У генерала Панфилова

У генерала Панфилова

Осень уступает свои права зиме. С запада дует ветер. Он обжигает лицо, иглами колет пальцы, насквозь пронизывает тело. Невольно дуешь на руки, потираешь лицо, топаешь на месте ногами — все для того, чтобы согреться.

Земля окаменела. Когда-то нежно журчавшие ручейки и речка застыли в ледяном безмолвии. Все вокруг окуталось снежным пухом. Зима круто вступила в свои права. С непривычки мы сильно продрогли. Поеживаясь, прячем руки в рукава. Спасаясь от пронизывающего ветра, жмемся к стенам домов. Но это продолжается недолго. Время не терпит. Война остается войной. Ее не перепоручишь другому. За всем должен сам уследить, все должен делать сам.

А стоит почувствовать себя немного свободным от всего, как отдаешься во власть воспоминаний, размышлений, мечтами и мыслями уносишься далеко от окружающего, в другой мир...

Я очнулся от своих глубоких грез и, окончательно придя в себя, заметил, что Лысанка шла рысью, цокая копытами по неровному, окаменевшему проселку.

— Остановись, подожди! — услышал я знакомый голос и, резко натянув поводья, оглянулся. Придерживая рукой кобуру и неуклюже спотыкаясь о мерзлую колею дороги, ко мне бежал Мухаметкул Исламкулов.

Мухаметкул Исламкулов был красивым джигитом о высоким открытым лбом, с бархатными карими глазами. В Чимкенте, когда я еще только оканчивал среднюю школу, он был одним из ответственных работников губернского аппарата. Последние годы до войны он работал литературным сотрудником газеты «Социалистик Казахстан». Он был старше меня лет на пять, очень выдержанный и уравновешенный, и мы все его чтили, как старшего брата.

Мы не встречались с самого начала боевых действий нашего полка. Я почувствовал, что сильно соскучился по нему. Бросив поводья Николаю, я соскочил с коня и побежал навстречу.

— Родной мой! — воскликнул Мухаметкул. — Ты все такой же, не загордился. — Тяжело дыша после бега, он крепко обнял меня и прижал к своей груди. — Слава твоему отцу, воин, слышали про ваши дела, гордимся и славим. Куда спешишь? Почему не заедешь к нам? Ведь принято: к живым — с поклоном, погибших — добрым словом вспоминать. Да, совсем было забыл, как там Джалмухаммет, Хабибулла, Семен Краев? Живы?.. Такое уж время: вчера не похоже на сегодня, и не знаешь, что будет завтра. Ну, как там у вас? Кто жив, кто... — и он засыпал меня вопросами, не давая вымолвить слова.

— Мухаметкул, не обижайся, но я через полчаса должен быть у генерала.

— Ну, если такое дело, не задерживайся, садись живо на коня! — И он подсадил меня в седло.

— Я вернусь, наверное, часа через полтора. Если не занят, пройди ко мне в штаб, поговори с ребятами и обязательно дождись меня.

— Хорошо, хорошо. Поторопись!

Почувствовав шпоры, Лысанка, закусив удила, бросилась вперед. Едем рысью по лесной дороге. Ветви устремленных ввысь елей запорошены уже отяжелевшим снегом. Вся природа словно покрыта гигантской белой пуховой шалью. В воздухе с воем пронеслась мина, шлепнулась где-то справа, метрах в ста пятидесяти, и в немом молчании леса отдалось эхо резкого взрыва-выхлопа. От воздушных волн вздрогнули, словно в испуге, ветки, и на нас посыпался снег. Над нами назойливыми мухами прожужжало несколько осколков, не причинив зла. А когда два-три из них просвистели совсем рядом, мы невольно пригнулись...

— Я заметил, что у немца вот уже два дня стало привычкой через каждые пятнадцать-двадцать минут бросать на эту дорогу парочку-другую мин, — сказал мой коновод.

— А что же, по-твоему, он должен обстреливать пустой лес? — пояснил ему адъютант. — Он обстреливает дорогу, чтобы запугать нас, затруднить наше передвижение по ней.

— Ты прав, — вымолвил я, и снова все замолчали.

Едем... Путь нам преградила глубокая свежая воронка от крупнокалиберного снаряда. По обе стороны дороги стояли с ободранной корой огромные ели.

