Выбор в буре

Будем жить, страдать, смеяться,

Будем мыслить, петь, любить,

Буря вторит, ветры злятся…

Славно, братцы, в бурю жить!

_{Валериан Куйбышев. Из юношеских стихов}

В биографической справке об Алексее Ивановиче Рыкове, опубликованной на первых полосах воскресных газет 3 февраля 1924 года и составленной в соответствии с жанром таких документов в лаконично-информационной форме, есть примечательная обобщающая фраза: «Всю свою жизнь провел на революционной работе в России».

За этими скупыми словами — многое, и прежде всего принадлежность к той когорте революционеров, которая после переломного 1917 года будет названа старой большевистской гвардией. Считается, что к моменту выхода из подполья во время Февральской революции 1917 года в её рядах насчитывалось 24 тыс. человек — членов созданной и руководимой В.И. Лениным единой общероссийской партии (в 1917 — начале 1918 года — РСДРП(б), с 1918 года — РКП(б), с 1925 года — ВКП (б), с 1952 года — КПСС). Значение этой когорты в свершении социалистической революции, её вооружённой защите и коренных преобразованиях вчерашней Российской империи трудно переоценить.

Именно её представители встали с октября 1917 года у руля управления страной. В предшествующей главе названо шестьдесят высших государственно-политических руководителей, в среде которых проходила в начале 20-х годов деятельность Рыкова.

Конечно, это далеко не все старые революционеры, игравшие ведущую роль в общественно-политической жизни страны в первое десятилетие Советской власти. Но названные шестьдесят руководителей в целом характеризуют их общий облик. Практически каждый из них ещё до свержения царизма в феврале 1917 года прошел нелёгкую дорогу революционной борьбы. Исключения единичны, и их нетрудно перечислить: в мае 1917 года вступил в партию белорусский учитель Александр Червяков, двумя месяцами позже стал на фронте большевиком Василий Яковенко — в будущем один из руководителей сибирских партизан, в 1918 году оформил свою принадлежность к большевистской партии врач-азербайджанец Газанфар Мусабеков. Позже других вступили в партию два самых молодых члена высшего руководства — 25-летний узбек Файзулла Ходжаев (1921) и 28-летний туркмен Надирбай Айтаков (1922), а также специалист-статистик Павел Попов, ставший членом РКП (б) с 1924 года.

У всех остальных (кроме Троцкого, принятого в партию летом 1917 года, и Чичерина — в январе 1918 года) в партийных билетах значилась принадлежность к большевикам задолго до 1917 года. Особенно показательна в этом смысле группа руководителей, входивших в 1923 году — году образования правительства СССР — в число членов и кандидатов в члены Политбюро ЦК РКП (б), председателей ЦИК СССР и членов общесоюзного правительства. Они составили почти половину (25 человек) из названных в предшествующей главе высших партийно-государственных деятелей, образовали их своеобразный остов и вместе с тем (за отдельными исключениями) принадлежали к числу тех, кто в начале столетия создал основу старой большевистской гвардии.

Впрочем, слово «старый» к их возрастам неприменимо. Пятеро самых старших из них (Ленин, Цюрупа, Красин, Нариманов и Чичерин) в 1923 году едва перешагнули пятидесятилетний жизненный рубеж. Половина (12 человек) находилась в сорокалетием возрасте: только что в него вступили Зиновьев и Каменев, сорокадвух-сорокатрехлетними были Рыков, Орахелашвили, И. Смирнов, Томский, сорокачетырехлетними — одногодки Сталин и Троцкий, сорокапяти-соро- кавосьмилетними — Брюханов, Петровский, Дзержинский, Калинин. Немалой (8 человек) была и группа тридцатилетних. В их числе наиболее молодыми являлись Червяков, Чубарь и Молотов (тридцать один — тридцать три года), тридцатипяти-тридцатисемилетними — Бухарин, Куйбышев, Сокольников, Рудзутак, Шмидт.

Каждый из них рано начал активную революционную деятельность — подавляющее большинство (17) сделало решающий для себя выбор на переломе юности (до двадцати лет), остальные — двадцатилетними. Нетрудно заметить, что в 1923 году все они образовывали две возрастные группы: более старшую (пятидесяти- и сорокалетние) и меньшую в количественном отношении — молодую (тридцатилетние). Соответственно и конкретное время их прихода в революционное движение обозначено двумя значительными периодами. Те, что были старше, включились в него в конце XIX века и в канун первой русской революции, для более молодых временем прихода в когорту профессиональных революционеров стали 1905–1907 годы.

Само возникновение и рост в последние десятилетия XIX века и в начале XX этого нового для российской действительности явления — профессиональных революционеров — было одним из реальных подтверждений неотвратимости близящихся коренных перемен в действительности, зреющей социальной бури. Если в 60-е годы XIX столетия Александр Герцен мог только предвидеть её, писать о «будущей буре», то на исходе столетия Максим Горький уже явственно ощутил вихревое дыхание революции: «Буря! Пусть сильнее грянет буря!»

Когда прозвучали эти слова, 17-летний Алексей Рыков уже сделал свой первый шаг навстречу буре — стал революционером, что бесповоротно определило весь его жизненный путь. Конечно, как и у всякого человека, этот путь был индивидуален, имел свои, только ему присущие черты и особенности.

…1 марта 1881 года в погрузившемся в вечерние сумерки центре Петербурга раздались взрывы. Второй из них, произведенный, как говорили тогда, «метательным снарядом», брошенным к ногам Александра II студентом-народовольцем Игнатием Гриневицким, оказался роковым для императора и для революционера-террориста, оба были смертельно ранены. Говоря языком литературных штампов, эхо петербургских взрывов разнеслось по всей стране, докатилось и до нижневолжского губернского города Саратова, его обитателей, в том числе и семьи незадолго перед тем обосновавшегося здесь вятского крестьянина Ивана Ильича Рыкова.

В ней только что произошло прибавление — пятый ребенок. В метрической книге саратовской Вознесено-Горянской церкви появилась запись о крещении младенца Алексея, родившегося 13 февраля 1881 года у православных крестьян Ивана Ильича и Александры Стефановны Рыковых[3]. Впоследствии, став уже взрослым, Рыков будет несколько скептически относиться к дате и месту своего рождения, полагая, что они записаны, возможно, неправильно, так как не исключалось, что отец не успел оформить новорождённого на месте, где жил до переезда в Саратов. С раннего детства оставшись круглым сиротой, Рыков, естественно, не мог выяснить непосредственно у родителей все эти обстоятельства.

Его другое возможное место рождения — слобода Кукарки Вятской губернии (ныне город Советск Кировской области), где отец занимался земледелием, проще говоря, был обычным крестьянином. Как и во всякой слободе, здесь жили и мещане. И здесь же — бывают такие совпадения — девять лет спустя (в 1890 году) у мещанина Михаила Скрябина родился сын Вячеслав, который в детстве «играл на скрипке, и весьма недурно, с большой, — как отмечал биограф, — силой чувства и выразительности», и который в зрелом возрасте сыграл под фамилией Молотов одну из ведущих ролей в сталинском ближайшем окружении, сменил в 1930 году Рыкова на посту главы правительства СССР.

Иван Ильич Рыков был обычным и в то же время не совсем обычным крестьянином. Надо полагать, он принадлежал к той части «мужиков», которые не смирились с судьбой, обладали жизненной энергией и стремились вырваться из нелёгкой доли. Сначала он пытался это сделать на убогом крестьянском наделе, затем, когда в пожаре погибли скот и урожай, решил испытать судьбу в городе, перебрался в Саратов.

Будучи человеком относительно грамотным, он пристроился здесь на какую-то службу, но неудачи его не покидали. Вскоре, в 1886 году, умерла жена. Иван Ильич женился вторично и предпринял ещё одно усилие «выбиться в люди», стал мелким торговцем. Очевидно, он пытался заняться торговопосреднической деятельностью, нередкой для тогдашнего Саратова — крупного центра хлебной торговли и мукомолья. Эта деятельность оборвалась внезапно. Будучи в 1890 году по торговым делам в Мерве, Иван Ильич умер от холеры, которая периодически выкашивала среднеазиатское население.

