Мы начинаем познавать Парагвай
Мы начинаем познавать Парагвай
Через несколько дней жизнь группы более или менее наладилась. Семейную половину барака, по классическим образцам беженства, размежевали простынями на отдельные кабинки и навели в них посильный уют. Тараканы как-то притихли и спать почти не мешали, но вскоре выяснилось, что они были заняты более серьезным делом, а именно беспощадным пожиранием наших костюмов и иных вещей, развешенных по стенкам и даже сложенных в сундуках и чемоданах.
Нафталин, казалось, только возбуждал их аппетит, и если на каком-либо предмете одежды имелось пятно, хотя бы прошедшее самую тщательную чистку, прожорливые насекомые сейчас же выгрызали на этом месте дыру.
И если от тараканов страдали, главным образом, шерстяные изделия, то шелковые с такой же быстротой поедали какие-то серые уховертки. Нашлось сколько угодно специалистов и по всем иным отраслям текстильной промышленности. Через неделю, с грустью взирая на обращенное в решето платье жены и на свой костюм, безжалостно истерзанный тараканами, я решил, что довольно заниматься благотворительностью. Все наши лучшие вещи были уложены в два чемодана, обильно пересыпаны смесью нафталина, перца и табака и отвезены на хранение во французский отель, откуда я их взял только покидая колонию.
Когда миновали дни первой горячки и все утряслось, для публики, не занятой поисками участка, — о чем будет речь дальше, настали дни беспросветной скуки. Единственной формой общественного служения был кухонный наряд, требующий двух человек в день. Впрочем, к нему вскоре прибавилось ночное дежурство, так как у одного из нас таинственным образом исчезли часы, у другого — бритва, у третьего — перочинный ножик и т. п.
Следует пояснить, что по части всех видов воровства Южная Америка далеко обогнала Европу. Проворовавшийся министр, крупный чиновник или депутат здесь явление почти такое же обычное и привычное, как мелкий воришка, ночью вывинчивающий у вас во дворе кран или дверную ручку. И поимка с поличным вовсе не означает конца его карьеры: его сместят, он отсидится где-нибудь в тени, а потом, глядишь, снова выплывет на свет Божий, играет видную роль и еще разыгрывает из себя жертву клеветы и провокации своих политических противников. Что же до воровства, так сказать, низового, то обокрасть «гринго», т. е. иностранца, тут почти повсеместно считается отнюдь не предосудительным, а скорее похвальным делом.[4]
В этой области Парагвай не составляет исключения, и тамошние воры, не оставшиеся в стороне от общего прогресса, сейчас орудуют по лучшим заграничным образцам. Но в те отдаленные времена, которые я описываю, воровство тут носило совершенно самобытный характер, подчиняясь законам какой-то своеобразной этики. Забравшись в чужой дом, вор зачастую уносил какие-нибудь грошевые безделицы или старье, оставив без всякого внимания вещи действительно ценные. И надо добавить, что из-за этих пустяков он рисковал жизнью, ибо здесь каждый вооружен и по законам того времени мог застрелить на месте не только вора, но и любого постороннего человека, без спросу вошедшего в дом или во двор.
В Асунсионе у одного моего приятеля вор, влезший ночью в окно, забрал рабочую куртку, бритву, кухонный нож и еще какую-то ерунду, хотя тут же на столе лежали дорогие часы, бумажник с деньгами и револьвер, а рядом, на спинке стула, висел новый выходной костюм. Знаю и другой случай, когда вор, увидев на столе бумажник, в котором была довольно крупная сумма денег, ограничился тем, что вынул из него сравнительно небольшую часть, а остальное оставил.
Если на кампе у вас крали корову, то исключительно с целью полакомиться мясом и как правило, оставляли на вашей изгороди аккуратно снятую шкуру, которая здесь имела относительно высокую ценность. Если крали лошадь, то обычно чтобы доехать на ней куда надо, после чего ее отпускали на волю и она, в большинстве случаев, возвращалась домой.
Из всех этих примеров полностью выявляется характерная черта такого типично парагвайского воровства: вор брал лишь то, что ему в данный момент было необходимо. Скажем, нужна была бритва или кухонный нож, — он залезал в чужой дом и искал эти вещи, на все прочее не обращая внимания, а если иной раз и прихватывал что-либо «сверх программы», то обычно руководствовался не ценностью вещи, а произведенным ею впечатлением. И если какую-нибудь квартиру в те годы очищали полностью, то можно было с уверенностью сказать, что тут работал вор-иностранец.
Когда о наших пропажах узнал один из школьных лейтенантов, он сейчас же собрал всех наличных учеников и в результате короткого с ними собеседования, все украденное было нам возвращено. Виновные и не пробовали отпираться или оправдываться, они лишь хлопали глазами и застенчиво улыбались. Во всем этом было гораздо больше детского, чем преступного, и мы сами настойчиво просили никого не наказывать.
