ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

У КРАЯ ПРОПАСТИ

В тот год осень в Петрограде началась рано и как-то внезапно. В день, когда газеты сообщили об аресте Корнилова, еще светило солнце, а назавтра зарядил мелкий непрекращающийся дождь. Именно такой увидел российскую столицу американский журналист Джон Рид: "Сентябрь и октябрь — наихудшие месяцы русского года, особенно петроградского года. С тусклого, серого неба в течение все более короткого дня непрестанно льет пронизывающий дождь. Повсюду под ногами густая скользкая и вязкая грязь, размазанная тяжелыми сапогами и еще более жуткая, чем когда-либо, ввиду полного развала городской администрации. С Финского залива дует резкий, сырой ветер, и улицы затянуты мокрым туманом".[373]

Вечером в городе царил мрак. Даже на Невском, когда-то сиявшем огнями, редкие фонари горели вполнакала. В частные квартиры электричество подавалось только с шести вечера до полуночи. Одинокие прохожие спешили поскорее добежать до дома: воры и грабители орудовали в Петрограде совершенно безнаказанно. В городе появилось много пьяных, несмотря на то что еще с начала мировой войны в России действовал сухой закон. Временное правительство подтвердило запрет на "продажу для питьевого употребления крепких напитков и спиртосодержащих веществ". Тем не менее подпольные "шинки", где изготовлялся и тут же продавался самогон, можно было встретить повсюду, и в столицах, и в провинции.

Осенью из самых разных городов все чаще стали поступать известия о погромах винных складов. "Грабеж происходил по шаблону. Откуда-то появлялась небольшая группа людей, бросавших жадные взгляды на окна и двери. Некоторое время поколебавшись, самые решительные из них пробивались внутрь помещения и хватали первые бутылки. За ними немедленно следовали разгоряченные мужчины и женщины, которые набивались в склад и отчаянно боролись за каждую бутылку вина или ликера. Вызывали милиционеров, которые в ряде случаев действительно пытались остановить грабеж, но чаще они беспомощно наблюдали за происходящим или даже сами принимали участие в грабеже".[374]

Пьяные погромы стали настолько массовым явлением, что Керенский был вынужден в этой связи выпустить особое воззвание. "Представители безответственных групп и темных сил России путем спаивания хотят внести разруху в народ, привести его к анархии, вновь восстановить старый порядок… Доходят тревожные слухи, что воинские части, руководимые такими лицами и группами, то здесь, то там разбивают винные и спиртовые склады. Бессознательные солдаты напиваются до невменяемого состояния, толпы буйствуют, творят насилие, совершают преступления. Если так пойдет дальше, молодая Россия скоро утонет в пьяном море, среди грабежей, пожаров и насилий… Я требую задержания виновных и предания их суду. Все склады, погреба и магазины со спиртными напитками приказываю отныне охранять вооруженной силой и впредь не допускать никаких уклонений от этого моего приказа. Свобода в опасности, наш долг ее защитить".[375] Но призывы мало помогали, и пьянство чем дальше, тем больше приобретало массовый характер.

Настроения обывателя были под стать пасмурной погоде. С фронта ежедневно приходили пугающие известия. "Великая и бескровная" вновь обернулась массовыми бессудными расправами. Отовсюду поступали сообщения об убийствах офицеров, обвиненных в сочувствии Корнилову. В непосредственной близости от столицы, в Выборге, были замучены и убиты комендант крепости генерал Степанов, генерал Ора-новский и два десятка старших офицеров.

То, что происходило на Балтийском флоте, заставляло вспомнить кошмары февральских дней. В разгар августовского кризиса Центробалт принял резолюцию, где определялась линия поведения в ситуации, когда Петроград будет занят корниловскими войсками. В этом случае предполагалось уничтожить город силами главного калибра кораблей флота. Однако офицеры броненосца "Петропавловск" лейтенант Тизенко, мичманы Кандыба, Кондратьев и Михайлов заявили о своем неподчинении этому приказу. За это распоряжением судового комитета они были арестованы и через три дня расстреляны. Правительство потребовало выдачи убийц, но матросы отказались это сделать.

Балтийские матросы — "краса и гордость революции" — бесконтрольно хозяйничали в Гельсингфорсе, Кронштадте, Ревеле. Между тем морские рубежи России были беззащитны перед врагом. В двадцатых числах августа немцы заняли Ригу, что открыло вражеской армии дорогу на Петроград. В самом конце сентября немцы высадили десант на Моонзундском архипелаге. Героизм команды линкора "Слава", фактически в одиночку выступившей против вражеской эскадры, не сумел переломить ситуацию. После захвата Моонзундских островов уже и немецкий флот не имел препятствий на пути к столице России. В Петрограде заговорили о том, что город вот-вот будет сдан. В обстановке тайны начался вывоз в Москву музейных ценностей. Многие правительственные учреждения получили предписание готовиться к эвакуации.

