Глава XVIII. «Тысячи мелочей»

Глава XVIII. «Тысячи мелочей»

С переездом в «арнаутовку» жизнь Софьи возвращалась на круги своя. После двадцатилетней разлуки она снова вернулась в свою родную городскую среду, словно надела удобное платье, в котором ей легко дышалось. Деревенская атмосфера для нее так и осталась чужой, не стала родной. За это время Софья успела понять, что все в ее жизни не случайно, а промыслительно, и теперь она старалась более покорно относиться к реальностям своего теперешнего мира, не посягая только на высшее служение судьбе. Она искала компромиссы, чтобы как- то облегчить свою душевную измученность, вызванную постоянными страхами новой беременности. Успокаивало только одно, что она по — прежнему желанна и страстно любима мужем. Однако с годами в ней все больше просыпалась жажда личной, пусть и маленькой, жизни, воодушевляемой спокойной, нежной, ласковой любовью. Ей казалось, что только так она могла бы справляться с той «тысячью мелочей», в водовороте которых она постоянно себя ощущала.

Софья упорно стряхивала с себя пылинки надоедливой повседневности, и это у нее довольно хорошо получалось. Честно говоря, она была не в восторге от их теперешнего жилища, расположенного почти на краю города, в таком не респектабельном районе Москвы. «Арнаутовка» ей больше напоминала деревенскую усадьбу, нежели городскую. Деревянный дом был полным слепком своих прежних бездетных владельцев, довольствовавшихся разведением огромного количества собак. Особняк казался ей непрезентабельным, изношенным, с полугнилыми чердаками, и как ей представлялось сначала, совсем не пригодным для жилья. Но Лёвочка был убежден, что роскошь излишня для нормальной жизни. Она не просто не нужна, жить в ней грешно. Из?за этого фасад дома оказался испорченным, потому что муж решил не надстраивать две верхние комнаты — свою и Машину, как сделал это, например, в гостиной. Тем не менее Софья решила быть более дипломатичной, держалась в стороне, подумав: пусть будет как оно есть. Конечно, многое в этой истории с домом было ей не по нраву, но она сумела извлечь урок из своей прежней жизни, особенно после своей отчаянной попытки броситься под колеса идущего поезда. Как?то она сильно поссорилась с Лёвочкой, убежала из дома, решив умереть, покинуть этот несправедливый мир. Вдруг, словно из?под земли, перед ней вырос Александр Михайлович Кузминский, муж сестры Тани, со словами: «Куда ты, Соня, собралась, что с тобой?» Как выяснилось, Саша совершенно случайно оказался в этом месте. Он должен был идти по другой дороге, но пошел по этой, ближайшей к Козловке, из?за того, что на него напали летучие муравьи. После этого случая Софья более терпимо относилась к тому, что портило и ломало ее жизнь, видя во всем волю Божью.

За эти годы она научилась радоваться мелочам. Поэтому, проходя по комнатам московского дома, прислушивалась к звукам своих шагов, радуясь тому, что они не так громко разносятся, как в прежней их квартире в Денежном переулке. Обои в угловой комнате казались ей уж очень яркими, а в столовой — чрезмерно темными. Сюда с улиц не доносился шум экипажей. Теперь муж больше не упрекал ее покупкой дорогих вещей, например, стульев по 32 рубля за каждый, на эти деньги мужик мог купить себе корову или лошадь. Но, самое главное, она не ходила, как «шальная», по дому, что случалось во время их жизни в Денежном переулке. Жизнь возвращалась в свое прежнее русло, и Софья озаботилась тем, где в доме разместить привезенные ею из Ясной Поляны вещи — сундуки, рояль, а также многочисленные банки с соленьями и вареньями, мешки с мукой, овсом и прочим.

Она прекрасно понимала, что для ее чудных малышей деревенская жизнь на свежем воздухе была подобна райской. Не только для них, но и для ее старших девочек, которые с большим удовольствием ездили верхом в Ясной Поляне и даже обучили и приучили к этому любимому занятию свою «рыжую» гувернантку — англичанку. Атмосферой молодой веселости заразилась и она, с радостью гарцевавшая на лошади. Но и здесь детям было где порезвиться: летом на кургане, а зимой на катке. Они с нетерпением ждали наступления зимы, когда во дворе зальют каток, а если нет, то можно было отправиться с матерью на Патриаршие пруды, куда ездили все барышни и мальчики. Катание на коньках взбадривало Софью, она могла, например, кататься с Лёлей чуть ли не по три часа! Публика, окружавшая каток, недоумевала, глядя на нее: как это возможно, чтобы мать восьмерых детей летала по льду, словно семнадцатилетняя девочка?!

