Глава V. Первенец

Глава V. Первенец

Финалом медовой феерии стал счастливый возглас мужа: «Кажется, ты беременна?!» Похоже было на правду Потому что Соня во время переписывания то «Поликушки», то «Казаков» уже в который раз нечаянно засыпала на том самом счастливом кожаном диване, на котором родился ее Лёвочка. Она теперь словно примерялась к этому старинному фамильному дивану с расчетом на свои предстоящие роды. Радостное событие словно вывело ее из сна, и она по — новому взглянула на яснополянский быт. Соню раздражало теперь, что совсем рядом с домом, в другом флигеле разместилась школа для крестьянских детей, невольно напоминая, что муж не всецело принадлежит ей, а еще учителям и ученикам. Когда она была недовольна, то снова принималась за дневник. Лёвочка в таких случаях говорил: «Когда не в духе — дневник». В ее дневнике появилась такая запись: «Он мне гадок с своим народом. Я чувствую, что или я, то есть я, пока представительница семьи, или народ с горячей любовью к нему Лёвы. Это эгоизм. Пускай. Я для него живу, им живу, хочу того же, а то мне тесно и душно здесь, и я сегодня убежала потому, что мне все и всё стало гадко. И тетенька, и студенты, и Наталья Петровна (Охотницкая, компаньонка Т. А. Ергольской. — Н. Н.), и стены, и жизнь, и я чуть не хохотала от радости, когда убежала одна тихонько из дому… Страшно с ним жить, вдруг народ полюбит опять, а я пропала». В этих словах заключена квинтэссенция Сониного властного поведения.

Она смотрела теперь на эту школу как на большую помеху для себя и для своих будущих детей. Соня не желала спасать вместе с Лёвочкой «тонущих» Пушкиных и Ломоносовых, которые якобы «кишели» в яснополянской школе. У нее была своя точка зрения на филантропическую деятельность мужа и, в частности, на его проект «университета в лаптях». Для Толстого же школа являлась олицетворением одного из самых «прелестных и поэтических» периодов его жизни. Тем не менее под влиянием жены ему пришлось отказаться от школы, этого «фарисейства», и вскоре «тот» флигель стал использоваться как хранилище книг. Так над школой, «последней любовницей» мужа, Соня одержала победу. Под новый, 1864 год студенты покидали Ясную Поляну, и Лев Николаевич с грустью провожал их прощальным взглядом, думая про себя: «Со студентами и с народом распростился».

После женитьбы для Толстого началась совсем иная жизнь, наполненная «неимоверным счастьем». Он сам себя не узнавал, любил жену «все так же, ежели не больше», когда писал, то все время слышал ее голос. Прожив 34 года, он даже не мог предположить, что может так сильно любить. Ему порой казалось, что он словно «украл» это незаслуженное счастье. Что ж, любовь, как думала Соня, оглупляет людей, и даже он, ее Лёвочка, не был исключением. Она даже об этом написала сестре Тане и еще о своем горячем желании, «чтобы он был умнее». Ведь мир, как известно, принадлежит только холодным умам. Если в медовый месяц еще как?то простительно так любить, одерживая верх над разумом, то теперь, с точки зрения Сони, любовь должна быть сдержаннее и разумнее.

На свой теперешний дом, в котором она проживала с мужем, его тетенькой Ергольской, она взглянула словно заново, глазами рационально мыслящего человека, и подумала, что дом в пять комнат слишком тесен. Присутствие Татьяны Александровны Соне казалось лишним. Тетенька вызывала у нее раздражение своим «старчеством», как и ее компаньонка Охотницкая, постоянно проживавшая в доме. Соня не знала, как ей поступить с тетенькой. После раздумий она вспомнила о том, что Татьяна Александровна «вынянчила» ее мужа, когда тот остался сиротой. И поэтому она решила, что тетенька может ей быть очень полезной, что она сможет вынянчить еще и ее детей. А однажды Сонино сердце растаяло, когда Татьяна Александровна вручила ей связку больших и малых ключей от многочисленных сундуков, шкафов, бюро, ящичков, кладовой с припасами, погреба, чердака. Ключей оказалось больше тридцати. Довольная Соня прикрепила их к большому кольцу и подвесила к поясу своего платья. Позже эту тяжелую связку ключей она хранила в специальном ящике, с ключом от которого никогда не расставалась.

