Страшная ночь

Страшная ночь

К концу моего обхода начал накрапывать дождь и я поспешил домой. В сумерках, уже переходивших в ночную тьму, «Собачья Радость» выглядела привлекательнее, чем днем, и развернувшаяся передо мной картина казалась иллюстрацией к какому-то роману Жюль Верна, а может быть подсознание даже находило в ней нечто общее с давно пережитым, если не мною самим, то отдаленными предками-кочевниками, память о чем сохранил какой-то таинственный ген, дошедший до меня из глубины тысячелетий в силу законов атавизма.

Возле среднего навеса пылал костер, над которым висел на треноге объемистый чайник; обнаженный до пояса усатый и лохматый капитан Миловидов подбрасывал в огонь сухие сучья; тут же на бревне сидели три или четыре женщины, одна из них укачивала на руках засыпающего ребенка. Сзади, на фоне вызолоченной огнем опушки леса, мелькали тени, очевидно кто-то собирал там дрова, а на переднем плане старенький и бородатый завхоз, полковник Рапп, с видом патриарха раздавал группе полуголых мужчин порции привезенной менонитом колбасы, на ужин и на утро.

Из «клетки» слышались голоса, там кто-то невидимый жаловался, что стало темно как у негра в желудке, а на все восемь семейств хозяйственная часть отпустила один единственный керосиновый фонарь. Впрочем, пока в нем не ощущалось особой надобности, так как начавшийся было дождь прекратился и все население чакры сосредоточилось у костра.

Выпив горячего чаю и закусив колбасой, мы часика пол поболтали, делясь впечатлениями дня, а затем принялись укладываться в постели, передавая друг другу фонарь.

В ожидании своей очереди, мы с женой подошли к воротам. Над болотом дрожал золотой фейерверк светлячков и все оно, от края до края, звучало голосами многотысячного лягушиного хора. Тут были и звонкие сопрано и мягкие бархатные контральто, и могучие, ухающие как из пустой бочки басы. Временами в общую довольно стройную симфонию, резким диссонансом врывалась бравурная рулада, видимо от всей лягушачьей души, но невпопад запущенная каким-то болотным дилетантом. Изредка, воскрешая в памяти легенды об упырях, из трясины слышался жалобный и жуткий плач ребенка. Сходство было до того полным, что первое время некоторые из нас порывались лезть в болото, спасать «тонущее дитя». Ой! Ой-ой! Ой-ой-ой! — глухим человеческим голосом вопил в осоке другой земноводный шутник.

Теплая тропическая ночь так любовно обнимала эту безмятежную землю, еще не опакощенную ни фабрикантом, ни расовыми и классовыми распрями, ни законами, урезающими чье-либо право на труд и на место под солнцем, что душа до краев наполнялась давно забытыми чувствами тишины и умиротворения. Почти физически ощущалось, как скрученные постоянной европейской напряженностью нервы теперь приходят в свое нормальное состояние. И разум начинал оправдывать и приезд сюда, и безрассудную нашу авантюру. За это спокойствие, за этот душевный мир, разве не стоило заплатить отказом от цивилизации от связанных с нею жизненных удобств?

— Каратеевы, ваша очередь на фонарь, не задерживайте! — раздался в это время чей-то крик, сразу возвративший мои мысли к реальности.

Раздевшись, я залез под москитник и с наслаждением вытянулся на мягком пальмовом ложе. Фонарь еще у нас не забрали и можно было перед сном окинуть взором ближайшие окрестности.

За нашим изголовьем, в клетке, вплотную к ее стене, стояла импровизированная постель супругов Андреевых — нас разделяло расстояние немного более метра. С другой стороны, под соседним навесом, в трех шагах мостился на ящиках Миловидов. От тети Жени и ее супруга меня отделяла только тонкая перегородка из поставленных торчком чемоданов и повешенная над ними занавеска. Если бы мне взбрела в голову игривая мысль — пощекотать свою соседку по квартире, я мог бы это сделать не трогаясь с места, лишь вытянув руку.

Вокруг стоявшего на сундуке фонаря клубился рой бабочек, жуков и иных насекомых. Привлеченные этим изобилием, внизу, у постели тяжело плюхали белыми животами громадные жабы. Метко выбрасывая длинные липкие языки, они без промаха наклеивали на них добычу.

Наверху, по поддерживающим крышу стропилам, совершенно не стесняясь присутствием людей, озабоченно сновали крысы. Иногда, в чем-то не поладив, они вступали над нашими головами в драку, поднимая такой гвалт и писк, что некоторые начинали на них орать и шикать, мешая спать тем, у кого нервы были крепче.

— Старый! Как можно такое! — услышал я, засыпая, хнычущий голос тети Жени, обращавшейся к мужу. Она была полькой и по-русски говорила не совсем правильно. — Слушай, старый! Я боюсь…

— Спи, спи, чего там, — промямлил спросонья Воробьянин.

— Как я могу спать, когда тут столько этих крысов! Придумай что-нибудь, старый! Если крыса упадет мне на голову, я же умру!

Погрузившись в объятия сна, я уже не слышал что ответил и что придумал «старый». Надо полагать, ничего, так как в скором времени вся чакра была разбужена диким воем. Не соображая в чем дело, я привскочил на ходившей ходуном постели. В царящей под навесом могильной темноте, совсем рядом кто-то откалывал чечетку, неистово вопил и сокрушал пограничные чемоданы.