Софья привыкала к московскому дому, который должен был на долгие годы стать ее крепостью, и на многое закрывала глаза. Верхние комнаты еще не были полностью отделаны, хотя все было убрано, меблировано, блестело чистотой и новизной, но муж не обо всем подумал. Так, бедному повару не нашлось места для ночлега, поэтому его временно поселили на кухне, он спал на досках между окном и плитой. Софья убеждала себя, что все не так уж плохо, но принимать гостей воздерживалась, да и сама решила пока никуда не выезжать, а потому по — прежнему целыми днями шила и учила детей.

Тем не менее она понимала, что ей придется заново учиться жить городской жизнью. Но не только это. Она должна привыкать к своему новому статусу — матери дочери — невесты. Софья многого не понимала в своей новой роли, что так, а что не так она делает, готовя Таню к запланированным выездам. Деньги уходили с невероятной быстротой и казалось, что этот поток было невозможно остановить. Немалых затрат стоили бальные туалеты дочери, привозимые для нее из Парижа. Но, как в таких случаях говорил мудрый Фетушка (А. А. Фет. — Н. Н.), «сочинить» другой жены, чем Софья, для Лёвочки было просто невозможно. Следовало только терпеть, а заодно и удивляться вместе с Дмитрием Дьяковым тому, что ее муж за свою супружескую жизнь умудрился ни разу ей не изменить. Что ж, честь и хвала Софье! Может быть, прав был все тот же Фет, как?то заметивший, что человек, всю жизнь жевавший жесткий колючий репейник, после этого особенно ценит аромат пышной розы. Разве можно после розы снова возвращаться к репейнику?

Сама же Софья воспринимала себя скорее как крепкий орешек. Она по — прежнему несла на своих хрупких плечах всю тяжесть семейной жизни. Ее постоянно тревожили детские болезни. У малыша Алеши стали резаться зубки, поднялась температура, начались жар и рвота. Она так испугалась за ребенка, что подумала о самом страшном, о воспалении мозга. День и ночь Софья находилась рядом с сыном, который не выпускал из своего ротика ее грудь — настолько его мучила жажда. Ей казалось, что ребенок умирает, но, слава богу, все обошлось, и Алеша выздоровел. Однако мысль о том, что этот малыш не жилец, ее больше никогда не покидала. Радость и печаль были, словно два плеча одного коромысла, непременно сопровождая друг друга.

Софья от души радовалась университетским успехам сына Сережи, предпочитавшего пустым светским удовольствиям занятия науками, особенно химией. Она гордилась своим первенцем, ценила его «деликатную» душу, стиль его жизни. Но радость сменилась печалью: заболела Таня, она вся горела, и Софья постоянно растирала дочь уксусом, боясь, что та заразилась тифом. К счастью, ее опасения не оправдались, и Таня быстро пошла на поправку благодаря заботливому материнскому уходу. Но тут Лёвочка стал мучиться страшными головными болями. Доктор Захарьин рекомендовал пациенту покой, для соблюдения которого советовал ему играть в карты. Следуя предписаниям доктора, Софья была вынуждена играть с мужем в ненавистный ей винт. Можно сказать, что она жертвовала собой уже по привычке. Ведь сколько раз ей приходилось кормить то одного, то другого своего ребенка с «адским терпением» и страхом, что «сосцы отвалятся». Не поэтому ли ее «железная натура» так часто теперь давала сбой? Софья мучилась постоянными болями то в правом боку, то под ложечкой, то еще где?нибудь. А однажды врач Белин, обследовав ее, произнес: рак желудка. Она выслушала диагноз как приговор, но у нее хватило ума проконсультироваться у доктора Чиркова, обнаружившего у нее банальную желтуху.

Софья была довольна тем, что с переездом в Москву завершилась, как ей казалось, мужнина «робинзонада», продолжавшаяся все то время, как он поселился во флигеле вместе со слугой Сергеем Арбузовым. В этот период Лёвочка ел исключительно щи и каши, приготовленные слугой на скорую руку. Однажды ему захотелось отведать вареной говядины, к которой требовался хрен. Терки под рукой не оказалось. Вместо того чтобы послать за ней и купить за пять копеек, муж предпочел совсем иной, довольно экстравагантный выход из этого положения. Он изготовил терку сам из куска кровельного железа, а дырки пробил гвоздем: дешево и сердито. Лёвочка был в восторге от своей остроумной идеи, с удовольствием рассказывая о ней жене. Она же усмотрела в этом мелочность, которую замечала в нем не раз, особенно в его писательских делах, когда он поступал с бумагой как «распроплюшкин», экономя ее до невозможности: отрывал кусочки бумаги от полученных им писем и затем использовал их для писания. Подобные «практичные» выходки очень «развлекали» самого Лёвочку, но Софье подобная мужнина «экономия» представлялась чудовищной, особенно после того, как она увидела своих сильно похудевших детей, возвратившихся с летних вакансий из самарских степей. Она принялась откармливать детвору домашней, вкусной и сытной пищей, надеясь, что после этой полосы наступит более удачная.

