Глава седьмая ДЕВЯТЬ ЧАСОВ ПЯТЬ МИНУТ

Глава седьмая

ДЕВЯТЬ ЧАСОВ ПЯТЬ МИНУТ

За 13 лет существования республики Турция заметно изменилась. В Стамбуле христиане и мусульмане больше не будут сражаться за Святую Софию: Ататюрк превратил ее в музей, а в качестве гидов многочисленных туристов нередко выступали женщины. Как заметил с некоторой грустью один из французских дипдоматов, «дервиши Жерара Нерваля, женщины, укрытые чадрой, позолоченные каики (лодки) на Босфоре остались теперь только в воспоминаниях, словно привлекательные литературные фантомы, и отныне необходимы были значительные усилия, чтобы вообразить их, даже на фоне всегда живописного Стамбула». И затем автор добавляет: «А вместо них благодаря целеустремленности одного человека, сумевшего увлечь свой народ, родился новый человек…»

Чтобы убедиться в этом, следовало отправиться в Анатолию. Покрытая сетью железных дорог, имеющая заводы, фабрики, школы, Анатолия возрождается; в окрестностях Анкары безжизненная, бескрайняя степь уступила место плодородным полям и фруктовым садам. От восстановленного Измира и Аданы, центра хлопчатобумажной промышленности, до Сиваса, ставшего важным железнодорожным узлом, города живут в ритме политики Кемаля. Но по мере удаления от центра Анатолии электрическое освещение и машины становятся всё более редкими. Для жителя Стамбула Анкара с ее новым деловым центром и обновленным районом Чанкая — не более чем черновой проект города; Адана находится почти на краю света, и никто, даже из Анкары, не посещает Восточную Анатолию. Республика всё еще переживает период становления.

Несмотря на свои пятьдесят пять лет, Ататюрк тоже вел себя как юноша, ищущий наслаждений. «Он снова кутит», — отмечал Курзон в сентябре 1937 года. Во время одного из праздничных вечеров, в котором участвовали балканские танцоры, он «вскочил и стал танцевать вместе с болгарами и югославами. Затем он приказал своему министру юстиции станцевать одному перед двумя тысячами веселых зрителей». Несколько озадаченный, Курзон понял, что толпа привыкла к подобным выходкам Ататюрка, чья популярность была неоспорима. Напрасно Курзон не задавался вопросом: что же толкало гази на подобные выходки?

Огромная заслуга политики гази состояла в том, что жизнь в Турции нормализовалась и достигла определенного равновесия. А сам Ататюрк, казалось, всё ищет чего-то, чем его обделила жизнь. Фалих Рыфкы Атай писал, что почувствовал «первые проявления неудовлетворенности Ататюрка» в 1933 году: в то время как все готовились к празднованию десятой годовщины республики, Ататюрк якобы признался ему: «А я не испытываю ничего». И какие чувства заставили Ататюрка так заинтересоваться маленькой Юлькю, родившейся в 1933 году у домработницы, которую приютила его мать Зюбейде? Эта маленькая девочка олицетворяла для него надежду, чистоту, невинность и радость семейного счастья: не этого ли искал Ататюрк? И еще у него было заветное желание: вернуть Турции Хатай и Александретту.

Последнее желание

4 января 1936 года Ататюрк пишет своей приемной дочери Афет в Женеву: «Последнее время меня очень беспокоит проблема Хатая[67]». Гази действительно одержим проблемой возвращения Хатая Турции. В этой области большинство населения составляли мусульмане. Хатай, оказавшийся под французским мандатом, был вынужденной уступкой Франции. Как заявил в сенате премьер-министр Бриан, «залив Александретты очень важен для будущего Франции». Французы надеялись, что введенный в этом регионе по соглашению с Анкарой специальный административный режим несколько успокоит турок.

Но нужно было плохо знать турок, чтобы думать, что они будут удовлетворены специальным режимом, позволяющим их братьям в Хатае говорить на турецком языке и иметь в административных органах турецких чиновников. Напротив, эти привилегии только разжигали желание турок требовать большего — присоединения Хатая к Турции, что, как сказал Исмет Инёню в 1935 году, было «справедливым и нормальным, не более».