Соня рано поняла, что ей придется постоянно сражаться с ветряными мельницами своего мужа. За короткое время она успела очень многое изменить в «диком», холостяцком и архаичном образе жизни Ясной Поляны, который так не нравился ей. Она с ужасом узнала о том, что до женитьбы ее муж и его братья спали на соломе и без простыней. Аромат сена потом даже нравился Соне, и позже она набивала детские тюфяки соломой, каждый месяц меняя ее. Тюфяки были набиты так туго, что даже трещали. Ей удалось приучить мужа спать не на любимой им сафьяновой подушке, завернутым в простыню, а на выглаженной ею наволочке, под одеялом с пододеяльником. Она запретила слугам спать на полу и где попало, там, где сон их заставал. Соне очень не нравилась яснополянская вольница — например, страсть поваров к спиртному или неопрятный вид. Молодую хозяйку также смущала непонятная должность Агафьи Михайловны, служанки, проживавшей в Ясной Поляне со времен бабушки писателя. Эта пожилая женщина страстно любила собак — легавых, гончих, борзых. Она обихаживала своих питомцев, за что и была почитаема хозяином усадьбы и шутливо прозвана им «собачьей гувернанткой». Соня решительным образом положила конец этим «безобразиям», введя строгий порядок и ранжир. Она стала пользоваться колокольчиком, чтобы хоть как?то урезонивать домочадцев, в том числе и Агафью Михайловну. Соня регулярно позванивала в колокольчик, таким образом призывая всех к должному порядку.

Самое главное, что повседневные неурядицы не сказывались на счастливом состоянии молодых. Им было так хорошо вдвоем, что они никого, кроме самых близких людей, не принимали. Только по воскресным дням устраивали журфиксы. Принимали то Дельвигов, то Бибиковых, то Брандтов. Этого требовало соблюдение светских норм и условностей.

Обычно по утрам Лев Николаевич был занят своими писательскими делами, а Соня находилась подле него, переписывала мужнины сочинения или шила. Иногда тишину нарушала Наталья Петровна, «выплывавшая» как?то боком к ним в комнату с чашкой кофе, словно намекая на время обеда, к которому обычно на первое подавались супы с волованами или тарталетками, на второе — фаршированные цыплята или жаркое из рябчиков или перепелов, еще салаты, спаржа под голландским соусом и, разумеется, десерты. После обеда они непременно что?нибудь читали вслух, например «Miserable» Hugo. Каждый день обычно заканчивался общим чаепитием, сопровождавшимся милой болтовней. От всего этого им было так хорошо, что ни о чем другом и мечтать не хотелось. Семейная жизнь потихоньку вытесняла все остальное.

В это время Соне уже не чудилось присутствие «чего?то старого» в окружавшей ее обстановке, подавлявшей в ней молодые чувства, которые, как ей казалось, выглядели бы здесь недостойно и неуместно. И такой первопричиной являлись вовсе не две пожилые женщины, проживавшие вместе с Соней в одном доме, а Лёвочка, ее муж. Именно он «останавливал» ее естественные порывы молодости. Поэтому у нее появлялись такие мысли: «Иногда мне ужасно хочется высвободиться из?под влияния, немного тяжелого, не заботиться о нем». Но она не поступала в соответствии со своими мыслями, а делала иначе, сознательно сдерживала себя, предпочитая лучше помечтать о предстоящей встрече с милой мама и славной сестрой Таней, таких любимых и дорогих, которых она была вынуждена покинуть из?за мужа — «брюзги». Ее беременность сопровождалась не только раздражением, но и тревожными состояниями, страхом смерти, учащенным сердцебиением. Теперь Соню часто преследовали мысли о смерти любимого Лёвочки. Свои тягостные размышления она связывала с наступившим темным месяцем декабрем, концом года.

Долгие зимние ночи и короткие дни приводили Соню в упадническое настроение. Ей хотелось больше развлечений, шума, блеска, о которых можно было только мечтать 18–летней особе в Ясной Поляне. Монотонность деревенского бытия, вполне предсказуемого, предрасполагала ее к сомнениям в любви мужа к ней, которую она боялась потерять больше всего на свете. Соня ревновала мужа к старым холостяцким увлечениям, «ко всякой красивой и некрасивой женщине». По ее мнению, Лёвочка «не смел не только ухаживать, но не смел с улыбкой говорить с другой женщиной». Пожалуй, она не ревновала мужа только к писательству.

К этому времени Лёвочка устал от хозяйственной деятельности, но и праздность все больше и больше тяготила его. Приходило чувство досады на жизнь и «даже на нее», на Соню. К тому же мучили долги Каткову, так и не отданные за прошедшие десять месяцев. Толстой решил вернуть долг не самим, пока еще недописанным «Кавказским романом», а деньгами. Катков не соглашался. Лев Николаевич был вынужден взяться за перо, бесконечно поправляя уже написанное. Как подметила Соня, ему даже письма родным писать было некогда. Он весь был в творческом запале. Она, вдохновленная мужниным пафосом труда, «заботливо переписывала, не уставая», то «Казаков», то «Декабристов», то «Поликушку». А он снова и снова принимался за художественную отделку, и так уставал от этого, что даже во сне «разговаривал» с Шиллером. Только к переписыванию «Тихона и Маланьи» да «Идиллии» Толстой не подпустил жену, боясь тех нежелательных и тяжелых сцен, которые могут быть вызваны ревностью к Аксинье Базыкиной, героине этих рассказов.