Вернувшись из самарских степей, Лёвочка наконец?то закрыл свою «восточную» тему навсегда. Он был рад только одному, что когда?то купленная им земля потом достанется его детям. В степях, помимо чтения Библии, он занимался вполне земными делами: продавал породистых лошадей, съедавших чрезмерное количество сена, сдавал землю в аренду, поделив ее на пять участков и оценив каждую десятину в один рубль 30 копеек. Он сам измерил землю, чтобы не платить 300 рублей землемеру. Продал скот, лошадей, строения за десять тысяч рублей, а за сдачу земли в аренду получил восемь тысяч. В общем, наконец?то «развязал» эту «путаницу», которую сам и затеял. Давно было пора это сделать.

А Софья в это время просиживала дни за шитьем, за чтением Сенеки, обучала «Дрюшу», а вечерами размышляла о том, что она с каждым днем приближается к смерти. Дни пролетали, а ухватиться, как она считала, было не за что. Раньше она, не задумываясь, исполняла свои женские обязанности, была спокойна за то, что все делала более или менее правильно. А теперь находилась в растерянности. Опять пребывала в страхе — а вдруг она снова беременна? Из?за этих опасений на нее нападала апатия, которая, как ей казалось, «убила бы и не такую сучку». Муж, правда, был с ней в это время очень нежен, но она больше не доверяла ему. Софья мечтала о любви не страстной, а спокойной. А Лёвочка частенько пребывал «ночью в сладострастном соблазне». Он считал, что жена старательно убивала его любовь. Она же была убеждена, что страсть закончилась, теперь началась привычка, за которой на самом деле скрывается холодность. Софья стала «портиться», не была уже больше «воском», из которого мужу можно было «лепить» все, что хотелось, превратилась в эгоистку. Это дурное настроение она объясняла болью в спине. Ей хотелось рисовать вместе с дочерью Таней, но ее ждали «тысячи хлопот»: починка колодцев, чистка клозетов, болезни малышей, покупка башмаков, увольнение англичанки за то, что та клала к себе в постель Мишу, и поиск новой гувернантки, порядочной и хорошей, покупка рояля «Беккер» для Сережи за 700 рублей, поиск для Илюши хорошего хирурга, выезды в свет с Таней, отправка в Москву саженцев дубков из яснополянского Чепыжа и т. д. В общем, дни стремительно сменяли друг друга, превращая жизнь в какой?то краткий миг.

Вслед за ними переехал в Москву и деверь Сергей со своей семьей. Теперь они ходили друг к другу в гости, устраивали совместные танцклассы, а для старших детей — уроки рисования гипсовых фигур по вечерам. Но Софья всегда чувствовала что- то неладное в семье деверя, не клеилась его жизнь с цыганкой. Однако старалась не углубляться в это, а предпочитала больше заниматься с детьми. Особенно ей полюбились занятия, проводимые милейшим Ильей Михайловичем Прянишниковым. Софья с удовольствием рисовала вместе с детьми — дочкой Таней, а также с племянницами мужа Верой и Леночкой.

Однажды Софья познакомилась со своей полной тезкой, графиней С. А. Толстой, вдовой поэта А. К. Толстого, а заодно и с ее племянницей Хитрово, объектом обожания Владимира Соловьева. Обе дамы играли с ней в простоту и очень не понравились Софье этой игрой, пришлись «не ко двору». В этой связи она вспомнила рассказ Тургенева о своей тезке. Как?то Иван Сергеевич отправился в маскарад, на котором был заинтригован и очарован одной маской, стройной, с ангельским голосом и к тому же очень умной. Назначив ему свидание, маска бесследно упорхнула. Снова повстречавшись с этой загадочной маской, Тургенев почти влюбился в нее, умолял открыться ему. Долго промучив писателя, она наконец согласилась и пригласила его в гости. Иван Сергеевич был очарован тонким вкусом хозяйки дома и тем изяществом, с которым было обставлено ее жилье. Вскоре маска открылась, и наступил момент истины. Вместо ангелоподобной красоты перед влюбленным предстал «чухонский солдат в юбке»! Боль разочарования была необъяснимой. Перед Тургеневым стояла некрасивая, рыжеволосая дама с большой головой. Но эта женщина поражала своим изощренным умом и обворожительным голосом, она прекрасно пела. Как же не похожи оказались друг на друга две абсолютные тезки! Софья была совсем другая — очень живая, впечатлительная, любившая покой, но еще больше обожавшая своих детей, ничтожно мало жившая своей жизнью. Ей было не по пути с этой светской львицей, и она предпочла больше никогда с ней не встречаться.