Позже в биографиях Рыкова будут писать: «Выходец из крестьянской среды». Формально это правильно и вместе с тем почти ничего не говорит о той действительной атмосфере семьи, в которой закладывались предпосылки формирования будущего революционера. Дело не просто в том, что его родители стали горожанами, стремясь выбиться в мелкобуржуазный, как говорят сегодня, слой городского населения, Иван Ильич скорее всего понимал значение для этого образования. Во всяком случае, из его шестерых детей почти все стали людьми образованными. Старший сын — Иван — «выучился на врача», родившаяся следом за ним Клавдия — «на фельдшерицу». Оба они впоследствии погибли в борьбе с эпидемиями во время гражданской войны. Двое следующих — Фаина и Алексей — также получили образование и ушли в революцию.

Примерно за четверть века до того демократ-шестидесятник Николай Шелгунов, характеризуя появление в пореформенной России интеллигентов-разночинцев — людей «разного чина», выходцев из низших социальных слоев, — точно подметил, что они представляют собой поднимающуюся кверху часть народа, имеющую в нем свои корни. Понятно, со времени Шелгунова к 80—90-м годам XIX века, о которых сейчас идёт речь, многое переменилось. Тем не менее сказанное им в своей мере приложимо к младшему поколению семьи вятского крестьянина и неудачливого саратовского горожанина Ивана Рыкова. Стремление «подняться кверху» определило путь к учению, достижению «положения» посредством получения образования, а нелегкость этого пути, который нужно было преодолеть в борьбе за повседневное существование, рассчитывая только на собственные силы, способствовала жизненной закалке и, что немаловажно, сохранению связи со «своими корнями».

После смерти отца младшие Рыковы оказались в тяжелом положении. Судьба девятилетнего сироты гимназиста Алёши могла оказаться драматической, если бы не поддержка старшей сестры Клавдии, которая к тому времени устроилась в саратовскую контору Рязано-Уральской железной дороги. Впрочем, уже с тринадцати лет гимназист-пятиклассник начал прирабатывать уроками, а два года спустя такой приработок обеспечил ему самостоятельное существование.

Конечно же, на платное репетиторство («уроки») брали не всякого гимназиста, тем более тринадцатилетнего. Молодой Рыков учился на пятерки. Хотя саратовская мужская гимназия и относилась к числу старейших (она была основана в 1820 году путем преобразования возникшей ещё в 1786 году школы, в которой позже обучались главным образом солдатские сыновья — кантонисты, находившиеся на казённом обеспечении), вряд ли она выделялась среди других провинциальных учебных заведений такого типа; как и все они, гимназия несла на себе печать казёнщины. Тем не менее в её стенах Рыков получил основательное общее образование, грамотность, знание языков, увлеченно занимался математикой, физикой, естествознанием. Возможно, именно это привело его к раннему (в двенадцатилетнем возрасте) разрыву с религией — поступку в наши дни вроде бы естественному, а по тем временам далеко не заурядному, тем более что он означал неприятие основного мировоззренческого предмета гимназического образования. Конечно, при этом внешний декорум сохранялся: сдача экзаменов по закону божьему была неизбежна.

Успешно сдавал Рыков экзамены и по истории — главному обществоведческому предмету. Отечественную и всеобщую историю он, как и все гимназисты (в том числе и учившийся на десяток лет раньше его симбирский гимназист Владимир Ульянов), «проходил» по учебникам историка-монар- хиста Дмитрия Иловайского. Но не оказали ли они прямо противоположное действие, не вызвали ли желание заглянуть за их искусственные дворянско-охранительные шоры? Давно замечено: ложь истории, какими бы мотивами она ни определялась, в конечном итоге приводит не к тем результатам, которые от неё ждут. Во всяком случае, Рыков рано пристрастился к чтению книг и статей по общественно-политической тематике.

Учение, чуть ли не сызмальства сочетавшееся с заботами о пропитании, конечно, наложило отпечаток на его ранние годы. Но детство и юность, как известно, способны не замечать многие невзгоды. Было разное — и мальчишеские игры, и летние поездки в деревню, и освоение своей малой родины — Саратова, точно бегущего к Волге. И сама Волга… Уже через много лет Алексей Иванович, несомненно, читал опубликованные в первомайских «Известиях» за 1927 год поэтические строчки Петра Орешина: «Как Саратов над горой стоит, куполами да зарёй горит. Волга машет рукавом, волной, да сияет роковой луной…»

Какие ассоциации это могло вызывать? Разные, и, конечно же, не только связанные с безмятежным блеском куполов

Старого Троицкого собора и церквей. Впрочем, не стоит игнорировать и эти приметы Саратова конца XIX века с его несколькими десятками православных храмов, раскольничьими молельнями, римско-католическими и лютеранскими соборами, мечетью и синагогой. Эта смесь вероисповеданий по-своему говорит о торгово-перевалочном центре, развившемся в хлебном низовье Волги в пореформенный период. За треть века, прошедшие после отмены крепостного права в 1861 году, численность жителей Саратова удвоилась и, по данным того времени, достигла в 1895 году 126 тыс. человек.

Небольшой, но приметный слой в этом губернском городе составляли дворяне (4,5 тыс. человек), почетные граждане (3,3 тыс. человек), немало было военных (около 14 тыс. человек с семьями) и казаков (свыше 4 тыс.). Заметно было в городе и купечество (2,6 тыс. человек). Основную же массу его жителей, почти две трети, составляли представители низших сословий — мещане (28 тыс. человек), цеховые {7,5 тыс. человек) и крестьяне (25 тыс. человек). Местной особенностью было наличие нескольких тысяч колонистов — потомков переселенцев главным образом из Германии, хозяйствовавших на полученной от правительства земле. Заселённая в основном ими слобода Покровская (ныне г. Энгельс) глядела своими окошками в сторону города с противоположного саратовскому восточного берега Волги,

Таков в грубых чертах набросок социального портрета Саратова времён детства и юности Алексея Рыкова. В известной мере это был город чиновников и купцов, владельцев небольших предприятий, перерабатывавших сельскохозяйственное сырье. В 1895 году в городе уже насчитывалось до полутора тысяч рабочих. С ранней зарёй они шли к нескольким десяткам «промышленных заведений», самыми крупными среди которых были железнодорожные мастерские (на них было занято до 250 рабочих). На следующем месте по числу занятых находились табачные фабрики и чугунолитейные предприятия (в среднем по 60–90 рабочих). На каждой из сорока паровых мельниц и обрабатывавших подсолнечник маслобоек трудилось от 10–15 до 30–40 работников. Имелось в городе и несколько типографий, мыловаренных заводиков, небольших предприятий, производивших минеральное масло.

Остальное взрослое население кормилось ремеслами (в городе было свыше 12 тыс. сапожников, портных, столяров и др.), торговым огородничеством, сезонными заработками (в том числе и у колонистов), подсобными занятиями. Круглый год шли грузовые работы на товарной станции, катившей вагоны от Волги. А когда река освобождалась от зимней спячки и становилась судоходной, вереницы грузчиков тянулись к пристаням. На примыкавших к ним песчаных косах летними ночами вспыхивали артельные костры, вперемешку с горожанами теснился пришлый люд, появлялись бурлацкие ватаги, суровая жизнь которых с развитием пароходства все больше сходила на нет.