Все мы имели охотничьи ружья и некоторые теперь пробовали охотиться. Об изобилии в Парагвае всевозможной дичи колонизаторы писали и рассказывали чудеса, но действительность их пока не подтверждала. В газете «Парагвай» публиковалось, например, письмо какого-то, вероятно, вымышленного, колониста, который описывал, как он загнал в дупло огромного дерева чуть ли не целое стадо диких кабанов и там перестрелял их из револьвера. Я лично, прожив год в парагвайском лесу, не видел ни одного кабана и ни одного дерева толще метра в диаметре, да и такие были редки.
Здешний лес был до того густ и так добросовестно перевит всевозможными ползучими растениями, что в нем можно было продвигаться только прорубая себе путь мачете[5] и все звери, если они тут и были, предупрежденные этим шумом, заблаговременно убегали.
На кампе встречались, но отнюдь не в легендарном количестве, перепелки, куропатки и какие-то полусъедобные грызуны, похожие на кроликов. Первое время кое-кто такую дичь постреливал, но вскоре благоразумие заставило прекратить это непроизводительное занятие: в расчете на ягуаров, кабанов и тапиров, все запаслись крупнокалиберными ружьями, выстрел из которых обходился 15 — 1.6 пезо. Было бессмысленно тратить его на перепелку, если за эти деньги можно было купить гуся или пару кур, Я оказался в лучшем, чем другие, положении, так как в Бельгии купил для жены двустволку 28-го калибра и она для парагвайской охоты пригодилась больше всего.
Гораздо лучше обстояло дело с рыбной ловлей, ради которой любители иногда совершали пешком предрассветные прогулки в Концепсион и с пустыми руками никогда не возвращались. Однажды пошел с ними и я. До восхода солнца мы впятером успели удочками наловить больше тридцати килограммов крупной и очень вкусной рыбы, но затем надо было побыстрей возвращаться в школу, чтобы доставить туда улов, пока он не протух. Позже, когда жара усилилась, это стало просто невозможным и ловлю пришлось прекратить.
Река Парагвай тогда изобиловала всевозможной рыбой, среди которой европейских пород я не видел. Самыми крупными были так называемые сурувинечто родственное сому, но гораздо вкуснее последнего. В Асунсионе я как-то выловил экземпляр, весивший около пятидесяти килограммов, но это никого особенно не удивило: они бывают и значительно больше. Очень вкусными и крупными рыбами являются также дорада, пати (вкусом похожая на лосося) и паку, у которой зубы сильно напоминают человечьи.
Тут же мы познакомились со знаменитой парагвайской пираньей, о которой Брэм говорит, что это самая свирепая и прожорливая тварь в природе. Формой и окраской она смахивает на нашего мирного карася, но гораздо массивнее него и в длину достигает тридцати сантиметров. У нее очень широкая пасть, вооруженная такими острыми и крепкими зубами, что любую леску и даже толстый шнур она перерезает как бритвой, — вот почему при рыбной ловле в Парагвае между крючком и леской всегда надо вставлять кусок проволоки.
Пиранья исключительно кровожадна и, если ей представляется удобный случай, атакует любое живое существо, сразу вырывая у него порядочный клок мяса, а едва в воду попадет хоть немного крови, моментально появляется целая стая, и если жертва не успеет выскочить на берег, ее растерзают в несколько минут.
Таким образом, купание в парагвайских реках всегда сопряжено с некоторой опасностью и войдя в воду рекомендуется побольше шуметь и находиться в постоянном движении. Впрочем, случаев нападения пираний на людей не так уж много, но очень часто тут можно увидеть корову, у которой на вымени не хватает одного, а то и двух сосков: их во время водопоя откусывает пиранья.
Очень опасен и плоский скат, часто встречающийся в парагвайских реках. Он круглый, как камбала, но гораздо больше размером и любит неподвижно лежать на дне вблизи от берега, слегка зарывшись в песок. Если на него наступить, он бьет по ногам своим хвостом, который имеет отросток в виде пилы, покрытый ядовитой слизью. Болезненная, гноящаяся рана, с рваными краями, чрезвычайно трудно поддается лечению и не заживает месяцами. Я знал человека, который, в результате такого ранения, едва не потерял ногу и на всю жизнь остался хромым.
Помню однажды попалась мне на удочку рыба, которую я еле вытянул: она имела в длину 80 см и обладала такими страшными зубами, что я даже не рискнул вытащить из ее пасти крючок. Ее круглые и белые как кипень клыки были длиннее трех сантиметров и по виду не уступали волчьим. К счастью, она довольно редка. Парагвайцы называют ее речной собакой.