Тем не менее встреча со своей светской тезкой все?таки не была случайной для Софьи. Судьба постоянно руководила ее замыслами, не забывала что?то исправить в них, проявив при этом особую милость и доброту. Фортуне было угодно испытать свою подопечную соблазнами светской жизни, но она же позволила ей благополучно вырваться из этих цепких объятий, не погибнуть в них. Знакомство с вдовой поэта позволило Софье еще раз задуматься о том, как мало она знает себя и на что способна. Так, например, она не представляла своих возможностей, если бы оказалась «средь шумного бала». Ведь она так долго жила мужниными представлениями о том, что хорошо, а что плохо. Свое естество Софья познавала Лёвочкиным умом, видела себя его глазами. А ей так хотелось узнать истинную цену себе, освободившись от полного «захвата» ее жизни им. Ей хотелось быть больше, чем la femme de menage (образцовая хозяйка дома. — Н. Н.) или грациознее, чем la femme du foyer (женщина домашнего очага. — Н. Н.). Ведь в ней царила женщина во всем блеске соблазнов. Она была хороша собой, удивительно моложава, к тому же жена большой знаменитости. Все это вместе взятое не могло не приковывать к ней всеобщего внимания. К тому же подросла старшая дочь Таня, которую надо было вывозить в свет. Живя в Москве, Софья не могла уже довольствоваться неспешными разговорами, протекавшими в их доме под звуки шипящего самовара. Пусть этим восхищается Афанасий Фет, на то он и поэт, которому, по его собственному признанию, не было нужды в посещении театров, концертов или вечеров. Этим пустым затеям он предпочитал времяпрепровождение в их замечательном доме, «где вечно стоит самовар и сидит милая хозяйка». Что ж, самовар, действительно, важный атрибут домашнего уюта, но для Софьи недостаточный. Ее душа требовала большего, жаждала самовыражения, ведь она столько лет томилась, была лишена многих женских радостей, например гранд — кокетства, в котором и проявляется смелость ума. В общем, Софье надоел и опостылел ее пуританский, слишком аскетичный образ жизни, в котором царила тишина, напоминавшая тишину монастыря. Лёвочка, словно «замерз», был наедине со своими мыслями, а чужим не предписывал никакой ценности. Умудрился даже поссориться с умнейшей Александрин Толстой, не так давно побывавшей у них в гостях.

Софья, как бы невзначай, вспоминала о своей жизни, о своих немудреных желаниях, например самой принимать гостей, среди которых встречались разные: и умные, и скучные, и любезные, и чопорные. Перед тем как устраивать журфиксы, она проконсультировалась по этому вопросу у своего дяди Кости, который был большим знатоком бонтона, специалистом по всевозможным светским штучкам, касавшимся такой тонкой материи, как этикет. Софья получила от него много полезных советов: какие печенья и тартинки следует подавать к столу, как накрывать стол в зале, в котором в это время должны находиться солидные гости, а где надо размещать молодежь. Она потихоньку осваивала роль хозяйки салона, прекрасно сознавая, что ей еще очень далеко до Анны Павловны Шерер. Но она постигала это искусство, казавшееся ей таким мудреным. Этот приемный день бывал для Софьи крайне тягостным, ведь ей приходилось часами сидеть за чайным столом с «глупым» лицом. Сама удивлялась, как могла она поддаться этой «заразе обычая», такой глупой традиции света. В такие минуты она жалела себя, но особенно грустила по растраченному зря времени. Зато теперь довольно легко справлялась со всеми формальностями светского этикета, которыми раньше пренебрегала за ненадобностью. Лёвочка конечно же дистанцировался от приемов, в редких случаях позволяя себе заглянуть в гостиную.