Кемаль испытывал особые чувства к Искендеруну. Ведь именно там в конце октября 1918 года он узнал о перемирии, заключенном в Мудросе, а уже после этого англичане оккупировали Искендерун. Каждый раз, посещая Адану, Кемаль обещал «освобождение» Хатая. «То, что принадлежало Турции в течение веков, не может оставаться в руках врагов. Настал момент, вы будете освобождены», — утверждал он в 1923 году.

Когда же регион Искендеруна оказался под французским мандатом на Сирию, Кемаль заявил французскому послу: «Ах! Если бы какая-нибудь другая нация оказалась на вашем месте, мы должны были бы защитить турецкое население Александретты и Антиоха. Мы отказались от этого только в пользу Франции».

Почему же он тогда заявил Афет о том, что намерен вернуть Александретту? Перестал ли он уважать французский мандат или «преследуемый идеей о том, что дни его сочтены», как писал французский военный атташе в феврале 1935 года, хотел испытать судьбу в последний раз? Однако Леон Блюм и Ивон Дельбо, его министр иностранных дел, вовсе не собирались осчастливить последние дни Кемаля. Народный фронт, придя к власти во Франции, тут же принял решение о превращении территорий, находящихся под мандатом, в независимые государства. С этого момента Ататюрк обрел свободу действий: настал момент потребовать возвращения Хатая Турции!

Но гази дорожил дружбой с французами. Тогда как турецкая пресса развернула яростную антифранцузскую кампанию на следующий день после франко-сирийского договора, а Февзи Чакмак был сторонником решительных силовых действий, Ататюрк пытается найти консенсус. 10 декабря 1936 года посол Франции и военный атташе появились в «Павильоне», кабаре в «Анкара Паласе». Едва они расположились, как к ним подошел адъютант гази и передал, что тот приглашает их к своему столу. С 11 вечера до 3 часов утра «под звуки оркестра и на фоне номеров, исполняемых танцорами», Ататюрк объяснял собеседникам, «что он необычайно ценит дружеские отношения с французами, что их необходимо поддерживать любой ценой и что дипломаты должны найти решение, чтобы передать Хатай Турции». Чтобы уточнить наиболее важные моменты, Ататюрк властным жестом руки остановил оркестр и танцоров.

Искренность Ататюрка произвела большое впечатление на французов. В конце вечера президент пригласил к столу еще трех молодых офицеров. Они поприветствовали его и поцеловали его руку. «Поцелуйте также руку моего лучшего друга, посла Франции», — приказал им Ататюрк. А после того как офицеры удалились, он произнес: «Я не хотел бы, чтобы эти офицеры когда-либо столкнулись с французскими солдатами». Полковник Курзон заключил: «Эта сцена была, несомненно, подготовлена заранее».

Слезы печали, слезы радости

16 января 1937 года Ататюрк написал Афет Инан: «К переживаниям из-за Хатая примешивается печаль, вызванная смертью Конкера».

Вот уже пять дней, как не стало Нури Конкера. Ушли из жизни и другие друзья Кемаля, но Нури занимал особое место: обаятельный, человечный, друг детства, верный соратник, один из умнейших людей в окружении Кемаля, одним словом, совершенно незаменимый. Ататюрк не скрывал своей печали, а когда Салих Бозок, другой друг детства, оплакивал эту невосполнимую утрату, Кемаль заявил ему: «Ты оплакиваешь не Нури-бея, а самого себя, так как ты отождествляешь себя с ним».

Нури исчез навсегда. А 4 мая дипломаты наконец нашли решение проблемы Хатая. С согласия Лиги Наций Хатай объявлен демилитаризованной зоной, а Франция и Турция взяли на себя обязательство гарантировать целостность территории. «Мы попали в переплет», — вздохнул один французский дипломат.

