Зиминка

После построения колонны, конвоиры проверили свои винтовки, не забыли ли случайно зарядить, и повели нас на возвышенность, доминирующей над Зенково. Возвышенность эта оказалась полем, на котором появился перед нашими глазами «баз», огороженный высоким забором с вышками для часовых по углам. Ворота широко раскрылись, чтобы принять нас, как долгожданных, но не любезных гостей.

В базу никаких сооружений, только большая куча старых брезентов. Первой ночи нам не пришлось спать в палатках, и мы забравшись под брезенты коротали ночь.

На утро следующего дня был разбит городок. Дали нам палатки и началась спешная работа по постройке хижин-палаток. К ночи вырос городок. Спустилась ночка темная, окутав своим черным покрывалом и все и вся, обещая сладкий сон и приятный отдых, после длительного пути, но желательного сна мы не получили.

С вечера и до утра, от палатки к палатке рыскали урки (прославленные, признанные воры) с блатными ворами, (начинающими стяжать себе славу воров) и с охранниками лагеря, отбирая у новых жильцов: все золотые вещи, часы, костюмы, сапоги, разную материю и вообще все, что им понравилось и что можно было променять на самогонку или водку. Ночь была кошмарная. До утра были слышны угрозы, ругань, избиение непокорных, ропот и просьбы побежденных

К утру все затихло. Урки с охранниками получив богатую добычу, временно успокоились, при дележе у них без площадной ругани и угроз не обошлось. Люди в отчаянии не знали, что им делать, да и что могли делать, когда. мы были отданы в руки произвола?

Некоторые в отчаянии пробовали покончить жизнь самоубийством, как полк. Назимов — вскрыл себе вены бритвенным жилетом, но умереть ему не дали — спасли его, об этом рассказывали в лагере Зиминка. Другой случай: рассказывали, что один офицер власовец отрубил себе правую руку за то, что она у Власова подписала воззвание против Советов. Были и такие чудаки, которые своими подобными поступками удивляли многих.

Ночной дождик порядочно освежил воздух, и вблизи нашей палатки (в 7 метров) старики разложили огонек и расселись на корточках, протянув руки к ласкающему пламени.

Вдруг выстрел. Один старик вскрикнул и повалился на землю раненый смертельно (Фамилия его, если мне память не изменяет была Морев). Оказалось, что на сторожевой вышке, в 150 метрах заспорили три энкаведиста о меткости своей стрельбы: и вот один из них по фамилии Конев, чтобы доказать, что он хороший стрелок, выстрелил и убил Морева. Для энкаведистов живых мишеней в лагере оказалось вполне достаточно.

И вот так началась наша жизнь, новых лагерников в знаменитых, незабываемых сталинских учреждениях — спецлагерях.

Урки с охранниками, как шакалы не могут оторваться от палаток, стараясь поживиться чем либо отобранным у уже ограбленного люда, устраивая «шмоны» (обыски) даже своевольно, чему начальство потворствовало. Частые построения и проверки не давали возможности отдохнуть и собраться с мыслями и ясно представить свое трагическое положение.

Невольно пришлось вспомнить птиц, лишенных свободы и животных, загнанных в железные клетки, тоскующих по свободе. Да, мы были в гораздо худшем положении. С нам;: были беспощадны и грубы, морили нас полу-голодом и, спустя два дня, погнали нас на работу.

Бесчеловечной и непосильной работой выжимали из нас последние соки. Вдали стоит сосновый лес темной угрожающей стеной, словно хочет двинуться вперед и покрыть нас своей массой. Душа рвется к этому лесу, как будто бы в нем твое спасение, твоя воля.

Слышны глухие раскаты взрывов, как в былое время разрывы снарядов и гранат. Невольно хочется верить, что это боевой клич, что кто-то идет с боем освобождать несчастных узников из сталинского «рая». Но, увы, все чаяния и надежды напрасны… С другой стороны (с юга) лощина шириной в полтора-два километра, отделяет нас от горы, у подножья которой протянулась железная дорога на Осиники. Из-за другого склона горы выползает темная полоса поезда.

Пыхтя и, как будто выбиваясь из сил в гору, паровоз оглушает окрестность трехтонным ревом гудка. О, как же надоели эти гудки, как терзают они расшатанные нервы, надоев нам еще в далеком пути.

Сил не хватает переносить их ужасного дикого рева. С ненавистью смотрим в ту сторону, посылая нелестные пожелания. Какая то буря негодования и злобы бурлит в груди против гудков поезда, как будто они были виною того, что нас в таких же вагонах при — везли сюда, отобрав все: свободу, право человека, честь, твое «Я», унизив тебя до положения ниже животных, лишив всего и дав возможность мучиться, страдать, быть может до твоей смерти, которая поспешила протянуть свою костлявую руку к своим исхудавшим телом и душой жертвам.

А исхудалость, начиная от лагеря Шпиталь, все больше и больше усиливалась. Пищей нас не баловали. Утром давали суп такой, что, если посмотришь в консервную банку, которая случайно была найдена в сорном хламе счастливчиками, то видно дно и в каком оно состоянии: чистое или уже пораженное ржавчиной.

Полагалось пол литра, но сколько не получали на обед такая же порция с кашей-размазней, которой, конечно, никогда полагаемых 200 граммов не получали. Ужин — такой же суп, как и утром. Хлеба полагалось 600 гр. но получали на много и на много меньше. О сахаре вообще и разговоров не было. Для котла получали свиные туши, которые получались из Америки, но на кухню поступало очень мало. Заведующая кухней — «мать казачества», как ее называли с иронией наши молодые казачки и офицеры, молодая развратная женщина (приблизительно 28 лет) русская коммунистка, была не матерью а злющей мачехой. Большая часть свиных туш шла на сторону: начальству и продавалась ею или менялась на водку или самогон и с ее поклонниками пропивалась, а желудки несчастных лагерников все ближе и ближе подтягивались к спине.