Без сомнения, она уставала от светских развлечений, утомлялась ими, тем не менее стала принимать визитеров не только по четвергам, но и по воскресным дням. Целые толпы гостей, родственников и знакомых наполняли гостиную и залу их дома. Чаще всего у них бывала чета Фетов, а Мария Петровна, жена поэта, даже принимала самое активное участие в их светской жизни, давала советы, как нарядить Таню, чтобы она выглядела еще эффектнее, восхищалась ее красотой, а заодно и бельдежурчиками на ее платье. Еще больше она восторгалась Софьей, представавшей перед ней в роскошном шелковом платье в серебристой гамме, которая так шла ей к лицу, с «белыми блондами и чайными розами». Каждый раз, слыша в свой адрес восхищенное щебетание, Софья мечтала о том, чтобы это услышал ее любимый муж.

Об охоте пуще неволи Софья теперь знала уже не понаслышке. Она постоянно разрывалась между «хочу» и «надо», пока сохраняя паритет. После того как она привела всех в неописуемый восторг своим царственным появлением на первом балу, с оркестром, ужином, самым изысканным московским обществом, Софья стала постоянно бывать и на других балах, на которых познакомилась с бывшей пассией мужа, графиней Уваровой, а также с Мансуровой, Оболенскими, всех не перечесть. Знакомых становилось все больше и больше, их список увеличивался не по дням, а по часам. Софья сразу приняла решение, как только соприкоснулась с светской жизнью, что не стоит ей первой делать визитов, а наносить только ответные. Все двери московского бомонда были открыты перед ней настежь. «Свет» приветствовал ее моложавость, открытость, почтенные дамы пытались даже ей ласково патронировать, будучи очарованными ее светской неопытностью. Мужчины же держались с ней почтительно — корректно.

Софья запомнила 1883 год как время бесконечного безудержного веселья, легкого головокружения из?за комплиментов и сияющих взглядов мужчин и женщин. Она находилась в состоянии сильного возбуждения, вызванного ее светским успехом, которому содействовала давняя знакомая, милейшая Александра Павловна Самарина, которая очень хлопотала, чтобы ее протеже, мать с дочерью — Софья и Таня, получили приглашение на престижный тогда бал Щербатовых, открывшийся популярным вальсом и блестящим вальсированием самой хозяйки с достойным партнером. Эта немолодая, но по- прежнему грациозная дама вызвала подлинный восторг у всех его участников.

Приезжая на рассвете домой, Софья постепенно приходила в себя, избавляясь от «чада» веселья и упрекая себя за то, что в свои тридцать девять лет она стала выезжать в свет, вроде бы для того, чтобы радоваться успехам дочери, а на самом деле была движима самолюбованием и наслаждением от успехов в свете. Приходила мысль о том, что она делает что?то не то, но остановиться уже не могла, по — прежнему продолжая играть в винт, участвовать в умственных играх, вести светские разговоры, заказывать новые туалеты, слава богу, хватило ума не идти на коронацию императора Александра III, которая обошлась бы ей в три тысячи рублей. Что и говорить, светская жизнь очень сильно ударяла по семейному бюджету. Они стали жить гораздо роскошнее, почти на широкую ногу. Туалеты Софьи и Тани, регулярная организация вечеров обходились недешево. Трат стало гораздо больше, чем в их прежней яснополянской жизни. Одни только ее туалеты, по мужниным расчетам, могли обеспечить безбедный прожиточный минимум средней крестьянской семьи. Одно платье обходилось в 250 рублей, на которые можно было купить больше двадцати пяти хороших рысаков! Лёвочка возмущался тем, что бородатые кучера вынуждены были по несколько часов мерзнуть у подъездов в ожидании своих беспечных хозяев, он не мог спокойно смотреть на пролетавшие мимо него кареты, в которых сидели дамы с высокими прическами, закутанные в ротонды. Тягу жены к роскошной жизни муж расценил как «усталость» от семейных забот, как пленительную мечту о легкой жизни с романами, влюбленностями и украшениями. Он же был убежден в том, что свет — это «премерзкая куча грязи», в которую жена вовлекает не только себя, но и несмышленых детей — подростков.