Несмотря на этот успех, Ататюрк не чувствует себя счастливым. Смерть Нури Конкера унесла что-то важное из жизни этого человека, всё больше чувствующего свое одиночество. Ататюрк, живая легенда, не должен был больше ничего доказывать. Турция, его Турция, недавно включила «шесть стрел» в конституцию, а через несколько недель Пакт Саадавата, подписанный с Ираном и Афганистаном, положит начало региональному блоку, основой которого станет Анкара. Ататюрк всё чаще испытывает усталость и внезапные приступы озноба. Его беспокоит и нервирует сильный зуд. Врач-итальянец считает, что зуд вызывают блохи в Чанкая. «Вы — счастливый человек, у вас есть дом и заботливая жена. А я вынужден всю ночь сражаться с блохами!» — воскликнул тогда Ататюрк. Он не скрывает, насколько ему недостает любви и заботы. «Твой отец — счастливый человек, ведь у него пятеро детей», — признается он дочери Ахмета Агаоглу. Некоторые сожалеют о том, что он женился на Латифе, а не на обычной женщине, способной дать ему семейное счастье. Улыбок и шалостей маленькой Юлькю, отваги юной летчицы Сабихи Гекчен, красоты Небиле, другой приемной дочери, и даже друзей, всегда готовых к застолью, ему недостаточно.

В это же время происходит его разрыв с Исметом Инёню, с которым он сотрудничал пятнадцать лет. Видимая причина разрыва удивительно заурядна, даже мелочна. С первых лет своего пребывания в Анкаре гази создает в ее окрестностях образцовую ферму. В начале 1937 года по каким-то причинам Ататюрк решает продать ферму; узнав о предусмотренной цене передачи прав на ферму, Инёню выступает против, считая, что это владение, где находится пивной завод, обошлось бы слишком дорого государству. Противостояние бросается в глаза, но Ататюрк соглашается и изменяет свое решение. Посетив Трабзон в июне 1937 года, он заявил: «Эта собственность обременяет меня. Я почувствую облегчение, если передам ее в дар своему народу. Богатство человека состоит в нравственности его личности. Я хочу дать еще больше моему великому народу». Затем он направляет Инёню телеграмму, подтверждая передачу своей фермы в дар народу. В этот вечер Ататюрк поет и танцует с жителями Трабзона.

Разногласия вспыхнули с новой силой в середине сентября. Конференция в швейцарском городке Нионе собралась для принятия мер против пиратских итальянских подводных лодок, атакующих торговые корабли в Средиземном море. Инёню критикует слишком резкую антиитальянскую позицию Ататюрка и возмущается инструкциями, которые президент дал непосредственно начальнику Генерального штаба Тевфику Рюштю Арасу. Возвращаясь в Анкару, Ататюрк и Инёню проезжают мимо пивного завода на ферме. «Этот завод работает очень хорошо», — замечает Ататюрк. «Да он почти ничего не производит», — отвечает Инёню. А на следующий день происходит еще более неприятный инцидент. Ататюрк решил собрать Совет министров у себя за столом. Раздраженный Инёню, выпивший несколько порций виски, снова стал атаковать Ататюрка по поводу функционирования его фермы и завода. Ататюрк, с чашкой чая в руке, советует ему успокоиться, но добивается противоположного эффекта. «Ну что же, теперь мы принимаем государственные решения за столом!» — восклицает Инёню.

Премьер-министр зарвался, перешел все допустимые границы, но заметил это слишком поздно. Он написал Ататюрку, принося извинения. Инёню даже колебался, ехать ли ему в Стамбул на Второй конгресс Турецкого исторического общества, но в конце концов решился. В поезде Инёню и Ататюрк приходят к решению об окончательном разрыве. Премьер-министр заявляет президенту, что слишком устал, что ему необходимо отдохнуть. Ататюрк понимает его с полуслова: он сохранит эту новость в тайне. И тут же сообщает Инёню имя его преемника: это Джеляль Баяр, бывший генеральный директор Делового банка, министр экономики с 1932 года. 25 октября 1937 года Исмет Инёню официально уходит в отставку, положив таким образом конец одному из политических союзов, наиболее длительных в истории.

По мнению окружения Инёню, и до какой-то степени, не без основания, он оказался жертвой приближенных Ататюрка, который из-за болезни стал более податлив влиянию. Но это не истинная причина. Невозможно управлять страной в течение пятнадцати лет, не нажив себе врагов, — от Кылыч Али, кому Инёню никогда не мог простить, что тот был членом Трибунала независимости, собиравшегося его арестовать, до Шюкрю Кайя, очень влиятельного министра внутренних дел, а также бывшего генерального секретаря Народной партии Реджепа Пекера. Инёню никогда не старался избегать острых углов; человек с твердыми убеждениями, добропорядочный, честный, как анатолийский крестьянин, отважный солдат, он постепенно стал позволять себе требовать отчета, рискуя показаться высокомерным.