— Какое зрелище! — сказал Николай по-казахски. — Метеор, и тот, наверное, не так разворачивает землю.

«Как хорошо Синченко знает казахский язык», — подумал я.

Когда мы перескочили через лежащую поперек дороги сосну, он продолжал по-казахски:

— Видели, с корнем выворотило?

Я промолчал. Заметив, что я не собираюсь говорить, он натянул поводья, попридержал своего гнедого и занял свое место рядом с адъютантом.

Деревня Шишкино, куда мы ехали, показалась, как только кончился лес. Терроризировать не только войска, но и население любыми средствами было у немцев привычным приемом. Они обстреливали населенные пункты, расположенные глубоко в тылу, из дальнобойных орудий, в пределах их досягаемости. Потому этой участи не избежало и Шишкино.

Перед нами, на окраине деревни, дымились, догорая, два дома, разрушенные и подожженные прямым попаданием тяжелых снарядов. Один из красноармейцев, перебегающих от дома к дому, делал нам какие-то знаки.

— В воздухе не видно самолетов, чего он нам машет руками? — не смолчал Синченко.

Перед домиком, к которому, словно паутина, были протянуты телефонные провода, мы спешились. Не успел я спросить часового, стоявшего на углу дома: «Генерал у себя?», как услышал знакомый, чуть хрипловатый голос генерала:

— Почему задерживается Момыш-улы?

— Я здесь, товарищ генерал. — И, увидев в дверях седеющую голову генерала, я отдал ему честь.

— Никогда бы не подумал, что вы можете опаздывать, — упрекнул он, но тут же приветливо добавил: — Ничего, ничего, как раз вовремя прибыли. Проходите сюда, ко мне.

У окна на большом столе, будто вышитая скатерть, лежала развернутая военная топографическая карта. После приветствий генерал подошел к столу и, опершись на него руками, молча, сдвинув брови, впился глазами в карту. Затем черным карандашом сделал в двух-трех местах жирные пометки.

— Вы не голодны? — спросил он, обернувшись ко мне.

— Спасибо. Я сыт. Поел перед выездом к вам, товарищ генерал.

— И все-таки выпейте чайку. На дворе очень уж морозно. Там, в углу, накрыт стол. Не помешает выпить стопочку водки... Я тут еще, оказывается, не во всем разобрался... Погодите малость... — Не поднимая глаз от карты, он продолжал сам с собой, делая пометки на карте: — Да... так, так... пожалуй, так будет вернее... Да, да... отсюда он едва ли пойдет... или надумает?.. Надо преградить ему дорогу здесь... Стойкому условия местности — верный помощник...

Я сидел в углу за маленьким столиком и молча пил чай.

— Напились, товарищ Момыш-улы? Подойдите-ка сюда, потолкуем и посоветуемся...

— Едва ли я гожусь в советчики вам, товарищ генерал.

Он выпрямился и, глядя на меня, произнес дружелюбно:

— На деле иногда у вас неплохо получается, наверное, можете кое-что посоветовать. — Он снова склонился над картой и неожиданно спросил: — А как, по-вашему, когда немцы начнут наступление?

— Я не полностью знаком с обстановкой, товарищ генерал, надо бы ознакомиться, подумать.

— Верно, надо ознакомиться, подумать. Командир всегда должен знать обстановку, думать, рассуждать, предполагать, разгадывать мысли противника, который старается держать их за семью замками. Ну, что ж, посмотрите карту, изучите обстановку, подумайте... Теперь мой черед чаевать, — закончил он улыбаясь.

Затем генерал удобно устроился за столом и принялся пить чай, посасывая мелкие кусочки сахара, который он сам тут же колол щипцами.

Я склонился над картой и приступил к изучению обстановки. С западной стороны деревень Строково, Ченцы, Мыканино, Ядрово, Дубосеково и других проходила, плотно примыкая к лесу, красная полоса линии нашей обороны. На карте отчетливо выделялись расположение наших полков и узлы пересечения дорог в Горюны, Матренино, к высоте «151,0». Эти районы были обведены карандашом. Я пригляделся еще внимательнее и прочел написанное рукой генерала: «Батальон Момыш-улы». Теперь я понял, зачем вызывал меня генерал. Мне показалось немного обидным, что он хочет переместить нас с передовой в тыл. Параллельно нашей красной полосе проходила синяя линия — передний край противника с указанием районов расположения частей и соединений. Я впервые видел на карте такие относительно полные данные о противнике. По этим данным, силы противника превосходили наши в три, а то и в четыре раза. Теперь понятно, почему немцы месяц не двигались с места: накапливали силы. Такой напрашивался вывод.