Софья была в чем?то согласна с мужем. Ей казалось, что теперь ее жизнь действительно стала очень сумбурной, «спутанной», «не кроткой». Супружеские нелады, безусловно, отражались на детях. Поэтому вслед за мама они выбирали то, что им было приятно, — веселые танцевальные вечера с котильоном, которые устраивались в их доме, игру в винт и т. п. Такие вечера удавались всегда, о них вспоминали как о праздничных и радостных событиях. Совсем другое дело — учеба с классными дамами, визиты людей, подолгу разговаривавших о чем?то серьезном с папа. В это время дети уходили из дома, предпочитая развлекаться на стороне. Илья играл в винт, проигрывал деньги гораздо ббльшие, чем «жалованье» в три рубля (тогда как слуги получали всего лишь на рубль больше), которое старшим детям платили родители, и приносил единицы за плохую успеваемость. Ему исполнилось 17 лет, бранить его было бесполезно, нужно было горячо просить, увещевать. Только после этого он становился на какое?то время благоразумным и прилежным. А Таня в этот период репетировала пьесу «Новички в любви» у Оболенских, и Софья ездила на одну из репетиций, чтобы знать, с кем дочь играла в пьесе, все ли там было прилично и хорошо. Таня теперь вся «ушла с ушами» в свой костюм. Только и говорила об этом. Писать письма папа в Ясную Поляну совсем не хотела, объясняя это тем, что в письме могла описать исключительно свой костюм.

Московская жизнь Софьи и ее старших детей теперь не имела ничего общего с яснополянской. Балы, гости, множество комплиментов, восторженных взоров, адресованных ей. Дух захватывало от такого внимания, и порой приходило осознание, что она «погибает». Но дух веселья одерживал верх. Однако ее присутствие на балах отягощалось думами о своих малышах. Поэтому Софья не раз поручала Таню кому?нибудь из надежных «маменек», а сама устремлялась к Алеше. Приезжала ночью, хватала малыша, спускала на пол бальное платье, кормила грудью, снова спешно одевалась и неслась в карете из Хамовников на Тверскую, на бал, к Тане, у которой голова кружилась от успехов. Она так уставала от светского веселья, что даже два раза падала, танцуя мазурку. Но Софья по — прежнему была в восторге от дочери, ее обаяния, шарма, от внимания к ней кавалеров. Счастливая дочь, в роскошном белом гипюровом платье с белыми акациями, прекрасно танцевала со светским львом Григорием Ивановичем Ностицем. Все любовались Таней, которая так была весела, что конечно же не могла не заразить этим свою мама, одетую в изысканное черное платье, украшенное тончайшими кружевами, принадлежавшими матери мужа. Михаил Сухотин, увидевший ее, не смог удержаться от восторга: «Вот кого надо пригласить танцевать! Вы сегодня удивительны!» Софье было приятно это слышать.

Сквозь шум бала до нее доносились восклицания: «Вы поразительны!» Все это смешивалось с оханьями и аханьями, вызываемыми то ее внешностью, то туалетом, то прической, сотворенной у лучших парикмахеров Москвы.

Дома к Софье приходило отрезвление от светской пустоты. Балы отравляли ее душу, оставляя в голове невероятную сумятицу. После них она ходила по дому, а точнее, бродила, не зная, за что ей взяться. Ей хотелось снова вернуться на круги своя, к спокойной, тихой, размеренной жизни. Дети перестали слушаться, стали выходить из?под контроля. Лёля, например, пользуясь случаем, мог не пойти в гимназию, обмануть madam, сказав, что у него болит живот. Madam не верила, возникла проблема, и Софья отказалась потворствовать лжи сына. Только в своих малышах она, как и раньше, находила радость и отдохновение. А Таня ворчала и упрекала Софью, когда та не могла поехать вместе с ней в театр или в концерт.

Сезон балов и выездов по традиции начинался непременно с Екатерининского дня, то есть с 24 ноября. В этот день принимала у себя старая фрейлина Екатерина Петровна Ермолова. У нее обычно бывала вся Москва, и, конечно, Софья не могла пропустить такого случая и отправилась туда с Таней. А вечером избранное общество собиралось у другой знатной именинницы — княжны Салтыковой — Головкиной. Но в это время был траур по государю, поэтому торжество подразумевалось без танцев. Но внезапно, как бы шутя, за рояль сел генерал Ден и стал наигрывать вальс. Боже мой, какой сразу поднялся визг от восторга. Тотчас же все закружились в вихре танца, поднялся праздничный шум, все плясали с безумным упоением. После Екатерининского дня начиналась бальная феерия до самого Великого поста. Порой Софья сбивалась со счета, на скольких балах она должна была побывать за это время: то у Орлова — Давыдова, то у Барманских, то у Тепловых, то у Оболенских, то у Боянус… Сплошные танцы вперемежку со спектаклями… Таня была в тюлевом зеленом платье с бархатными темно — зелеными птичками и сама порхала по паркету словно пташка. Дирижировал граф Ностиц, и все танцевали до упаду, так, что даже музыканты не выдержали и отказались играть. Уже было позднее утро, когда все, наконец, разъехались по домам.