Тем не менее никто не предвидел такого жестокого падения Исмета Инёню. Даже в хорошо информированных кругах пытались понять это, обсуждая различные причины, в том числе состояние здоровья Ататюрка и возраст обоих политиков. Наиболее удивительное в этом «разводе», на что мало кто обратил внимание, — та легкость, с которой Ататюрк и Инёню смогли сохранить добрые личные отношения после их политического разрыва. Приемная дочь Кемаля, Сабиха Гекчен, иногда служила курьером между ними; они встречались по крайней мере раз в неделю в Анкаре.

На открытии годичной сессии Национального собрания Ататюрк взошел на трибуну. Он говорил о Тунселе в Восточной Анатолии, где курды в очередной раз подняли мятеж; потребовал землю для всех крестьян, подтвердил свое желание покончить с неграмотностью, сообщил о создании университета в Ване в Восточной Анатолии и заключил, верный девятнадцати годам популизма: «Наша сила уникальна, так как это сила народа». Это была последняя речь, произнесенная Ататюрком с трибуны Национального собрания.

28 декабря 1937 года посол Великобритании в Париже посылает в Лондон тревожную телеграмму: согласно сведениям спецслужб, полученным в окружении Ататюрка и поступившим в министерство иностранных дел Франции, «моральное и физическое состояние президента Турции ухудшилось». Все чаще, продолжает посол, Ататюрк впадает в состояние оцепенения, которое длится несколько часов; во время его поездки по Центральной Анатолии, сообщают те же источники, приходилось несколько раз вносить изменения в программу и даже остановить поезд в открытом поле.

Через два месяца британский посол в Анкаре ответил на телеграмму из Парижа: «Я не располагаю фактами, подтверждающими информацию о плохом состоянии здоровья Ататюрка, и, как я уже писал, я этому не верю». И чтобы окончательно убедить в этом свою столицу, этот видный дипломат приводит мнение, высказанное Тевфиком Рюштю Арасом, врачом по образованию и министром иностранных дел в данное время: «Ататюрк остается железным человеком», перенесенный недавно грипп ослабил его, но он выправился и «проживет еще долго». «Если бы что-нибудь было, я бы вас предупредил», — добавил Арас.

Первое поражение

А между тем с середины января 1938 года было известно, что Ататюрк тяжело болен. Приехав в Ялова на лечение термальными водами, он стал жаловаться на болезненное покраснение кожи. Врачи провели полное обследование и обнаружили, что его печень значительно увеличена.

1 февраля Ататюрк прибыл в Бурсу. «Словно молодой солдат», он отправляется на бал, заказывает оркестру народные танцы и присоединяется к танцорам, энергично размахивает руками и даже приседает в очередной фигуре танца. Когда оркестр умолк, он разразился громким смехом.

Ататюрк возвращается в Анкару после того, как провел неделю в кровати. Его состояние ухудшается, но он старается не подавать виду, опровергает прогнозы врачей, принимает глав делегаций Пятой конференции Балканских стран, проходившей в Анкаре. «Не нужно, чтобы Европа узнала о моей болезни, — говорит он Джелялю Баяру, — твоя работа намного усложнится». «Работа», которую требует Ататюрк от Баяра, — это подготовка Турции к назревающим международным потрясениям, но в первую очередь это осуществление его последнего желания: вернуть Турции Хатай. С момента франко-турецкого соглашения в мае прошлого года турки чувствовали, что присоединение Хатая реально осуществимо. Французские дипломаты, не желая лишних осложнений в напряженной международной обстановке, соглашаются с турецкой интерпретацией текстов соглашения, подписанного в 1937 году, что позволяет туркам потребовать абсолютного большинства в Национальном собрании Хатая. Но в Анкаре, как и в Париже, не учли, что многие антикемалисты нашли убежище в регионе Искендеруна: они объединяются с нетурецким сообществом, и становится очевидным, что, несмотря на желание французов, соглашение, дающее большинство туркам, едва ли будет реально осуществимым. В середине мая Ататюрк решает ехать в Адану, на юг Анатолии, совсем рядом с Хатаем.