Весь этот многоликий мир, с его повседневным трудом, заботами и бедами, мир больших и малых контрастов, богатства и обнажённой нищеты или с усилием прикрытой бедности, свойственной и Рыковым, годами не просто откладывался в сознании подрастающего гимназиста, но и пока ещё не вполне осознанно выталкивал его из обычной колеи, которая с получением образования вела к большему или меньшему личному благополучию. Недавно драматург Александр Гельман заметил, что большевистская партия с её гуманистическими идеалами началась не с того, что её основатели однажды прочитали Маркса, а «с человеческого возмущения тяжелым положением трудящихся классов, большинства народа, с сочувствия, сострадания униженным и оскорблённым. Партия выросла из гуманистических устремлений, это её общечеловеческие питающие корни». Трудно не согласиться с этим замечанием, размышляя над судьбой юного Рыкова — одного из многих будущих строителей партии. Не здесь ли, на малой родине, возникли зачатки той высокой нравственности и гуманизма, которые затем разовьются и станут неотъемлемыми качествами большевика Рыкова?

Заметим вместе с тем, что возникновение таких зачатков вело и к чтению работ Маркса, а также многих других, как все более оказывалось, весьма прозорливых трудов. Поступив в гимназию, Рыков попал в среду учащейся молодёжи. Как это ни удивительно, её прослойка в провинциальном Саратове была относительно велика. По данным за все тот же 1895 год, здесь насчитывалось 10,5 тыс. учащихся. Рыков рано оказался среди той части учащейся молодёжи, которая, к примеру, не просто знала, что в их родном Саратове родился и совсем недавно (в 1889 году) после долголетних мучительных ссылок умер Николай Чернышевский, но и стремилась вникнуть в то дело, которому он и другие революционеры посвятили жизнь, О последних они знали не по книжкам и не из устной молвы. Саратов того времени был одним из «ссыльных городов» империи, куда хотя и не гуртами, но все же в заметном количестве гнали «политиков», отражавших все спектры постепенно зреющей революционной бури.

Юный Рыков и его друзья не могли тогда четко себе представлять, что российское революционное движение к их времени уже миновало два начальных периода — первый, дворянский, возвещённый на переломе XVIII и XIX столетий Александром Радищевым, а затем переживший взлёт под грохот пушек на петербургской Сенатской площади 14 декабря 1825 года, и второй, разночинский, в свое время представленный революционными демократами-шестидесятниками во главе с Чернышевским, «хождением в народ» семидесятников, подлинными героями «Народной воли» конца 70-х — начала 80-х годов, а теперь истончившийся в ручеек либерального народничества.

Осознание несостоятельности народнической доктрины станет первым условием движения юного Рыкова к марксизму. Но вместе с тем вряд ли стоит забывать, что у истоков этого движения — героические примеры предшествующих революционных поколений — от декабристов до народовольцев, при всей их исторической ограниченности и обречённости развивавших российскую революционную традицию, утверждавших её высокий гуманизм и нравственность. Примечательно, что практически все большевики, вставшие на путь революционной борьбы в конце XIX и самом начале XX века, так или иначе лично соприкасались с «осколками» революционного народничества. Тому есть немало примеров. Один из них связан с гимназическими годами Рыкова, сблизившегося со старым народовольцем Валерианом Балмашевым, библиотекарем Саратовского коммерческого собрания. Бывая на балмашевских «субботниках», собиравших радикально настроенную молодёжь, он постепенно все более настойчиво вступал в споры со сторонниками народнических взглядов; возможно, в этой связи Рыков основательно занялся изучением крестьянского движения, пока ещё скорее всего отчетливо не осознавая, что вся его судьба будет связана с иным, уже заявившим о себе Морозовской стачкой 1885 года классом — промышленным пролетариатом.

То было время, когда революционные молодёжные кружки нередко внешне представляли собой своеобразное беспорядочное «броуновское движение». Читали Чернышевского, Писарева, Михайловского, но и Плеханова — автора первых русских марксистских работ и переводчика «Манифеста Коммунистической партии». Не таким ли путем пятнадцатилетний Рыков пришел к знакомству с Марксом, первый том «Капитала» которого был не просто прочитан, но и изучен? Один из старых большевиков — Александр Аросев — позже утверждал: «Маркс постигался только как ученый, а не как революционер. Его «Капитал» читался только как теоретическая работа, а не как призыв к живому действию».

В этом замечании не учтено наиболее существенное: теоретическое знание, полученное из Марксова труда, позволяло выбрать путь в «живом действии». Саратовским революционным кружком, в котором участвовал пятнадцатилетний гимназист, руководил Ракитников, делавший последние шаги к своему будущему — деятельности «социалиста-революцио- нера», затем, с образованием в 1901 году партии эсеров (её I съезд состоялся в конце 1905 — начале 1906 года), ставший членом эсеровского ЦК. Ушли в эсеровские ряды и некоторые другие члены кружка. Среди них — ровесник и товарищ, сын Балмашева Степан. Через несколько лет, в апрельский день 1902 года, пустив смертельные пули в царского министра Сипягина, он сознательно обрёк себя на виселицу.

Но к тому времени этот акт ничего, кроме боли за бессмысленную гибель былого товарища, у Рыкова уже не мог вызвать. Их дороги ещё в то, «кружковое» время резко разошлись.

Детство и ранняя юность Рыкова совпали с периодом медленного и трудного роста социал-демократического движения в России. Весна 1898 года, когда в Минске тайно собрался I съезд РСДРП, принесла образование Российской социал-демократической рабочей партии, начала оформления в неё дотоле разрозненных марксистских групп и кружков. Такой кружок образовался и в Саратове, 1898 год впоследствии будет обозначен в партбилете Рыкова как время его вступления в партию.

Став членом РСДРП её «первого призыва», юный Рыков совершил шаг, свидетельствовавший о политической решительности и вместе с тем о ранней общественной зрелости, позволившей ему не просто связать свою судьбу с борьбой рабочего класса, но и органически воспринять её подлинно революционную сущность.

Не представляет сомнения, что уже в свои ранние годы он испытал воздействие ленинской революционной мысли — не только читал журнальные книжки «Русского богатства» со статьями либеральных народников Кривенко и Михайловского, но и скорее всего знал об их марксистской критике анонимным автором нелегальных гектографических выпусков, объединённых общим четким заголовком: «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» Тридцать лет спустя Сталин, стремясь принизить своего политического оппонента, пренебрежительно бросил: «Может быть, Рыков читал когда-либо «Развитие капитализма в России» Ленина…» Фраза явно уничижительно-надуманная. И не потому, что этот фундаментальный труд, изданный весной 1899 года, кстати вполне легально (правда, под псевдонимом — Влад. Ильин), сразу привлек внимание многих и вряд ли мог быть не замечен впитывавшим в себя марксистские идеи юношей.

Нет, дело не в этом, а в том, что уже первые конкретные действия начинающего революционера свидетельствовали об их осознанности и последовательности, немалой политической прозорливости. И это было, конечно, не случайно. Потом историки российского революционного движения установят, что в пору юношеского мужания Рыкова это движение уже вступило в свой третий, решающий, как покажет время, период, когда нараставшие массовые стихийные выступления рабочего класса России «встретились» с марксистской теорией; началась новая эпоха революционно-освободительной борьбы трудящихся. Фамилия Ленина ещё не прозвучала, да и о Владимире Ульянове знали пока немногие. Но сила его революционной мысли уже стала ощущаться. Она, несомненно, оказала воздействие и на юного марксиста Рыкова. Иначе не объяснить его скорый и бескомпромиссный приход в ряды тех революционеров, которые с начала XX века получили образное, но оказавшееся по самому своему существу вполне точным наименование — большевики.

Саратовские полицейские чины не разбирались во всем этом, но были полны решимости пресечь любых «злонамеренных пропагаторов». В один из весенних вечеров 1900 года, накануне выпускных гимназических экзаменов, к Рыкову нагрянула с обыском полиция. Эту свою первую встречу с полицейскими властями он выиграл: обыск окончился безуспешно, нелегальную литературу удалось в последний момент перепрятать. Но сама встреча не могла пройти бесследно. С успехом закончивший гимназию[4], Рыков получил аттестат зрелости, в котором в графе «поведение» была проставлена четверка. Она опустила незримый и тем не менее реальный шлагбаум на пути в столичные — Петербургский и Московский — университеты.