Софья совсем сбивалась с ног от такой жизни, а ее дочь просто сияла от счастья. Таня часто удостаивалась чести станцевать котильон с самим распорядителем бала в первой паре, что, конечно, не могло не вдохновлять мама. Но кавалеры все были так себе. По четвергам встречала гостей уже сама Софья. Садилась в гостиной как «дура» в ожидании визитеров. В это время сын Лёля юлил у окна, высматривал, кто из гостей подъехал к дому. После — чай, ром, сухарики, тартинки. Все едят и пьют с большим аппетитом. Тем временем праздничный темп нарастал, и Софья совсем падала от усталости. Таня должна была играть в двух пьесах, а еще предстоял детский вечер, на который было приглашено 70 человек. Только детей насчитывалось более сорока. Все будут танцевать. Она договорилась с тапером, который прибудет к ней на этот большой прием. А потом, побывав у графини Капнист на репетиции, она и Таня стали невольными участниками всеобщей пляски, бешеного веселья, в котором участвовало почти десять пар. Просто чудо какое?то! А после этого отправились к княжнам Оболенским, у которых также было очень весело. Как могла, Софья удерживала дочь всеми силами от лишних выездов, но у нее это плохо получалось. Перед постом они побывали на балу в Московском благородном собрании, где был представлен весь высший свет Первопрестольной, но Тане там было скучно.

Наконец наступил Великий пост, а вместе с ним в дом пришла тишина. Ведь порой за один только день Софья с дочерью успевали сделать до десяти визитов, а сами принять за вечер до тринадцати барышень и до одиннадцати молодых людей. Гостиная была полна «маменек». А Лёвочка в это время поучал Таню, что ей следует разбираться в людях. Так, говорил он, если молодой человек очень хорошо танцует мазурку, значит, он никуда не годится. Он мечтал выдать дочь замуж за человека конечно же выдающегося, но только не за светского льва. Но Таню в то время ничто не интересовало в жизни, кроме светских сплетен.

Отец ужасался, когда получал от жены счета о «ежемесячных неизбежных расходах», которые составляли 1457 рублей. Из них на воспитателей детей уходило 203 рубля, в том числе и на двух учительниц и двух гувернанток; на дом тратилось 547 рублей, а жалованье прислуге (в количестве одиннадцати человек) обходилось в 98 рублей; на прочие расходы (в том числе и «еду всем» было потрачено 300 рублей) — 609 рублей. Теперь Лёвочка не приписывал деньгам какое?либо важное значение. Сами по себе деньги — не зло, считал он. Как, например, огонь, они могут быть использованы на добро и пользу. Они тяжелы лишь для христианина.

Лёвочка продолжал жить в Ясной Поляне. Как всегда, в девять часов просыпался, шел в лес Заказ, потом пил кофе, в одиннадцать садился за работу, завершал ее в четыре часа, снова шел на прогулку в Заказ, возвращаясь только к обеду, после чего наслаждался чтением книг, пил чай с «гувернанткой собак» Агафьей Михайловной, читал письма жены и опять ходил на прогулку при лунном свете. Всё вокруг хорошо, только «есть одному скучно», приходил он к заключению. «А жить одному гораздо лучше», — словно продолжала мысль мужа Софья. Она столько раз впадала в иллюзию, что без нее Лёвочке грустно, но теперь будто очнулась и поняла, что это далеко не так. Поэтому она и старалась занять свою жизнь чем?то другим, например, веселыми балами.

А он узнавал о ней и детях из писем, которые читал не сразу, а, растягивая удовольствие, придерживал их, и только после этого, хорошенько подготовившись, прочитывал, будто измерял нравственную температуру семьи — поднялась она или опустилась. Жена описывала «лесть madame Seuron», которая ее не трогала, но в то же время раздражало ее прошлое кокетство с мужем, а потому elle aura affaire a moi (ей придется иметь дело со мной. — Н. Н.). Софья жалела несчастную Seuron, потому что в своем «полусумасшествии» она ни за что не могла бы ручаться. Он узнал также, что дочь Таня не желала писать ему писем, будучи уверенной, что отец ей в ответ напишет три строчки, так какой смысл писать ему по три листа? Но зато, писала Софья, он пишет триста страниц для всего мира. Дочитав послание жены до конца, муж понял, что температура в семье упала ниже некуда.

