Обратный путь. /На Запад/

Обратный путь. /На Запад/

Выйдя за ворота, которые плотно с грохотом закрылись, как будто бы рассердились, что уходят их жертвы, недоконченные лагерники, и, положив свои жидкие пожитки вознице, мы /5 мужчин и две женщины/, быстро пошли к жел. дор. станции. Ночь уже окутала своим черным покрывалом землю с ее жалкими обитателями.

Темень непроглядная! Дух захватывает. В груди, что-то жжет, а ноги, хотя и ослабевшие, но несут все быстрее и быстрее, ослабевшее тело, несмотря на ухабы, на кочки, попадавшиеся в темноте, по дороге. Хочется, как можно скорее уйти и уйти подальше от этих проклятых установок, где людей в XX веко превращают в полных, бесправных, беззащитных белых рабов. Уйти подальше и забыть обо всем пережитом, как о кошмарном сне, длившемся долгие и тяжелые десять лет.

На станцию пришли довольно быстро. Наш возница, с нашим жалким скарбом, отстал от нас, но минут через десять или пятнадцать прибыл и он. Разобрав свои вещички, мы разместились в коридоре станции, вдоль стены, как и многие вольные, и на корточках просидели до зари. На заре нам выдали билеты и подошел пассажирский поезд. Неуверенно вошли мы в вагон.

Мне, просто, не верилось, что я, вчерашний заключенный, не испытываю, на себе, пытливого взгляда вооруженного конвоира, сопровождавшего меня десять лет, и еще вчера, бесправный — белый раб, иду, как будто бы свободно без «дружка». Не сон ли это?

А мои, еще не досиженные 15 лет, кому же они останутся, не Сталину ведь, его же уже нот? Ну пускай ими воспользуются его приспешники и заменят меня. Озираюсь недоверчиво вокруг.

Нет, не сон, и я, как будто бы свободный с «оглядкой» гражданин, подхожу к свободному мосту у окна и занимаю его.

Гудок. И поезд незаметно пополз по своим путям, протянутым через Сибирские поля, леса и горы, а поля, поля кажутся бесконечными, раскинувшимися во всю ширь. Кое где их заменяют березовые рощи, а в дали виднеются темной стеной стоящие горы, которые постепенно приближаются. И вот они, покрытые хвойными лесами, открывают вам путь, расступившись на две стороны; и через пару часов опять степь широкая, раздольная, сколько глаз видит.

Ни села, ни хатенки, как настоящее море, покрытое белым покрывалом. Смотрю на эти богатства страны, а на душе, какое-то неопределенное тупое чувство. Нет радости, обуявшей товарищей, нет стремления куда-то, как следовало бы, а просто: «плыви мой челн по воле волн», и куда вынесешь — мне все равно.

Нет для меня впереди ничего дорогого, не к чему стремиться.

Все кончено. За десять лет лагеря искалечили и телесно и духовно убили тебя. Кончена карьера жизни. Не за что ухватиться, чтобы дожить спокойно до конца своей жизни. Все утеряно: семья, положение, годы, а с ними и здоровье. Кому я нужен, кто меня приютит? И невольно хочется запеть: «Ямщик, не гони лошадей, мне некуда больше спешить», ибо окончен мой жизненный путь, устал я от злых людей да и сердцу, кажется, пришло время отдохнуть.

Да, довольно оно, без передышки, за малым исключением, при тяжелых ранениях, гнало кровь по телу, довольно оно учащенно билось и болело от горестей других людей, за благо их, забывая самого себя.

Напрасны были жертвы, принесенные на алтарь благосостояния людей. Этого тебе теперь никто не признает, а, возможно, назовут и безумцем. И стоишь у «разбитого корыта» с поникшей седой головой, а «рыбка золотая» — сон, мечта неосуществимая. И что тебя ждет завтра, впереди, лишь один Бог ведает. Да, какое то оцепенение овладело мной.

Судьба загнала меня в тупик и выхода, пока что, не видно никакого, а поезд пыхтя, спешит на запад к Москве.

Дни сменяются ночами, ночи днями, а поезд наш почти без остановок, мчится через белые сонные моря полей, темно-зеленые ПОЛЯ и горы, с нагромождениями на них массами лесов, открывая все прелести и богатства края, завоеванного когда-то Ермаком Тимофеевичем. Думал ли он когда, что край, завоеванный им, впоследствии послужит для потомков-казаков, краем мучений и мостом вечного упокоения многих, после того, как из них выжмут все соки — отнимут здоровье? Наверно нет, но московские красные правители щедро поливают землю этого края, орошенную кровью казаков Ермака когда то, теперь: потом, слезами и кровью тоже казаков, и пополняют утробу Сибирской земли их трупами.

На восьмой день переехали через Волгу, и русские равнины после десяти лет, вновь открылись нашим взорам. Снежные покрывала, застилавшие землю, начали трещать по всем швам. На многих местах начала показываться нагота чернеющей земли. Чем ближе к Москве, тем чаще черные пятна появляются на полях.

По всему видно, что зима с ее морозами, уже не в силах противостоять просыпающейся природе — весне. Силы ее истощаются и она не в силах больше заштопывать, рвущегося, ее белого савана.