В течение шести недель, а точнее — с 30 марта, все турки знали, что Ататюрк болен и что его обследовал профессор Флессинже, специально приехавший из Парижа. Официально всё хорошо: Ататюрку предписан отдых в течение шести недель, и Арас объявил, что президент, чье «сердце в прекрасном состоянии», после своего выздоровления сможет «снова управлять страной двадцать лет».

Флессинже действительно уверенно заявил: «Всё будет хорошо, если он будет следовать моим советам». Он предписал Ататюрку новый режим и в первую очередь — полный отдых в течение трех месяцев, чтобы излечить цирроз печени. Ататюрк должен отдыхать до конца июня, но уже 19 мая он покидает Анкару…

Его выбор между полным отдыхом и Хатаем сделан быстро. Отец турецкой нации старается забыть о болезни: он стоит под палящим солнцем, участвует в официальных манифестациях и старается скрыть свою усталость.

Вернувшись в Анкару, он решает немедленно ехать в Стамбул. «Фалих Рыфкы Атай, — шепчет один из друзей, провожающих Ататюрка, — обрати внимание на цвет его кожи. Это цвет умирающего человека…» Больше никто не скрывает правды, в первую очередь сам Ататюрк: он едет в первом вагоне поезда, чтобы сократить путь по платформе, прибывает в Стамбул и на катере сразу направляется во дворец Долмабахче.

С 27 мая 1938 года Ататюрк в Стамбуле, где проведет пять последних месяцев своей жизни. Вскоре он перебирается из дворца на свою яхту «Саварона», где, по его мнению, ему дышать гораздо легче, чем во дворце. «Я так мечтал об этой яхте, словно ребенок об игрушке, и вот теперь она превращается в мой госпиталь». В середине июня в письме Афет он сетует на то, что «болезнь вовсе не останавливается, а, напротив, прогрессирует» и что Флессинже предписал ему «абсолютный покой и новое лечение». И всё же он пытается успокоить Афет: «Мое общее состояние хорошее. Я надеюсь окончательно выздороветь. Я желаю тебе успешно сдать экзамены, не волнуйся. Обнимаю тебя с любовью…»

Кылыч Али, верный хроникер «Последних дней», писал, что ситуация на «Савароне» становилась безнадежной. Али Фетхи, старый друг Кемаля, приехавший его навестить 8 июля, обнаружил человека, тело которого разрушено болезнью, «но дух сохранил всё ту же энергию и бывшее совершенство». День ото дня болезнь прогрессировала, и атмосфера становилась всё более тягостной, но Ататюрк всё еще оставался верен себе. Совершая прогулки на яхте по Мраморному морю, этот разбитый недугом герой находил в себе достаточно сил, чтобы стоя приветствовать аплодировавшую ему толпу. А когда он принимал короля Румынии, то вспылил в ответ на критику гостем «упрямства» президента Чехословакии: «Тевфик Рюштю, спроси у его величества, чего он ожидает от президента республики, который является гарантом независимости и целостности государства. Не хочет ли он, чтобы доктор Бенеш согласился на расчленение своей страны?»

25 июля было решено перевезти Ататюрка во дворец Долмабахче. Несмотря на ветерок на Босфоре, больной задыхается и просит Кылыча Али позвонить матери с просьбой найти для него рецепт от боли. Ночью, при погашенных фонарях, в отсутствие прислуги, Ататюрк, отказавшийся от носилок, был переведен во дворец.

Его настойчивость была не напрасной: 21 августа 1938 года выборы в Хатае дали наконец «желаемые результаты», и через несколько дней Национальное собрание избрало турка, ответственного за Народный дом в Антакье. 3 июля в последний раз Париж подписал новое соглашение с Анкарой, и по требованию Ататюрка оно было выполнено немедленно. Своего рода прощальный жест Франции Кемалю Ататюрку.