Да она и сама понимала, что стала катиться под гору. Ведь она «не столб семьи», не такая уж и твердая, не такая уж ипе- femme vertueuse (добродетельная женщина. — Н. Н.), как может показаться на первый взгляд. Она знала, какая она «слабая, легкомысленная, полусумасшедшая и готовая на всякие самые безумные крайности». Выезды пришлось прекратить, в том числе и из?за ее новой беременности, которая становилась все более заметной. Весь свет уже прослышал об ее интересном положении, злые языки судачили, что теперь Софья вывозит в свет сразу двух дочурок.

Она была в отчаянии из?за своей очередной беременности уже девятым ребенком и потому старалась его «выкинуть». Она даже обращалась к неизвестной акушерке, просила ту сделать искусственный выкидыш, но акушерка отклонила эту грешную просьбу. За этот свой грех, как полагала Софья, она и была в дальнейшем наказана смертью своего любимца Алеши.

А пока она готовилась к Рождеству и просила мужа, чтобы яснополянская прислуга получше откормила птиц, после чего прислала к праздничному московскому столу. Софью беспокоили мелкие хозяйственные вопросы — заходил ли муж в кладовую, цел ли там ее сундук, заперт ли как прежде? Хранит ли Лёвочка ключи от хозяйственных построек, кому он мог бы их оставить, если уедет из усадьбы, может ли, например, доверить их Филиппу, не потеряет ли тот их, не позволит ли все растащить, сможет ли уничтожить птицу, которая съедает так много корма, аж на 80 рублей? Софье не нравилась очередная Лёвочкина «игра в Робинзона», когда он отпустил кучера Андриана, якобы не нуждаясь в его услугах, а потому стал сам выполнять эту работу. Но она приветствовала решение мужа рассчитать скотницу Арину, с которой была связана некрасивая история: ее уличили в воровстве «половины молока». В общем, Софья, как любил говорить в таких случаях Лёвочка, была жива some тоге, то есть «еще» была жива семейными интересами.

Софья медленно возвращалась к прежней жизни и старалась взяться за свои привычные дела, достала из сундука все летние вещи, хорошенько все их осмотрела, примерила детям, а потом принялась все перешивать, а заодно и выкраивать новые платья и рубашки. Получилось вполне авантажно. Такие бесхитростные повседневные дела словно возродили ее, помогали снова окунуться в радостную стихию лета, украшенную скорым приездом сестры Тани с милым семейством в Ясную Поляну. Шитье и прием брома по рекомендации врача вскоре успокоили нервы Софьи, расшалившиеся из?за многих причин, но особенно из?за «великих расходов», приводивших ее в такой ужас, что «просто беда». Теперь она стремилась к жесткой экономии, чему конечно же способствовала невозможность посещать балы.

За это время Софья кое?как навела порядок в своем московском хозяйстве, чем немало переполошила прислугу. Узнав о том, что к любимой служанке, ее крестнице, по ночам повадился ходить через окно кучер Лукьян, она сразу же рассчитала обоих. А когда ей стало известно, что ее старший повар частенько выпивал, она тотчас же уволила его. Софья была не согласна с мужем, считавшим, что в воспитании людей, в том числе и прислуги, исключительно важен личный пример. Сама она была убеждена, что только пощечина поможет их воспитанию.

Изо всех сил Софья стремилась выкарабкаться из пустяшного светского мира, чтобы вернуться в прежнюю семейную колею, не затронув при этом даже мизинцем своего мужа. Теперь она сама тянулась к нему, мечтая о том, чтобы гладко и дельно проходила их совместная жизнь. Но как достичь этого? Ведь если она будет жить в Ясной Поляне, то придется жертвовать сыновьями, а если в Москве, то будет мучить мужа. Из?за этого она постоянно ломала себе голову, как устроить жизнь так, чтобы мужу было хорошо в Москве. Теперь Софья стала гораздо лучше понимать предназначение Лёвочки, которое конечно же заключалось в творчестве. Ведь оно всегда одерживало над ним полную власть. Все затеи Лёвочки оставались в его голове, а решать их надо было судьбе, приказчику и ей. Только так, полагала она, можно было сберечь эту ипе machine a ecrire (машину для писания. — Н. Н.). Не поэтому ли у нее появилось желание, или скорее потребность, побыстрее соединиться с ним в Ясной Поляне? К тому же завершился курс ее лечения под наблюдением акушера Чижа. Муж обзывал себя «грубым, эгоистичным животным», который «гримасничал добродетелью» — отпускал старика — повара, чтобы самому готовить еду, убирал дом, рубил дрова, топил печи и, конечно, ждал жену с детьми.