— Что тут происходит? — крикнул я, вытаскивая из-под подушки наган.

— Тетю Женю лопает пума, — высказали предположение из клетки.

Однако произошла вещь гораздо более простая, неоднократно случавшаяся потом и с другими: на задремавшую тетю Женю обрушился целый клубок подравшихся крыс. Пострадавшую отпоили водой, крыс общими силами разогнали и через несколько минут аврал закончился. Засыпая, я снова слышал:

— Видишь, старый черт, я тебе говорила, что-нибудь придумай! Жену крысы съедают, а он спит как боров! У, чтоб ты скис!

— Бу, бу, бу, — успокоительно бубнил в ответ «старый».

Долго ли я спал, не знаю, но проснулся снова от какого-то замогильного воя, идущего теперь откуда-то снизу. Поблизости кто-то чиркал зажигалкой, шуршал бумагой и тихо, но негодующе бормотал.

— Кто это тут воете — раздался сбоку сонный голос Воробьянина, свидетельствующий что тетя Женя на этот раз ни при чем.

— Проклятый кот спер у меня колбасу и еще кричит, эдакая сволочь! — ответил из темноты густой бас Миловидова.

Нашу колбасу, предназначенную на завтрак, я оставил в мисочке, на сундуке, накрыв ее тарелкой и сверху положил довольно тяжелый камень в уверенности, что крысы его не сдвинут. Но кот иное дело. Высунув руку из-под москитника, я пошарил по сундуку и с грустью убедился, что там осталась только пустая мисочка. Машинально я ее поднял и сейчас же с проклятиями бросил на землю: она была до такой степени облеплена муравьями, что казалась живой.

Нужно сказать, что этот неизвестно откуда появлявшийся кот, сделался подлинным бичом нашей жизни: совершенно не интересуясь крысами, или боясь с ними связываться, он артистически находил и поедал то у одного, то у другого спрятанную на утро еду. Только месяц спустя его удалось поймать в специально приготовленную ловушку и ликвидировать.

Однако в эту ночь кот благополучно ограбил всех, кого хотел, и наевшись до отвала отправился восвояси. Наступившую наконец тишину нарушал только душераздирающий храп мадам Шашиной, но к этому явлению мы уже имели время привыкнуть в школе и потому над «Собачьей Радостью» вновь воцарился безмятежный и вполне коллективный сон.

— Марго… Марго! Капает! — услышал я, просыпаясь, взволнованный голос Шашина. — Вот черт-те драл! Марго! Течет!

Богатырский храп на восточной стороне навеса оборвался и его сменило продолжительное плямканье. Я прислушался: дождь шел уже вовсю и через минуту царящая вокруг темнота наполнилась оханьями дам и проклятиями мужчин.

Большой навес не протекал, очевидно именно там жили наши предшественники, и потому у Раппов и у Миловидовых все обстояло более или менее благополучно, лишь кое-кому пришлось отодвинуть свои постели от края. Зато клетку дождь прохлестывал почти насквозь и при частых вспышках молний было видно, как ее обитатели белыми привидениями двигались вдоль своего частокола, распиная на нем одеяла, плащи и иное подручное тряпье.

У нас было хуже всего. Над Воробьяниными крыша протекала в нескольких местах, но по счастливой случайности на них самих не текло и потому «старый», придя в отличное настроение и не слушая причитаний тети Жени, устроился поудобней и принялся подавать советы соседям. На постель Шашиных хлестало, как из пожарной кишки, и тщетно они ее таскали из стороны в сторону в поисках какого-либо непромокаемого места под крышей.

Что касается моего апартамента, вначале дело ограничивалось лишь легкой капелью в одном, по счастью ничем не занятом углу, а благодаря сделанному мною плетню, дождь не забивал и снаружи. Умиротворенно подумав, что жизнь в Парагвае не так уж плоха, если самому не плошать, я собирался снова заснуть, как вдруг поток холодной воды хлынул нам с женой на ноги. Сорвавшись с места, я при помощи электрического фонарика сразу обнаружил причину катастрофы: скат соседней крыши обрывался в полуметре от края постели и едва солома намокла, каскады воды потекли на наше пальмовое ложе, заливая его почти до половины. На следующий день я подвесил между крышами железный жолоб, который в дальнейшем отводил дождевые хляби в сторону. Но в эту богатую приключениями ночь нам с женой оставалось только свернуться калачиками на той половине постели, куда не достигал водопад.

Ливень, между тем, хлестал с нарастающей силой и вскоре пол нашего навеса, который оказался немного ниже других, превратился в озеро: вода текла на него со всех сторон.

Меня это новое бедствие не застало врасплох, ибо в предвидении такой возможности я еще с вечера поставил все наши вещи на довольно высокие подставки. Но радужному настроению Воробьянина пришел внезапный конец: наскоро навалив свое уплывающее имущество на постели, ему и Шашину пришлось вылезать наружу и под проливным дождем окапываться отводной канавой.

Наученные этим горьким опытом, в ближайшие дни мы произвели в своих жилищах все доступные нам реформы: залатали крыши, повысили уровень полов, окопали свою жилплощадь канавами, стены под большим навесом обмазали глиной, а обитатели клетки и Шашины, по моему примеру, загородились пальмовыми плетнями.