Генерал точно прочел мои мысли и заговорил, вставая из-за стола:

— Подробнее знакомьтесь с силами противника. Нужно знать, с кем предстоит встретиться... А как вы думаете? — спросил он, бросив при этом беглый взгляд на карту. — Когда он на нас пойдет?

— С картой ознакомился. Но не могу сказать, что подробно изучил, во всем разобрался. Едва ли одолею ее без вашей помощи, товарищ генерал, — признался я и добавил: — Разобрался лишь в одном: куда вы решили послать меня.

Генерал громко рассмеялся.

— Это-то мне и нужно было. Значит, поняли, куда и зачем пойдете? — спросил он. — По имеющимся у нас данным, противник собрался с силами, закончил подготовку и в ближайшие дни пойдет в наступление. Я думаю, он сосредоточит свои основные силы на Волоколамском шоссе, чтобы кратчайшим путем прорваться к Истре, а оттуда к западным районам Москвы. По тому, как долго и тщательно враг накапливал силы, надо предполагать, что он рассчитывает уже не задерживаться до самой Москвы. Смотрите! Если верить вот этим данным, на нашу дивизию пойдут три-четыре вражеские дивизии. Я думаю, что на этом направлении на нашу долю будет не меньше, если не больше. Разумеется, и у немцев есть данные о нас. Надо ожидать, что враг начнет наступление с полной уверенностью в осуществлении своего замысла, плана. Говорят, что немцы получили приказ ставки любой ценой прорваться к Москве. Если это в действительности так, то предстоят очень тяжелые бои. Нам приказано упорно обороняться. Прежде всего, нам нужно использовать все выгодные условия местности, прилегающей к шоссе. Упорной обороной мы обязаны выиграть время, не дать противнику возможности овладеть шоссе, навязывать бои, отвлекать его силы от шоссе, снижать темпы его продвижения вперед. Но сделать это не легко. Мы добьемся этого, если будем действовать стойко, с умом, умело и ловко...

Генерал еще некоторое время знакомил меня со своими выводами из оценки обстановки, давал советы, разъяснял.

— Если обстановка неожиданно изменится, у меня нет резерва. Своими превосходящими силами враг вынудит передних отступить. А привести в порядок отступающих, сами знаете, нелегкое дело. Я веду все это к тому, — продолжал он, — чтобы вы поняли, что мы должны помешать противнику овладеть дорогами. Если мы будем держать шоссе в своих руках, то его танкам нелегко будет продвигаться через лес, по бездорожью. Итак, ваш батальон должен до двадцатого числа продержаться здесь, на стыке трех дорог, даже в случае окружения противником. — И генерал показал мне на карте свои пометки, пояснил их еще раз.

— Товарищ генерал, разрешите?

Панфилов кивнул головой.

— Признаться, товарищ генерал, меня смущает вопрос: как это можно с одним батальоном удержать линию фронта протяженностью в пять-шесть километров?

— А я вам этого не говорил. На эту высоту поставите одну роту, сюда, на станцию, — вторую, а в Горюны — третью, — пояснил он, указывая карандашом на карте, и, глядя на меня, спросил: — Где тут пять-шесть километров, о каких пяти-шести километрах вы говорите?

— Но ведь между этими опорными пунктами промежутки по три-четыре километра, я должен их охранять и контролировать. Роты разбросаны далеко друг от друга, как же я буду управлять ими?

— Руководить, управлять — это значит самому уяснить задачу, оценить обстановку, выработать и принять правильное решение, довести это решение до сознания каждого. Командир не может — и ему вовсе это не нужно — быть всегда при солдате, у него много командирских дел. Обдумать, приказать, разъяснить, контролировать, управлять, вмешиваться и требовать от всех выполнения приказа! Вспомните наш опыт. Разве я был с вами, когда вы четыре раза оказывались в тылу противника и относительно благополучно выходили? Разве я лично руководил тогда всеми вашими действиями? Нет! Но зато до этого мы с вами вместе обдумали и договорились, в каких случаях как следует поступать. И впредь я не могу быть рядом с вами. Потому и вызвал, чтобы обговорить все подробно. Если есть сомнения, высказывайте, товарищ Момыш-улы.