Ататюрку оставалось последнее — составить завещание. Тщательно выбритый, в халате из красного шелка, с сигарой в руке, Ататюрк диктует: он завещает всё свое имущество Турецкому историческому обществу и Турецкому лингвистическому обществу, предусмотрев ежемесячное содержание сестре Махбуле и своим пятерым приемным дочерям: Афет, Сабихе, Юлькю, Рукийе и Небиле; Махбуле передается дом в Чанкая, и, что самое удивительное, дети Исмета Инёню получат пособие, позволяющее им завершить высшее образование. Сам Инёню был тяжело болен с начала лета 1938 года, и Ататюрк, вероятно, считал, что он вскоре умрет.

В состоянии здоровья Ататюрка наступило некоторое улучшение. Врачи сделали прокол, операция прошла удачно. Больной даже смог совершить прогулку на машине по лесу в окрестностях Стамбула. Но он всё больше слабел. «Создавалось впечатление, — напишет позже Кылыч Али, — что великий человек укорачивался от часа к часу в своей кровати». Кемаль пытался держаться бодро, продолжал следить за делами, регулярно принимал Джеляля Баяра, и Тевфик Рюштю Арас даже позволил себе заявить, что Ататюрк будет счастлив принять министра иностранных дел Франции «после 15 октября в Анкаре».

Гази отказывался смириться с концом, хотя его сознание уже погружалось в мир видений. Об этом свидетельствует сон, о котором он рассказал близкому другу Салиху Бозоку. Они вдвоем сидят в салоне большого отеля, какой-то незнакомец сидит спиной к Ататюрку у бильярдного стола. Неожиданно дверь салона открывается и появляются тридцать «здоровяков». Один из них, взяв кий, начинает бить незнакомца. Бозок, услышав крики незнакомца, обращается к Ататюрку: не следует ли вмешаться? Нет, не нужно. Незнакомец приближается к друзьям, но и теперь Ататюрк просит Бозока не вмешиваться. Он обращается к «здоровяку», а тот вместо ответа достает револьвер и стреляет дважды — в Ататюрка и в Бозока. После этого он приказывает им танцевать, и они послушно исполняют приказ.

25 сентября после второго прокола Ататюрк на несколько часов впадает в кому. Когда он приходит в себя, то признается Бозоку: «Я утратил память, я стал иным, Салих. Я всего лишь старик, не более». В середине октября после публикации первого бюллетеня о его здоровье все узнают ужасную правду. Его смерти ожидают со дня на день; высшие должностные лица в Анкаре потрясены, а дворец Долмабахче постепенно превращается в храм. Выходя из университета, студенты с беспокойством смотрят на мачту, надеясь не увидеть приспущенного флага в знак траура. Вокруг дворца, на улицах, на берегах Босфора собираются группы молчаливых молодых людей, каждый испытывает любовь к президенту. Глава государства уступает место «отцу», и все его дети тревожатся о нем.

Впервые с момента образования республики его нет в Анкаре в знаменательный день ее годовщины. Долгое время он надеялся приехать в столицу, где был сооружен даже специальный лифт, чтобы поднять его на трибуну. 5 ноября гази в последний раз принимает Джеляля Баяра. Врачи дают премьер-министру пятнадцать минут, но время проходит, и врачи застают обоих во время дискуссии: «Друг мой, нужно действовать быстро! У нас осталось два года. Ясно, что разразится мировая война и мы не можем оставаться неподготовленными, имея традиционный бюджет».

8 ноября французский посол объявляет, что «после кризиса конец ожидается от часа к часу, гази на короткое время пришел в себя, но остается в Стамбуле, так как он нетранспортабелен». На следующий день Ататюрк на рассвете спрашивает: «Который час?» — «Семь часов». — «Который час?» — снова повторяет он в агонии, затем опять впадает в кому. Согласно официальному коммюнике, Мустафа Кемаль Ататюрк умер 10 ноября 1938 года в 9 часов 5 минут.

«Кылыч, смотри, уходит целая эпоха», — прошептал кто-то из окружения президента. Салих Бозок приближается к умершему, обнимает его в последний раз и быстро уходит в соседнюю комнату, где стреляет себе в грудь. Было объявлено о его смерти, но на самом деле пуля прошла в нескольких сантиметрах от сердца.