тарасовым носились с текстами, доказывали, что ничего крамольного тут нет. А время идет — пора снимать, а снимать надо было уже под фонограммы. В общем, начиналась паника… Я предложил:

— Давайте обратимся к Визбору…

Юра написал тексты, Берковский и Никитин — музыку, и получились симпатичные туристские костровые песни. А Визбор потом сказал с досадой:

— У Володи неправильное отношение к песне. Сюжет в таких вещах не всегда нужен. Песня — это нечто странное…

В общем, это я к тому, что все было не так просто: Окуджава, Визбор, Высоцкий, Ким — ведь это совершенно разные люди, хотя их, конечно, можно объединить. Это поэзия, которую не печатали, но все знали наизусть. Отголоски запрещенной поэзии… Так вот, начинали они все вместе, а потом Володя основательно вырвался вперед.

Потом, когда я уже снял два фильма, мы пытались «пробить» его сценарий… Знаете сценарий Высоцкого о космонавте? Нет?! Вообще я никогда и ничего не выбрасывал, и часть моего архива еще не разобрана, вполне возможно, что там сохранился этот сценарий… По тем временам это был очень «левый» сценарий: речь шла об испытаниях космического скафандра. Крамольным там было вот что: во- первых, проект «содрали» у американцев, во-вторых, не все получается, а в-третьих, и у нас во время испытаний гибнут люди… Мы ходили к Фриду, который говорил — «да-да…», но ничего конкретного не делал. А художественный совет «Мосфильма» — чиновный и сановитый — окончательно зарубил это дело…

В июле 1980 года я сидел в Ленинграде на озвучивании фильма — нудный такой процесс. Над душой стоят с секундомером — надо уложиться во времени… И вдруг заходит монтажница:

— Володя Высоцкий умер!

Я говорю:

— Да брось ты… Сколько раз уже было… Сейчас наберу, и мне все про него расскажут.

И даже не пикнуло в сердце— ни-ни… Действительно, сколько раз его хоронили… Я пошел, попил кофе, пришел в монтажную, позвонил домой в Москву. И нарвался на рыдания жены…

Я думал: лететь или не лететь на похороны? Знаете, я в своей жизни был на похоронах трех близких людей — это так действует, это такая страшная вещь… Начинаешь говорить про этого человека, а помнишь только это — похороны, гроб… Это страшно. Я не полетел. И до сих пор не знаю — правильно я сделал или нет…»