Преодолевая шлицами колёс встречное течение, пароход повез выпускника саратовской гимназии вверх по Волге. Рыков стал студентом юридического факультета Казанского университета. Но сидеть в аудиториях ему пришлось недолго, их быстро сменили иные помещения, с решетками на окнах.

Вряд ли можно сомневаться, что он приехал в Казань, чтобы учиться. Однако в нем уже жил и развивался, если можно так выразиться, совсем иной человек, нежели тот, которого пытались сформировать гимназические каноны. Потому-то дальше первого курса его университетское учение не пошло.

Это было свойственно для многих большевиков его когорты, в том числе и той группы наиболее крупных государственных и партийных руководителей, которая условно была выделена выше. Только пятеро из них (Ленин, Красин, Чичерин, Нариманов, Орахелашвили) сумели, преодолев немалые трудности, получить дипломы о высшем образовании. Другие же (Бухарин, Брюханов, Зиновьев, Каменев, Куйбышев), подобно Рыкову, лишь сделали шаг к этому либо так и ограничились средним образованием (Молотов, Сокольников, Троцкий, Цюрупа, Червяков). Кроме Дзержинского и Сталина, не завершивших его, формально-образовательный уровень остальных (Калинин, Петровский, Рудзутак, И. Смирнов, Томский, Чубарь, Шмидт) был в пределах различных начальных ступеней.

Незавершённость или начальный уровень образования большинства из них, конечно, так или иначе сказывались. В этой связи уместно вспомнить лаконичное замечание Ленина о Бухарине: «Он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики». И это замечание относилось не к кому-нибудь, а к Бухарину… Вместе с тем неверно было бы не учитывать и того, что при всей разности личных жизненных обстоятельств у них было немало общих черт, и одна из существенных — неукротимая и постоянная тяга к знанию, что сделало значительную часть их подлинными интеллигентами.

Казань как этап в его учении не состоялась, но она стала «новым классом» в революционном образовании. Едва выправив студенческий билет, он устанавливает связь с местными социал-демократами, входит в комитет РСДРП, становится руководителем двух рабочих кружков. Не тогда ли рождалось его резко критическое отношение к «экономизму» — течению в российской социал-демократии, реально грозившему свести все пролетарское движение к классовой борьбе за «свои интересы», отдать руководство политической борьбой либеральной буржуазии? Выработка такого отношения способствовала два-три года спустя органическому восприятию Рыковым революционных идей ленинской «Искры», духа и сущности большевизма. Вместе с тем она влекла молодого социал-демократа в самую гущу всей общественно-политической борьбы, к активному участию и в развертывавшемся тогда студенческом движении, либерально-демократическом по своей сущности, но тем не менее отражавшем целый ряд радикальных требований времени.

Все это шло в немалых спорах как внутри комитета РСДРП, так и за его пределами. В Казани Рыкову довелось столкнуться с идейными противниками более крупного калибра, чем саратовские. Одним из них была почти 60-летняя Екатерина Брешко-Брешковская, в прошлом участница «хождения в народ» 70-х годов, а затем одна из основателей зарождавшейся партии эсеров, которые затем претенциозно назовут её «бабушкой русской революции».

Революционность первокурсника быстро привела его в первые ряды студенческого движения, которому он стал отдавать все время, остававшееся от работы в социал-демократической организации. Такая разносторонняя активность не могла не привлечь внимание казанской полиции. В одном из её агентурных донесений отмечалось, что студент Рыков «замечен в сношении с рабочими тайными кружками», ведёт в них беседы о рабочем, и крестьянском движении, а также деятелен в студенческих выступлениях за демократизацию университетского устава. В феврале 1901 года разом было арестовано около тридцати рабочих и свыше десятка студентов. В их списке одной из первых стояла фамилия Рыкова.

Большую часть года своего двадцатилетия и вместе с тем первого года начинавшегося века он провел в тюремных камерах. Рубеж столетий — всего лишь условная грань в истории, мысленная веха в человеческом счете непрерывно текущего времени и развития взаимосвязанных событий. «Век девятнадцатый, железный, воистину железный век…» — этой метафорической дефиницией Александр Блок интуитивно обозначил целую эпоху. Её предтечей были первые буржуазные революции XVI–XVII веков, рубежом — та, которая разразилась в XVIII столетии — «веке революций» — и вошла в историю как Великая французская революция 1789–1894 годов. От её черты началась столетняя эпоха быстрой ломки переживших себя феодально-абсолютистских учреждений, подъема буржуазии, её полной победы.

Шумно отмечая вступление в XX век, многие ли задумывались, что он несёт с собой новую Великую, то есть всемирно-историческую по своему значению, революцию? Тем более трудно было представить, что она разразится именно в России — стране «среднеслабого» капитализма, опутанной феодальными и более ранними пережитками. В ней, кстати, и новый век встречали с запозданием в десяток дней, не по григорианскому, а по юлианскому календарю, давно отставшему от неумолимого бега времени.

Тем не менее приближение революционной бури не просто ощущали, но жаждали многие. Камера казанской предварилки, в которую попал Рыков, заполнилась быстро. В многоголосых спорах её обитателей все более резко прочерчивались контуры политических размежеваний. Их несли и вести с воли, где в ходе кристаллизующейся общей революционной ситуации креп голос поднимающегося на борьбу российского рабочего класса. Начало века он ознаменовал Обуховской обороной — баррикадной схваткой в начале мая 1901 года рабочих петербургского Обуховского сталелитейного завода со стражниками и солдатами.

В Саратове, куда Рыков после семимесячного тюремного следствия был выслан до вынесения приговора, сталелитейных, да и других по-настоящему значительных промышленных предприятий, как уже говорилось, не было. Тем не менее местный комитет РСДРП расширял свою деятельность. Подследственный Рыков стал одним из его активных работников. Пожалуй, наиболее ярким событием рыковской жизни того времени стало майское выступление рабочих Саратова.

Стремясь к их активизации, комитет РСДРП решил провести 1 мая 1902 года первую политическую демонстрацию трудящихся города. К ней готовились загодя, вели предварительную работу, собирали на Волге, на островах, тайные сходки, часто в поздних сумерках. «Волга машет рукавом, волной, да сияет роковой луной…» — говорилось в уже цитированных строчках Петра Орешина, открывавших его поэму «Окровавленный май». Не о том ли мае она? Для многих его участников, в том числе и Рыкова, он стал действительно окровавленным.

В утро того дня на городском верхнем базаре собралось несколько сотен демонстрантов. Над их головами волжский ветерок расправил самодельные красные флаги; раздались песни. Трудовой Саратов впервые открыто заявил о своих правах. Но был и другой Саратов. Он обрушился на демонстрантов дубинами будущих черносотенцев, жандармскими палашами, свистками и кулачной полицейской расправой.

Оглушённый ударом Рыков, потеряв шапку, с залитым кровью лицом, был оттеснен с группкой товарищей в какой-то двор, едва успел перекинуться через забор и уйти от погони. В его жизни пройдет ещё не одна революционная маёвка, будет он встречать Первомай и стоя на правительственных трибунах, но то майское утро, которое он увидел залитыми кровью глазами, думается, навсегда осталось в памяти, ибо принесло не только удовлетворение от участия в политической борьбе, но и приоткрыло её суровую реальность, порой неимоверную трудность, которую он будет ощущать до конца жизни.

Таков был прощальный урок родного Саратова. Вскоре Рыков — вновь в тюрьме, к «казанскому делу» добавились «саратовские обстоятельства». В арестантском вагоне его привезли в столицу империи, потом опять выслали под гласный надзор на родину. Сюда-то наконец и пришел приговор: длительная ссылка в Архангельскую губернию.