Невозможно представить Сонино счастье без их совместной литературной работы. Без Лёвочкиного писательства оно было бы, конечно, неполным для обоих. Толстой же был неотделим от писательства. Поэтому Соня была рада следовать по мужниным лабиринтам художественных сцеплений. В это время она забывала о своем дневнике, в нем не было нужды, не было нужды в том, чтобы выплакаться. Лёвочка же, чувствуя изменения к лучшему, произошедшие с женой, перестал говорить, что после женитьбы на ней он стал как бы «меньше самого себя». Теперь он ощущал себя «писателем всеми силами своей души». А Соня уже больше не боялась, что он вновь полюбит народ. Благодаря совместным дружным усилиям повесть «Поликушка» наконец была завершена, и ее надо было отвезти в Москву. В конце декабря молодая чета отправилась в Первопрестольную. Сонино сердце неровно билось из?за огромного желания как можно скорее встретиться с родными.

Московское житье несколько расхолаживало Льва Николаевича, мешало сосредоточиться на важном, на чтении корректур «Казаков» и «Поликушки». К тому же ему мешало недовольство Соней, причем сильное. Здесь она была, как и все остальные. Он почти «раскаивался» в своей женитьбе. Семь недель, проведенных в Москве, оказались испытанием. Их семейное счастье сменялось то тяжелыми ссорами, то истериками Сони, то мрачными предчувствиями Льва Николаевича из?за пугающей его молодости жены и, как ему казалось, ее нарочитого легкомыслия.

Несмотря на все трудности, многие из которых были следствием упущенного для писания времени (отсюда Лёвочкина раздражительность), они подолгу бродили по Москве, подпиты ваясь энергией большого города и получая огромное удовольствие от посещения оперы, от концертов Николая Рубинштейна в Дворянском собрании и конечно же от картинных галерей. Особенно им запомнилась галерея Боткина, поклонника художников «барбизонской школы». Соня была поражена красотой и тонкостью работ художника Месонье. Зашли они и в галерею «какого?то любителя» Мосолова. На самом деле, это был очень известный в московских кругах коллекционер, обладавший собранием «малых голландцев». Но самое большое впечатление оставила экспозиция Румянцевского музея, где Соня увидела картину Александра Иванова «Явление Христа народу». Ее поразила «вдохновенная» голова Иоанна Крестителя. Эту картину она поняла, как «обещание, надежду в будущем». По приглашению молодого художника Крамского они побывали в храме Христа Спасителя. Лёвочка рассказал ей о своих детских впечатлениях, которые он испытал при закладке этого монументального собора. Соня внимательно осматривала росписи, и ее особенно поразил образ Бога Саваофа, написанный Крамским в куполе храма, где разместилось что?то вроде мастерской с подмостками, к которой вела узкая лестница. Именно здесь художники написали громадного Саваофа, у которого палец, как объяснил художник, был длиной в три аршина, чтобы снизу он выглядел в натуральную величину.

Пребывание в Москве запомнилось Толстым многими событиями, но особенно их встречей с большим искусством. От близких не ускользнула произошедшая с молодыми перемена. Они восхищались «идиллией» Сони и Льва. Тем не менее за кадром было другое. Муж бегал по делам, передавал в редакцию «Русского вестника» свои рукописи, встречался с Аксаковым, чтобы насладиться его «красноречивым умом», общался с Фетом, Бартеневым, Черкасским, Погодиным. Он мог допоздна засидеться у Аксакова, излагая свои педагогические взгляды, и к четырем утра вернуться в гостиницу Шеврие в Газетном переулке, где его ждала рыдающая Соня. Она была измучена «неаккуратностью», тем, что «третий час, а он все не идет». После упреков, слез, целования Лёвочкиных рук наступало примирение, и Толстой говорил в таких случаях: «Безумный ищет бури: молодой, а не безумный».