Ночь. Поезд наш вползает в Москву. В вагоне обвыкся и, не смотря на большие неудобства, неохота покидать места. На протяжении всего пути от Тайшета, в вагонах тесно и грязно. Всюду кишат блатные. Они стараются себя «показать» и этим нагоняют страх на мирных пассажиров.

Железнодорожные власти им не особенно препятствуют и они себя чувствуют хозяевами в вагонах.

На всем протяжении пути трудно было, где либо, купить хлеба. Итак мы на Московском Курском вокзале, но поезда, идущие на юг, идут с Казанского вокзала, и я со своим «богатством», нажитым

за десять лет в лагерях /с котомкой/, направляюсь на Казанский вокзал. Этот вокзал оказался невдалеке; очень большой и довольно чистый. Пассажиров много. Милиционеры все время освобождают от лишних посетителей, т. е. людей разных: имеющих пристанища на ночь и здесь пробующих провести ночь, гуляк, воров и пр.

Утро. Выхожу в горд. Так вот она, «белокаменная» Москва, столица древняя, манящая к себе взоры западных завоевателей и ставшая многим гибелью. Проглотила ты не мало казачьих вождей и храбрецов, боровшихся за свою свободу, за свой край, начиная от Петра 1-го и кончая не коронованным мировым бандитом «отцом народов» Сталиным и его приспешниками.

На станции пришлось ожидать порядочно. После 10 часов пассажиров начали выпускать к поезду, идущему прямо до Новороссийска.

В 12 часов оставили Москву и покатились к родному югу. В окнах вагонов мелькают все новые и новые виды, но от всего живущего воет нищетой, убожеством и ото убожество еще больше усугубляется от еще не проснувшейся природы. Черные поля, голые деревья и сухая, кое-где торчащая прошлогодняя трава. Всюду видна отсталость в строительстве, вопреки постоянному крику печати о достижениях и перевыполнениях планов пятилеток.

Видимое производит впечатление бесхозяйственности, как будто бы все давным-давно осталось без хозяина и некому беспокоиться о ремонтах и подновлениях.

В час ночи приехали в Ростов н/Д. Ничего хорошего в это время на станции нельзя было видеть. После непродолжительной остановки, едем дальше на юг. Утро. Перед глазами открываются родные просторы Кубанских полей. Дуновение весны сделало свое дело. Снег погиб, превратился в воду, а зеленая травка начала пробиваться из пухлой земли. Придорожные кусты украсились распускающимися почками, кое где уже и нежные зеленые листочки одевают веточки, держащие их. Птички хлопотливо порхают, щебеча в свежей зелени, а вот и ранние мотыльки летают, ища распустившихся цветочков.

Да, весна здесь уже вступила в свои права. Новые пассажиры более приветливы и оживлены. В 12 часов дня поезд остановился на станции Абинской. Выхожу из вагона и любопытству моему нет предела, ведь прошло 37 лет с тех пор, как я оставил свой родной край.

Вглядываюсь во все стороны, стараюсь найти что либо знакомое, какой либо отпечаток, следы старого времени, но ничего не могу найти. Все чужие и все вокруг чужое. Люди многие с любопытством смотрят и в их глазах читаю: Откуда и зачем пришел этот человек в странном одеянии: зимняя шапка, бушлат, ватные брюки, сменившие не одного хозяина, валенки с отпечатком на них тысяч пройденных километров.

Все это выглядит довольно странно среди них, одетых, почти в летнюю одежду. Спрашиваю дорогу и иду в районное МВД. Вхожу и предъявляю свой скромный документ — выписку из лагерей.

Встретил любопытно — недобро-обещающий взгляд коммунистического чиновника, старого полуграмотного коммуниста. Началась приписка. Ответил на многие вопросы. Остался социальный: «Кто были родители и где они?» — говорю, что родителей нет в живых, их побили зеленые бандиты: «Это наши герои, а не бандиты. Вы оскорбляете наших героев!» — «Безоружейных мужчин, женщин и девушек не убивают герои, нападая ночью на их дома, как они это сделали.

Отца убили выстрелом из револьвера, мать шестью штыковыми ударами, а сестру 17-ти летнюю, шестнадцатью штыками пронзили.

Если мои родители бы и виноваты, надо было их судить и по суду они должны были отвечать, а не устраивать зверские самосуды. На это «мой новый начальник» промолчал. Приписал меня на жительство в ст. Холмскую, находившуюся в 30-ти километрах, без права на выезд из этого района в 33 км. в диаметре и каждые три месяца являться на регистрацию. С горем пополам добрался до указанной станицы и начинаю новую жизнь, как будто бы на «свободе». Начинаю знакомиться с местностью и обитателями, т. е. со станицей и населением ее.

Первое, что мне бросилось в глаза малолюдство на улицах. Улицы довольно просторные — «старорежимные». По бокам их торчат полуразвалившиеся плотни и заборы, остатки «прежней роскоши». Из-за этих бедных остатков, выступают дома, тоже довольно потрепанные временем. Некоторые превратились в развалины, опустив железные крыши /еще дореволюционного времени/ к земле, подобно перебитому крылу огромной птицы.