Но приговор возымел совсем иное действие, оформил внутренне зревшее решение. Полиция безуспешно разыскивала поднадзорного Рыкова «для исполнения приговора», он словно растворился. В том, 1902 году его фамилия надолго исчезла: появлялись то Власов, то Сергеев, то другой «обыватель империи». И так — до её краха в феврале 1917 года. Несостоявшийся студент на целые полтора десятка лет стал «нелегалом», профессиональным революционером-подпольщиком.

Уход от приговора и ссылки явился не больше чем последним внешним толчком к этому резкому повороту его жизни, определённому иными, глубинными обстоятельствами. На современных картах истории революции Саратов 1901–1903 годов отмечен в числе «искровских» городов. Это значит, что местный комитет РСДРП признал своим руководящим органом первую общерусскую марксистскую нелегальную газету «Искра», созданную и в течение почти трех лет, с конца 1900 до осени 1903 года, выходившую под руководством Ленина. Снятые за это время с печатных станков свыше 50 номеров газеты сыграли решающую роль в борьбе за создание революционной марксистской организации, разработку её программы и устава, подготовили созыв II съезда РСДРП (лето 1903 года), который положил начало большевистской партии.

Эти номера «Искры», ставшая широко известной в 1902–1903 годах ленинская работа «Что делать?» с её обоснованием идеологических основ партии, раскрытием авангардной роли рабочего класса в российской революции явились, образно говоря, одновременно катализатором и магнитом для рыковского революционного поколения. А может, сравнения с катализатором и недостаточно — ведь идеи «Искры» и «Что делать?» не только ускорили политическое мужание Рыкова, но и оформили его рано зревшую высокую нравственность и гуманизм, окончательно определили, каким путем идти в революционной борьбе. Что касается магнита, то не его ли силовые линии проложили маршрут первой поездки начинающего нелегала?

В конце начального отрезка этого маршрута находился Киев, один из важных центров организации «Искры» и её транспортировки из-за границы. Надо полагать, Рыков уже успел заявить о себе, иначе он вряд ли получил бы прямую «явку» в Женеву к Ленину.

Его фамилия в фундаментальном издании «Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника» впервые упоминается в связи с одной из записей 1909 года (см. т. 2, с. 471). В действительности такое упоминание должно быть отнесено на шесть лет раньше, к 1903 году, когда произошла их первая встреча, положившая начало двадцатилетним деловым и личным отношениям. Она не явилась просто фактом биографии Рыкова, а имеет более широкое значение, представляет собой одно из конкретных проявлений того, как Владимир Ильич внимательно и неустанно формировал будущие большевистские ряды в канун II съезда РСДРП. Вместе с тем это свидетельство и того, что лучшие революционные силы российской социал-демократии уже в то время увидели в Ленине своего политического лидера, консолидировались вокруг него.

Именно так представляется главная причина появления Рыкова в женевском пригородном поселке Сешерон, где в трехкомнатном домике жил и работал руководитель «Искры». Выбрав судьбу профессионального революционера, Рыков приехал сюда не просто получить «указания», как в таких случаях иногда пишется, а выверить в непосредственном общении с человеком, идеи которого стали ему близки, правильность своего выбора. И он не ошибся. Судя по всему, Владимир Ильич сразу сумел подметить в нем складывающиеся черты пролетарского революционера. И тоже не ошибся. Их беседы — молодой гость из России остановился в квартирке Ульяновых, — нередко затягивавшиеся до поздней ночи, не прошли бесследно.

Путь в революцию, начатый в приволжском городке, обрёл четкую перспективу в женевском предместье, где вопрос «что делать?», уже уясненный из одноимённой книги, был с новой силой осмыслен в беседах с её автором, дополнен пониманием «как делать?». Это был важнейший рубеж в политической биографии Рыкова, к которому он шел в годы своей юности шаг за шагом. Каждый из них был связан с внутренним преодолением чуждых марксизму течений, как либерально-буржуазного («друзья народа», «легальные марксисты»), так и мелкобуржуазного («социалисты-революционеры», «экономисты-рабочедельцы») толков. Революционный выбор Рыкова был сделан, таким образом, не разом по некоему «наитию». Он вызревал сначала в «кружковых» спорах, затем в практике классовой борьбы начавшегося пролетарского периода российского освободительного движения, которое юноша-революционер увидел и понял через ленинское учение, приведшее его к большевизму сразу, как только это понятие появилось в революционной лексике.

Согласно одному из существующих медико-биологических календарей человеческой жизни, юность у мужчин заканчивается в 21 год, на 22—35-летний возраст приходится первый, а на 36—60-летний — второй период зрелости. Последний из них Рыкову не суждено было дожить до конца, а первый полностью совпал с его деятельностью большевика-подпольщика.

До 36-летнего возраста он никогда не ходил «на службу», то есть никогда не работал в обыденном понимании этого выражения, Сразу после возвращения из Швейцарии, от Ленина, его жизнь окончательно легла в иное, необычное русло, наполненное неустанным трудом «муравьёв революции», как позже назвал своих товарищей по нелегальной большевистской деятельности один из её участников.

Тогда их, большевиков начальной когорты, созданной Лениным из революционеров последних десятилетий XIX и первых лет XX века, было относительно немного. И.В. Бабушкин, Н.Э. Бауман, Р.С. Землячка, Г.Е. Зиновьев, Л.Б. Каменев, М.М. Литвинов, И.Д. Орахелашвили, Г.И. Петровский, О.А. Пятницкий, А.И. Рыков, Я.М. Свердлов, Н.А. Скрып- ник, А.А. Сольц, И.В. Сталин, Е.Д. Стасова, А.Д. Цюрупа, С.Г. Шаумян… Понятно, что это перечень лишь некоторых фамилий, к тому же, как это часто бывает, оставшихся в исторической памяти не только по делам того времени, но и по активному участию в более поздних событиях. Наряду с ними были и сотни других, таких же проникнутых верой в борьбу рабочего класса самоотверженных большевиков, ведших целенаправленную работу в массах. Именно работу, повседневный труд революционных буден.

В них и ушел Рыков. Как коротко сказать о его тогдашней жизни? Она были типична для большевика-подполыцика, делящего конспиративную работу с арестами, неистовую деятельность на свободе с неменее неистовыми спорами и самообразованием в камерах. В год своего тридцатилетия Рыков писал: «Не успел я сесть на студенческую скамью, как попал в каталажку. С тех пор прошло 12 лет, но из них я около 5 лет в этой каталажке прожил. Кроме того, три раза путешествовал этапом в ссылку, которой тоже посвятил три года своей жизни. В краткие просветы «свободы» предо мной, как в кинематографе, мелькали села, города, люди и события, и я все время куда-то устремляюсь на извозчиках, лошадях, пароходах. Не было квартиры, на которой я прожил бы более двух месяцев. Дожил я до 30 лет и не знаю, как выправлять себе паспорт. Понятия не имею, что такое снять где-то постоянную квартиру».

«Беспаспортная» деятельность, а проще говоря, жизнь нелегала, требовала от революционера незаурядных качеств, и прежде всего стойкой, целеустремленной веры в дело, самоотречения. В свою очередь она развивала его и одновременно вырабатывала способность проникновения в массу трудящихся, тесного контакта с ней, сплачивания её и организации.

Внешне сдержанный, Рыков смолоду был общительным, открытым к людям человеком. Рано обнаружились и его организаторские способности. Он проявил их сразу после возвращения из Швейцарии, когда ему была дана «явка» в Северный комитет РСДРП, действовавший главным образом в Ярославской и Костромской губерниях.

Включившись в его работу, товарищ Алексей (теперь это не только имя, но и одна из его партийных кличек) приобрел первые навыки самостоятельных действий в руководстве местными социал-демократическими организациями Костромы,

Рыбинска, Кинешмы, Ярославля. В этом старинном верхневолжском городе он пережил и первый в своей нелегальной жизни провал комитета РСДРП, внезапное исчезновение арестованных товарищей, опасность встречи со шнырявшими по городу шпиками.