В Петрограде остро не хватало продовольствия. Еще весной в городе была введена карточная система на хлеб и важнейшие продукты питания. К осени норма выдачи хлеба сократилась с полутора фунтов до четверти фунта на человека. Привычным явлением стали "хвосты" у продовольственных, табачных, мануфактурных лавок. Уже цитировавшийся журналист-американец вспоминал: "Возвращаясь домой с митинга, затянувшегося на всю ночь, я видел, как перед дверями магазина еще до рассвета начал образовываться "хвост", главным образом из женщин; многие из них держали на руках грудных детей…"[376] Нехватка товаров первой необходимости провоцировала самочинные обыски и погромы продовольственных лавок. Российский горожанин ускоренными темпами дичал и подсознательно был готов к худшему.

Цены росли как на дрожжах, а заработная плата даже не пыталась за ними угнаться. К осени 1917 года рубль обесценился до 7—10 копеек от довоенного уровня. Безудержная инфляция спровоцировала нехватку денежных знаков. Еще весной в оборот были пущены "думки" — купюры достоинством в 250 и тысячу рублей. За изображение Таврического дворца с его круглым куполом тысячерублевки в народе прозвали "синагогами", а купюры в 250 рублей получили прозвище "галки" из-за помещенного на них двуглавого орла без корон.

В сентябре появились бумажные деньги нового образца номиналом в 20 и 40 рублей. Их сразу стали называть "керенками" в честь главы Временного правительства. Они были непривычно маленькие — чуть больше этикетки от спичечного коробка. Печатались новые купюры упрощенным способом и выпускались целыми листами: нужное количество надо было вырезать ножницами.

Выполнены "керенки" были в одну краску и не имели никаких средств защиты. По этой причине подделывали их все кому не лень. "Вот как это делалось: когда пекли хлеб, растапливали печь особенно жарко и в тесто клали пакет "керенок", приготовленный таким образом, что каждая "керенка" находилась между двумя белыми листками бумаги той же толщины и размера. Когда хлеб был испечен, то и новые "керенки" были готовы, так как настоящие от жары линяли и отпечатывались с обеих сторон на белые листы".[377]

Еще одним проявлением нараставшей анархии стал разгул уголовной преступности. Грабители не стеснялись нападать на прохожих среди бела дня. Бесчинства уголовников породили у обывателя страх, выливавшийся в крайнюю агрессивность. Один из современников вспоминал об этом: "Нередко я видел трясущуюся фигуру какого-нибудь воришки, с бледным лицом, в разорванной в клочья одежде, с кровью на разбитом лице, а вокруг — люди, со звериной злобой стремящиеся нанести еще удар. Пять, десять минут толпа неистовствует и топчется на месте. Затем, тяжело дыша и не глядя друг на друга, люди возвращаются на свои места, и трамвай, позванивая, продолжает свой путь. Если кто-нибудь решался оглянуться, то видел посреди улицы кровавую массу, которая уже ничем не напоминала человеческое существо".[378] Бессудные расправы над преступниками, первоначально воспринимавшиеся как самозащита, постепенно похоронили саму идею закона. В условиях формальной свободы и демократии общество начинало жить по звериным правилам.

Повторим: в ощущениях обывателя преобладал страх. Страх перед голодом, страх лишиться крыши над головой, страх перед преступниками и защитниками революции (различия между ними чаще всего были несущественными). Страх имел двоякие последствия. Для кого-то это были апатия и стремление спрятаться от окружающего мира. Именно апатия, порожденная страхом, стала причиной равнодушия к политическим переменам и массового уклонения от участия в выборах. Однако и резкий всплеск агрессивности тоже был порождением страха. Страх перед грядущим голодом вызвал самочинные обыски и продовольственные погромы, страх перед преступностью вызвал к жизни самосуды. Это была яркая особенность революции — любое массовое действие мгновенно обретало агрессивный характер.

Весна и начало лета 1917 года были "эпохой надежд". Осенью на смену надеждам пришли отчаяние и ощущение тоскливой безнадежности. "Эпоха надежд" имела свое персональное выражение, свой живой символ. По мере того как надежды таяли, стремительно падал и авторитет Керенского. В предыдущие месяцы даже сатирические журналы, вроде "Нового Сатирикона", язвительно обсмеивавшие всех министров, не трогали только Керенского. Осенью недавний кумир стал объектом самых грубых и язвительных насмешек. С каким-то злорадным удовольствием недавние восторженные почитатели Керенского передавали из уст в уста злобные стишки:

Правит с бритою рожею

Россией растерянной

Не помазанник Божий,

А присяжный поверенный.

Керенский оказался перед самым сложным испытанием в своей жизни. Конечно, и раньше ему приходилось непросто, но каждый раз он ощущал за собой миллионы тех, кто восторженно аплодировал ему. И вот теперь, когда он из персонажа второго плана превратился в главного героя пьесы под названием "русская революция", аудитория встретила его шиканьем и свистом.