Они прожили в Москве семь недель, встретили там Новый год и 8 февраля поехали встречать весну в Ясную Поляну. Им предстояла горячая пора по реорганизации усадебного хозяйства Ясной Поляны, которым, если рассуждать по существу, мало кто по — настоящему занимался еще со времен деда писателя князя Николая Сергеевича Волконского. Теперь внук решил тоже заняться преобразованием родной усадьбы, а может быть, и превзойти в этом деда, который так и не успел довести до конца начатое дело. Засучив рукава, Лев Николаевич активно взялся за решение хозяйственных проблем, которых накопилось немало. Он приступил к посадке яблоневого сада, завел пчел, закупил телят, овец и поросят лучших пород. В общем, по уши влез в хозяйственные заботы в поисках дополнительных источников для безбедного существования своей семьи, которая, по его разумению, должна с каждым годом приумножаться.

Итак, муж горячо принялся задело, к великой Сониной радости. Однако эти начинания показались Лёвочке недостаточными, и он задумал строительство винокуренного завода, как основного источника семейного дохода. В этом его шаге просматривалось что?то наследственное. Как когда?то слышала Соня, один из предков Льва Николаевича, кажется, дед по отцовской линии, граф И. А. Толстой, имел два винокуренных завода. Вот и Лёвочка увлеченно принялся за реализацию этого весьма сомнительного, с точки зрения Сони, предприятия и подключил к нему своего соседа — приятеля, владельца имения Телятинки, расположенного в двух верстах от Ясной Поляны. Винокуренный завод был построен в соседнем поместье и просуществовал меньше двух лет, оказавшись, как и предполагала Соня, не только мало рентабельным, но и с «душком» некоего «фарсерства». Впоследствии она не раз упрекала мужа за этот неблаговидный проект, который мог бы вполне скомпрометировать его доброе имя. Тем не менее Соня была в восторге от самих намерений мужа с головой окунуться в семейные заботы. Однако в этих своих устремлениях он вскоре почувствовал непрочность, поняв, что не в этом должно заключаться их семейное счастье: «Смерть — и все кончено».

Только писательству не страшна смерть. Такие мысли посетили Лёвочку как раз на Пасху. Он понял, что не в страстях по хозяйству смысл жизни. Это уж слишком эгоистично. Так «гадко» жить нельзя. Он как будто пробудился от тяжелого сна, в котором пребывал в последнее время, ища материальное благополучие. Лев Николаевич «проснулся» и понял, что он «маленький и ничтожный» из?за того, что женился. Он уже не думал, как прежде, что жена — его счастье. В своем дневнике Толстой писал, что не может не любить жену, но это потому, что знал, что она будет это читать. В противном случае, писал бы иначе. Что это? Коварство? Вряд ли! Ведь брак для него — это некий треугольник, сформированный тремя фигурами: он, Соня и Луна. Именно Луна поднимала его кверху, отрывая от Сони и властвуя над ним целиком. И все это происходило на девятом месяце Сониной беременности!

Жена же жаждала совсем иного — полного подчинения себе мужа, не позволяя, например, ему задерживаться по хозяйству даже на два часа. Когда это происходило, ругалась, называла его «дурным человеком», очень злым по отношению к ней и к своему будущему ребенку. По мере приближения родов Соня становилась все более импульсивной, упрекала мужа в том, что у нее до сих пор «нет экипажа», чтобы кататься, и что он мало обращает на нее внимания и совсем не заботится о ней. Бывали минуты, когда она уже совсем не хотела ребенка, мечтала о том, чтобы случился выкидыш. Не случился. Ее постоянно мучили приступы рвоты. 28 июня 1863 года через «девять месяцев и шесть дней» Соня родила сына Сергея.

Роды начались из?за падения на лестнице. Кажется, не случайно. У Сони в это время голова шла кругом оттого, что не было няни, оттого, что не оказалось готовым детское приданое. Перед самым началом родов муж отправился в Тулу за акушеркой. Он очень нервничал. Его раздражали всякие разговоры, казавшиеся в это время такими ненужными. Вернувшись домой, Лёвочка увидел Соню, «серьезную, честную и трогательную». В этот миг она была «сильно хороша» своей строгостью и торжественностью. Все это муж записал в Материнском дневнике, который стал вести с момента родов жены.

Торжественность родов быстро сменилась прозой жизни. Младенца, похожего на «твердую куколку», наскоро запеленали в ночную отцовскую рубашку, которая оказалась под рукой. Соня не могла не заметить, что отец не захотел взять ребенка на руки, что отнесся к нему с «робким недоумением». Она довольно рано поняла всю сложность своего материнства. Почти сразу заболела, у нее была обнаружена грудница. Врачи настрого запретили кормить ребенка грудью. Муж с открытой неприязнью воспринял это решение докторов. У него было категорически негативное отношение к появлению в доме кормилицы. А потом, как подметила Соня, к самой детской, с няней, кормилицей и женой.