Скрываясь от полиции, Рыков перебрался в другой пролетарский центр на Волге — Нижний Новгород. Двадцать лет спустя он совершит сюда свою первую поездку в качестве главы Советского правительства, вспомнит, выступая на митинге, революционную молодость. «В период нелегальной работы, — писал он в 1924 году, — я провел много боевых месяцев в Нижегородской организации. Рабочая молодёжь Сормова и Нижнего Новгорода беззаветно отдавалась тогда революционной работе».

В Нижнем Новгороде была одна из активных организаций РСДРП. В ней Рыков встретился со знакомым ему ещё по «казанским делам» Николаем Семашко — будущим наркомом здравоохранения, перезнакомился с другими товарищами, среди них — Михаилом Владимирским, с которым чуть позже войдёт в Московский комитет партии, а ещё позже, в 1917 году, будет работать в московской большевистской организации. Впоследствии упоминание об этом общении с «врагом народа» будет тщательно избегаться авторами очерков о Семашко и Владимирском, как и книг о жизнедеятельности Я.М. Свердлова. Между тем встреча этого 19-летнего нижегородца с более старшим и «солидным» революционером, уже поработавшим в ярославском и костромском подполье, не прошла бесследно для товарища Андрея — под этим именем он станет известен в партии. Их дружба продолжалась и окрепла в короткие для Свердлова советские годы.

Официально вроде как бы не существуя (хотя полиция сравнительно быстро зафиксировала, что под различными фамилиями и кличками появился новый её «подопечный»[5]), Рыков в повседневной революционной практике вошёл в жизнь многих людей, которые заполнили и его жизнь. Разными по возрасту, социальному положению, отношению к борьбе с самодержавием были эти люди. Знал ли он по нижегородскому подполью, к примеру, братьев-сормовчан с нерусской фамилией Ягода? Двое старших из них погибли в революционной борьбе, третий 14-летним парнишкой встал за наборную кассу первой организованной в Нижнем нелегальной типографии. И он же станет первым руководителем созданного в 1934 году наркомата внутренних дел, сыграет зловещую роль в развертывании сталинской расправы со старой большевистской гвардией и, оказавшись ненужным Сталину, сам будет брошен на ту же судебную скамью, на которой вместе с Рыковым оказались обвиняемые мартовского «процесса» 1938 года.

Но тогда, в 1904 году, страна жила текущими заботами, под гул солдатских эшелонов, уходивших в Маньчжурию, где империя терпела поражения в войне с Японией. Каждое из них усиливало иной, все более нараставший гул, свидетельствовавший о неотвратимо близившейся первой русской революции. В этом гуле прозвучала и подготовленная Рыковым крупная стачка рабочих Сормовского завода. Он вложил в неё весь свой накопившийся опыт, все силы, и она вылилась в значительное выступление, имевшее резонанс не только в Сормове. Со времени его участия в подготовке саратовской первомайской демонстрации прошло всего два года, в организации сормовской стачки он держал своеобразный выпускной экзамен и выдержал его с успехом.

Это подтвердило ближайшее время, когда из Москвы в Нижний пришла просьба о помощи. Тамошняя организация потерпела крупный разгром. Для восстановления её нужны были энергичные, свежие силы. Так Рыков оказался в московском поезде, увозившем его от Волги.

С ней была связана вся предшествующая жизнь, которая подвела его к порогу нового жизненного этапа. Когда он вышел из московского вокзала на гомонливую Каланчевскую (ныне Комсомольскую) площадь, он не мог, понятно, знать, что «волжский период» для него кончился, а бурлящий где-то за краями привокзальной толпы, пока ещё совсем незнакомый город станет родным. И хотя товарищ Алексей приехал сюда с четким заданием, он не мог знать (да и не думал об этом) и того, что ближайшие месяцы выдвинут его в первые рады большевиков.

Прежде всего предстояло восстановить организацию. За этой короткой фразой — кропотливое собирание и объединение разрозненных социал-демократических кружков и групп, создание новых, налаживание в пролетарских районах прерванной работы. «Дня через два после приезда в Москву, — вспоминал впоследствии Алексей Иванович, — я поехал за город, в Ростокинскую больницу, где в квартире одного из врачей состоялось свидание с единственным товарищем из комитета, оставшимся в Москве. От него я получил длинный список зашифрованных адресов и паролей к товарищам из районов и фабрик. Кроме этого списка, в центре уцелел лишь небольшой кружок пропагандистов, преимущественно из студентов. Вместе с несколькими товарищами из этого кружка мы приступили к «собиранию» московской организации и восстановлению связей с фабриками и заводами… На протяжении нескольких недель нам удалось наладить связи в большинстве районов, получить литературу и организовать её распространение».

Однако простым распространением литературы работа не ограничилась. «Наряду с этим, — отмечал Рыков, — была организована центральная коллегия пропагандистов — человек семь или девять — и выработана программа пропагандистских занятий, главными темами которой были: классовое строение русского общества, японская война, рабочий класс и либерализм, неизбежность революционного переворота. Аналогичные группы были организованы затем и по районам».

Когда пришли телеграммы о трагедии 9 января 1905 года на Дворцовой площади в Петербурге, трудящиеся «второй столицы» встретили их по-революционному — митингами и забастовками, первыми баррикадами в Замоскоречье. События не застали врасплох и революционную социал-демократию Москвы. К тому времени местная организация не только была восстановлена, но и превратилась в одну из наиболее крупных в стране. Это был результат усилий многих революционеров, и примечательно, что в их незаурядной среде 23-летний провинциал-волжанин не затерялся, а, напротив, обрёл авторитет. И надо ли удивляться, что именно он был избран представлять Московский комитет РСДРП на III съезде партии.

В апреле 1905 года, покинув на время бурлящую Россию, Рыков под фамилией Сергеев появился в Лондоне, куда съезжались делегаты съезда. То был первый партийный съезд после размежевания летом 1903 года российской социал-демократии на большевиков и меньшевиков. Последние, не желая подчиниться большинству, не прислали своих делегатов в Лондон; они собрались в Женеве, однако в силу малочисленности не решились объявить себя съездом.

Подавляющее число местных комитетов избрало на съезд большевиков. Тем не менее он, как, впрочем, и другие дореволюционные съезды, не был многолюдным. В арендованном для него помещении собралось около сорока человек. Рыков-Сергеев оказался здесь рядом с Л.Б. Красиным, М.М. Литвиновым, А.В. Луначарским, Н.А. Скрынником, совсем молодым, даже по сравнению с ним, 22-летним Львом Каменевым, некоторыми другими партийцами, с которыми он будет встречаться и позже.

Вторая поездка за границу принесла и новое общение с Лениным. Короткое, но насыщенное время, прошедшее от их первой встречи, подтвердило, что тогда, в сенешельском домике, Владимир Ильич, впервые увидев Рыкова, ведя беседы с ним, не ошибся: революционер явно состоялся. Причем революционер именно того склада, который Ленин и хотел в нем видеть: убежденный большевик, надёжный и стойкий не в силу «слепой веры», а глубокого осознания революционных идей, открытый в спорах за их понимание.

В Лондоне Рыков впервые оказался на партийном съезде, тем не менее он заявил себя его полноправным активным участником. Фамилия Сергеева упоминается в съездовских протоколах едва ли не сорок раз. Он выступает, доказывает, спорит, подает реплики, подчас и своеобразные.

«Я слышу, что товарищ Сергеев свистит…» — иронически заметил Ленин, заканчивая выступление по вопросу об отношении рабочих и интеллигентов в социал-демократических организациях. Конечно, это был некорректный способ выражения несогласия с выступающим, который, по мнению Рыкова, несколько преувеличивал значение в рабочих организациях интеллигенции. Но не надо забывать, что «свистун» был совсем молодым, едва 24-летним парнем, да и Владимир Ильич был, в сущности, молод, в том апреле ему исполнилось всего 35 лет.