— Сомневаться не в чем, товарищ генерал, я понял вас, — и, немного подумав, я добавил: — Если немцы начнут наступление шестнадцатого, наши на переднем крае продержатся до семнадцатого, я же должен действовать восемнадцатого, девятнадцатого, двадцатого и, оставшись даже в тылу врага, не должен покидать шоссе... И пока отступающие наши полки приведут себя в порядок, сосредоточат силы и смогут занять боевые рубежи, я должен оставаться на месте, чем бы это ни кончилось. Все ясно, товарищ генерал.

— Вот и хорошо. Вы поняли меня. Так и предполагается, что наступление начнется не позднее шестнадцатого-семнадцатого...

— Разрешите мне идти, товарищ, генерал? Генерал проводил меня до самых дверей и, положив руку на плечо, произнес ласково:

— Как говорится, ни пуха ни пера! Предстоят трудные дни. Держаться надо вам до двадцатого.

— Понимаю, товарищ генерал. Благодарю вас за доверие.

* * *

Наш штаб был расположен в деревне Рождественское. Вернувшись от генерала, я застал там Мухаметкула. Дав указания командирам, пояснив на карте, кто куда должен направиться, я обратился к Мухаметкулу, все это время молча слушавшему наши разговоры:

— Ну, Мухаметкул, будьте гостем. Пока роты будут готовиться, мы сможем поговорить с вами часок. Рассказывайте о себе. О нас, вижу по глазам, вам уже разболтал Джалмухаммет.

Джалмухаммет смутился и, как бы оправдываясь, сказал:

— Я, товарищ комбат, все рассказал, как на самом деле было. Ей-богу, ничего не прибавил и ничего не убавил.

— Значит, ты выдал военную тайну? — нарочито строго упрекнул я Бозжанова.

Исламкулов расхохотался.

— Да, Жолтай действительно до твоего приезда не дал мне и рта раскрыть, выдавая все твои «военные тайны».

Его раскатистый смех был широк, как простор степей. Для непривычного слуха этот смех показался бы диким. Я заметил, что рассерженный Бозжанов мгновенно преобразился — он смущенно улыбался, смотрел на Исламкулова и, должно быть, вспоминал вот такой же смех деда, отца и дяди — старых степняков.

У нас, казахов, был развит «культ старшинства» («не перечь нравам старших» и «старшие всегда правы»), соблюдение дисциплины и уважение к старшим прививались с детских лет, и это на войне очень помогало.

Я извинился перед Исламкуловым, а Бозжанов — передо мной.

Мое извинение Мухаметкул принял не без удовольствия и, как старший, с достоинством начал:

— Да, кто знает, встретимся ли еще. Как говорится по-русски, «неровен час», или, как у нас говорят, «прокладываем путь по лезвию бритвы». В войне трудно предвидеть и предсказать. Сколько прекрасных жизней уже унесла эта прожорливая война!.. Подвиги одних стали достоянием народа, а сколько погибло славных, но безыменных героев. От смерти не посторонишься. Страхов много, смерть одна. Я не верю, что человек привыкает к опасностям, к смерти и делается безразличным. Нет, не верю! Новый приказ генерала, как я понял, — это новое и большое испытание: или вы погибнете, выполняя приказ, или вернетесь, овеянные славой... И то, что старик не скрыл от вас всей предстоящей опасности, — хорошо. Генерал, видимо, понимает, что вера и гору с места сдвинет. Оправдайте, ребята, его доверие.

— Спасибо, Мухаметкул, за доброе слово. Спасибо. А теперь расскажите, как жили это время? — перебил его Бозжанов, не сумев скрыть лукавой довольной улыбки и озорного блеска в глазах. — Хочется и о вас узнать, а то минут через пять комбат погонит всех нас отсюда.

— Роты двинулись по назначенному направлению, товарищ комбат, — доложил вошедший Рахимов.

— Придется, Мухаметкул, продолжить разговор в пути, — прервал я беседу, и мы вышли из штаба...