Вместо дверей и окон, зияют темные отверстия, напоминая череп человека, сгнившего давным-давно. Да и хозяин того дома, наверно, тоже где то в земле покоится или томится в лагерях с семьей.

А вот и сады бесхозяйственные. Давно их не коснулась рука хозяина-казака, убитого или сосланного где либо в Сибирь или Караганду. И сколько таких домов и садов осиротелых стоит в центре станицы! А на окраинах — там еще больше. Станица запущена. Поправок, ремонта нигде не видно. Все напоминает как бы о недавно прошедшем, страшной силы, урагане. Да, станица не порадовала мой взгляд своим бытом, а какой она была цветущей до революции!

Об этом говорят еще уцелевшие лома со старыми железными когда то, крышами. А улицы, всего лишь две, до половины вымощены еще в старое время, как и автострада Краснодар — Новороссийск, а остальные, в дождливое время делаются совершенно непроходимыми от грязи, некоторые же превращаются в лужи-озера и по ним всякое сообщение прекращается, люди ходят через дворы и огороды, благо, что нот плетней и заборов.

Мужчины встречаются довольно редко. Всюду видны по вечерам только женщины и детвора. Мужчины, если и остались, кто в живых и на свободе, то ушли, чуть ли не все в города на строительства, а остальные в «нефтяники» на нефтяные промыслы, здесь же возле станицы.

В станице остались женщины пожилых и средних лет — это главная рабочая сила колхозов. В колхозах на должностях мужчины присланные из Москвы: председатель, секретарь, эконом, бригадир и ездовые, а звеньевые — женщины и, как сказал, главная рабочая сила — казачки женщины. Бригадир — Бог. Он все тебе может сделать, если ты ему сделаешь услугу: напоишь самогонкой и честь свою женскую замараешь. Так мне говорили казачки-колхозницы, впоследствии, когда узнали, что я свой человек и враг коммунистов.

Первый раз проходя улицей с одним стариком, встречаю группу женщин, идущих гуськом в 6 часов после обеденных работ. Бедно одетые, даже в тряпье некоторые, в лицах истощенные, бледные, усталые на вид, но болтливые, как вообще женщины, невзирая ни на какие невзгоды. Сначала я подумал, что это больные идут из больницы или в больницу, и спросил моего спутника, а он ответил: «Нет! Это колхозницы идут с работы!» До этого времени я вообще не видел ни колхозников, ни колхозниц и был разочарован их видом.

Так вот они, те несчастные пчелки, на которых выезжает коммунизм. Так вот какие они, кормилицы Советских красных трутней.

Бедные белые рабыни двадцатого века в «раю» прославленного всемирного коммунизма.

С раннего утра и до ночи, ежедневно, они обязаны работать в колхозе. Ночью придя домой, они должны: сварить себе пищу, постирать, детишек в порядок привести, а утром опять в ненавистный колхоз. И так проходит рабочий год, а к расчету — мизерное подаяние, с трудом вырываемое у бригадиров, которые, как выражаются колхозницы, «хотят и то захарлать — не выдать». Такие у них приемы.

Колхозы с их председателями, бригадирами и колхозницами, здорово напоминают крепостное право давнишних времен. Председатель-помещик, но с большими правами и с «Победой» — машиной. Бригадиры — приказчики, тоже с большими правами старых приказчиков, колхозницы — крепостные, но гораздо с меньшими правами крепостных крепостного времени.

Они всегда перегружены колхозной работой и своего маленького огорода /в плане с домом 30 соток/ не имеют времени обработать днем, а обрабатывают ночами и по воскресеньям или по болезни оставшись дома, что тоже но так легко удается сделать.

Посмотрите советский фильм «Казаки». Разве там не видно ярко, что люди вполне закрепощены, когда один молодой казак, из одного колхоза, хотел жениться на девице казачке из другого колхоза.

Председательница колхоза не давала девице выходить замуж в другой колхоз, а председатель колхоза, где был казак, желавший жениться, не дал согласия на переход казака в колхоз, к своей возлюбленной. И это в век цивилизации — XX века! — советская свобода.

Меня как новичка, интересует все в родном крае, в родных станицах. Захожу в магазины. Магазины больше универсальные: в одном конце железо — скобяные товары и посуда, посредине галантерея, мануфактура, обувь и готовое платье. 3 другом конце ювелирные изделия и электромеханические с музыкальными инструментами — /скучными/. Здесь же на середине, мебель, швейные машины, мотоциклы, велосипеды и книжное отделение.

Мануфактура есть, но не для всех доступная. Высокие цены не дают возможности всякому ее приобрести. Костюмы тоже есть, но дорогие: по старой цене — 1200, 1500, 1800 рублей приличные, но для простого колхозника или рабочего они совершенно недоступны, а шеветовые по 600 рублей бывают, но не ка Кубани, за ними охотники сдут в Керчь, где и покупают. Рубаха приличная, но не из лучших, стоит 100 руб., носки 5–7-14 руб. но служат они очень короткое время от одной недели до одного месяца.