Каким-то странным образом этот «эпизод со свистом» выпал из поля зрения нашей литературы, которая с конца 30-х годов потратила немало сил, выискивая (а иногда и надумывая) «доказательства» расхождения Рыкова с Лениным. В действительности же Лондон вслед за Сенешелем стал для Рыкова «новым классом» ленинской школы.

Он убежденно проголосовал за резолюции съезда, определившие линию большевиков по руководству борьбой рабочего класса в начавшейся в России первой буржуазно-демократической революции эпохи империализма. Рыков стал самым молодым по возрасту и революционному стажу среди пяти членов ЦК, избранных съездом.

Это избрание отразило его выдвижение в ходе практической деятельности в руководство партии, вполне определившееся на IV, Объединительном (Стокгольм, 1906) и V (Лондон, 1907) съездах РСДРП, на которых Ленин и его сторонники предприняли новые попытки ввести всю партию в революционное русло. На первом из них большевики провели Рыкова в состав избранного совместно с меньшевиками ЦК как одного из своих четырех представителей (ленинская кандидатура не выдвигалась), на втором он был избран, как и Ленин, кандидатом в члены ЦК РСДРП.

Даты трех названных партийных съездов соответствуют годам первого в истории России мощного революционного взрыва. «Это было при нас. Это с нами вошло в поговорку…» Рыков с полным основанием мог произнести эти эпические фразы пастернаковской поэмы о первой русской революции.

Её начало Рыков, как сказано, встретил в качестве ответственного организатора и руководителя Московского комитета РСДРП. Затем — быстро пролетевшие апрельские дни 1905 года в Лондоне. По окончании съезда он вместе с Владимиром Ильичем и другими делегатами пришел на Хейгетское кладбище, к могиле автора «Капитала». Не известно, возвращался ли он в Россию через Париж и ходил ли вместе с ехавшими с Лениным ещё на одно кладбище — Пер-Лашез, к Стене коммунаров. Но точно известен конечный пункт возвращения — не Москва, как можно было бы ждать, а Петербург.

На этот раз ему было поручено возглавить комитет РСДРП «первой столицы». Началась новая активная деятельность, но ненадолго. 14 мая во время заседания комитета все его члены были схвачены полицией. Рыков — пока всего лишь в третий раз — угодил за решетку. Одна из его первых тюремных записок относится ко времени этого заключения: «Жизнь уже выбилась из-под опеки, и охранники ведут только беспорядочную пальбу, а это верный признак их агонии». Она отражает настроения периода подъема революции, который определил и судьбу арестанта, оказавшегося в числе освобождённых по известному царскому манифесту 17 октября 1905 года.

Рыков был в числе тех, кто вслед за Лениным понял значение возникших в 1905 году по инициативе рабочих первых Советов. После освобождения он входит в большевистскую фракцию Петербургского Совета, но вновь ненадолго. В самом начале декабря полиция разгромила этот революционный орган, арестовав многих его членов, в том числе и Л.Д. Троцкого, сначала товарища (заместителя) председателя, а затем председателя Совета. Очевидно, в Совете и произошла первая личная встреча Троцкого и Рыкова.

Последнему во время разгрома Совета удалось исчезнуть из Петербурга. Вскоре в Москве появился фельдшер Сухорученко. Под этой фамилией Рыков с ходу включился в подготовку героического Декабрьского восстания московских пролетариев и принял в нем участие.

В тяжелые недели после поражения восставших он — среди тех, кто продолжает работу по сохранению и сплачиванию революционных сил. В первой половине марта 1906 года Рыков встретился с Владимиром Ильичем, который на несколько дней тайно приезжал из Петербурга в Москву, где провел несколько совещаний московских большевиков и выступал на расширенном заседании комитета РСДРП. Есть сведения, что он специально встретился с Рыковым и беседовал с ним.

После IV съезда РСДРП Рыков летом 1906 года выехал в Одессу с целью организации здесь большевистских ячеек. Однако внезапный обыск заставил его вернуться в Москву. Но здесь его уже «ждут»; четвертый арест делает ссылку реальной. Под охраной жандармов Рыкова отправляют этапом в поселок Пинегу Архангельской губернии. Но увидеть Северную Двину и её приток Пинегу ему пока не было суждено: удачный побег вновь привел его в Москву.

Осень 1906 года стала не только преддверием зимних сумерек, но и временем наползающих сумерек политической реакции, начавшегося спада революционной борьбы. В самом конце декабря, спасаясь от неминуемого ареста и расправы, Ленин, едва не погибнув во время перехода по льду в финский порт Або, покидает Россию. Началась его последняя и самая длительно-тяжелая эмиграция. Теперь все его внимание направлено на руководство деятельностью большевиков, оставшихся в стране.

В их числе — и Рыков, никогда, кроме коротких выездов за рубеж по делам партии, не оставлявший пределов России. С конца 1906 до весны 1907 года он в революционном подполье «второй столицы». Опять явки, встречи с людьми. В ту пору он познакомился и сблизился с 24-летним революционером, студентом Московского университета Николаем Шмитом, получившим крупное наследство от отца-фабриканта.

Когда Николай — он в 1907 году погиб в тюрьме — непререкаемо высказал волю передать свое наследство партии, Рыков принял непосредственное участие в этой акции.

Весной 1907 года Рыков вновь был арестован. Первомай того года запомнился ему навсегда. В этот день его (вместе с Л.Б. Красиным и др.) выдал провокатор, и он на полтора года попал в Каменщики — так называли Таганскую тюрьму в Москве. Только в июне 1908 года последовал приговор — два года (с зачётом заключения) ссылки в Саратов. Поскольку до конца её оставалось несколько месяцев, бежать не было смысла, и, пройдя этап, Рыков вновь оказался на Волге.

Этот пятый арест, в результате которого властям впервые удалось выдворить его в ссылку и заставить отбыть её, пришелся на время поражения первой русской революции и резкого спада борьбы масс. Начались тяжелые годы политической реакции (1907–1910).

Тяжелыми они были и для российской социал-демократии, переживавшей кризис внутри РСДРП. Значительная часть меньшевиков («ликвидаторы») выступила за прекращение её нелегальной деятельности; в то же время среди большевиков обнаружились противники использования легальных форм борьбы, настаивавшие на отзыве членов РСДРП из открыто работавших организаций («отзовисты»). Небольшая группа во главе с Троцким заняла центристскую позицию примирения всех фракций, не считаясь с их принципиальным расхождениями.

Ещё находясь в саратовской ссылке, а затем после освобождения в 1908 году Рыков занял четкую позицию во внутрипартийной борьбе. К тому времени его авторитет стал настолько значительным, что от его позиции зависело многое. «Похоже на то, — отмечал В.И. Ленин в конце апреля 1909 года, — что Власов теперь решает судьбу: если он с глупистами, обывателями и махистами, тогда, очевидно, раскол и упорная борьба. Если он с нами, тогда, может быть, удастся свести к отколу парочки обывателей, кои в партии ноль».

Как выше отмечалось, первое упоминание о Рыкове в многотомной биохронике В.И. Ленина относится к апрелю 1909 года. Оно связано с только что процитированным текстом, извлечённым из ленинского письма, в котором, как утверждают составители биохроники, «говорится о примиренческой позиции Власова». Такое утверждение — явная дань историографии, годами порочившей Рыкова.

Что же было на самом деле? В конце апреля — начале мая 1909 года Владимир Ильич направил несколько писем большевику Иннокентию Дубровинскому (через несколько лет, в 1913 году, он погиб в туруханской ссылке) с оценкой внутрипартийного положения и критикой ликвидаторских позиций в РСДРП. Нетрудно заметить, что в письмах чувствуется ожидание приезда Рыкова-Власова в Париж, где с конца 1908 года (до лета 1912 года) жил и работал Ленин. 5 мая на бумагу ложатся стремительные ленинские строчки: «Вчера приехали Марат (целиком с оппозицией) и Власов (с нами)».

Власов, писал далее Ленин, «с нами принципиально, но порицает за торопливость… Значит, не бойтесь»: Власов отныне будет у власти, и ни единой несообразности мы теперь не сделаем.

Власов упрекает нас за неуменье обходить, обхаживать людей (и он тут прав). Значит, и тут не бойтесь: Власов отныне все сие будет улаживать».

Уже в день их приезда, сообщал в заключение Ленин Дубровинскому, состоялось собрание парижской группы РСДРП. На нем женевская группа объявила о разрыве с Большевистским центром. Марат (Шанцер), член этого центра, держал речь в поддержку женевской группы. «Власов говорил против него», — коротко завершает Владимир Ильич.

Не касаясь конкретно кризиса в РСДРП, следует прокомментировать приведенные ленинские письма в аспекте оценки деятельности Рыкова, что необходимо для понимания отношения к нему Ленина и партии не только тогда, в 1909-м, но и в послеоктябрьские годы.

Отметим прежде всего и ещё раз, что уже в то время, чуть ли не за десяток лет до поворотного 1917 года, этот революционер, не достигший ещё и 30 лет, приобрел своей повседневной неутомимой работой в стране высокий авторитет в партийной среде. Раскрылись его деловые качества организатора и волевого человека. Но авторитет вырос благодаря не только революционным действиям. Он был неразрывно связан и с его принципиальными позициями, и с нравственно-идейными качествами. И надо ли удивляться той вере в него, которая отчетливо видна в последнем упомянутом письме Ленина? Эта вера будет в конечном счете сохраняться на протяжении всех их взаимоотношений, пройдет через совсем не простые испытания.

В этой связи уместно привести относящиеся к тому времени слова Г. Ломова (Оппокова) об отношении Ленина к Рыкову. Владимир Ильич, отмечал он, ценил в Рыкове «прежде всего его неутомимую энергию, его ясную голову и бурный темперамент. Он считал его одним из самых талантливых практиков, который может поставить организацию при самых трудных условиях, в любой местности, в любом городе. Владимир Ильич высоко оценил умение Алексея Ивановича подходить к простому рабочему и крестьянину, его умение сливаться с их интересами умом и сердцем». Последнее стоит заметить особо — уже в ту пору складывались черты, которые будут свойственны будущему государственному деятелю.

В свой приезд в Париж в начале лета 1909 года Рыков задержался здесь на несколько недель. Он принял участие в организации и проведении в июне совещания расширенной редакции большевистской газеты «Пролетарий» (фактически Большевистский центр), созванного для сплочения большевистских сил против «отзовистов», укрепления позиций в борьбе за революционную РСДРП. Протоколы совещания свидетельствуют, что товарищ Власов председательствовал на первом заседании. Затем он выступил с докладом о меньшевистской партийной школе на Капри, которая «стремится сделаться партийным центром», сыграть, как он выразился, роль троянского коня в «завоевании» реформистами РСДРП. Совещание приняло подготовленную им по этому вопросу резолюцию.

Вместе с тем, захваченный революционной практикой, он явно недооценил значение философских разногласий, обнаружившихся в среде социал-демократии. Выступая на совещании в связи с выборами редакции, он говорил: «Я бы воздержался от голосования, ибо я не философ… Должен указать, что при выборах в редакцию ЦО [центрального печатного органа. — Д-Ш.] товарищи руководствуются политическими и тактическими взглядами, а не философскими. В этом направлении я намерен поступать и дальше».

Объективности ради надо сказать, что такой неверный взгляд был, в общем-то, распространен между «практиками». К примеру, один из них — Сталин, занял неправильную позицию в отношении имеющей огромное идейное значение работы В.И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» (1909), вообще считал ленинскую борьбу с оппортунистами в РСДРП «заграничной бурей в стакане воды».

Возвращение Рыкова в Россию летом 1909 года было быстро зафиксировано петербургскими жандармами. «Известный член центрального комитета партии, кличка Алексей, — телеграфировали они своим коллегам, — возвратился в Москву». Фальшивый паспорт на имя харьковского мещанина Белецкого не помог: в сентябре товарищ Алексей оказался в одной из московских тюрем и после трехмесячной «отсидки» отправлен этапом в архангельскую ссылку. Пришло время увидеть Северную Двину и её приток Пинегу с одноимённым поселком.

В Пинеге Рыков встретился с сестрой. Старший брат Иван, отсидевший за участие в революции в тюрьме, после её поражения целиком ушел в медицину. Что касается сестры Фаины, то её ещё в 1904 году выслали из родного Саратова под гласный надзор полиции в Пермскую губернию, затем она узнала нерчинскую ссылку, а теперь оказалась в ссылке в Пинеге. Ссыльным был и её муж Николаевский — брат известного меньшевика, высланного в 1921 году из Советской России. Дружба брата и сестры, возникшая ещё в детстве, прошла через всю их жизнь.

В Пинеге Рыков пробыл относительно недолго. Если в 1902 году он бежал от ссылки, в 1906 году — по дороге в ссылку (с этапа), то теперь, в 1910 году, он впервые бежит из самой ссылки. В первые недели 1911 года, переломного в начинавшемся новом революционном подъеме в России, Власов (он по-прежнему живёт под этой фамилией) приехал в Берлин для установления контактов с зарубежными группами.

К февралю — марту этого года относится ряд писем, которые он получил из Парижа от Ленина. В связи с тем что Рыков («дорогой Алексей», «дорогой Власов», — называет его Владимир Ильич и подписывается: «Ваш Ленин») высказался против размежевания с группой «Вперёд» (по существу «отзовистской») на том основании, что она-де не ведёт борьбу с большевиками, Ленин в этих письмах разъяснял ошибочность такого подхода, давал действительную оценку «впередовцам».

Кроме того, письма содержали конкретные указания, касавшиеся организации связи с Россией и приезда оттуда некоторых большевиков на совещание по вопросам руководства нараставшей пролетарской борьбой. В одном из них Владимир Ильич, называя возможные кандидатуры для срочной поездки в Россию, упомянул «жену Пятницы — она легальная и раз ездила».

Адресат воспринял это упоминание как обычную информацию. Однако в ближайшем будущем оно приобрело для него особое значение, связанное с важнейшим изменением в его личной жизни.

Жизнь Рыкова, как и любого революционера, общественного и государственного деятеля, не исчерпывается только его политической биографией. Даже в суровых условиях нелегальной борьбы, подчас почти полного самоотречения от многого обыденно-житейского человек остаётся человеком с его кругом немалых (пусть и сознательно ограничиваемых) интересов, личными увлечениями, страданиями и страстями.

Ещё с ранних гимназических лет Рыков много читал и навсегда сохранил глубокий интерес к общественно-политической и художественной литературе. Уже в советские годы он собрал хорошую библиотеку, недаром М. Горький, говоря в середине 30-х годов о читающих советских руководителях, назвал его фамилию первой. Рыков не был музыкален, но, как и многие, с удовольствием посещал концерты. В его гимназической характеристике отмечено регулярное посещение театра в Саратове. Театралом его вряд ли можно было назвать, хотя он явно не был чужд интереса к искусству сценических подмостков, драматическому и музыкальному. И так можно сказать о многом — жадном интересе к новым городам, их жизни и просто к людским толпам, музеям, картинным галереям… Время его поколения было не только временем общественно-политических потрясений, но и временем бурных сдвигов в повседневной жизни. Зажглись первые электрические лампочки, поползли неуклюжие «моторы», как называли тогда автомобили, зыбко заскользили над горизонтом, точно не веря во взлёт, аэропланы-«этажерки», а в душных зальчиках под музыкальное сопровождение таперов замелькали изображения на экранах принятого поначалу за ярмарочное зрелище «великого немого» — синематографа. С ним в жизнь миллионов вошли Иван Мозжухин, Вера Холодная, а также Коренева, Рунич, Гардин — другие погасшие со временем «звезды». Грустную улыбку вызывает теперь и граммофонный ящик, воспринимавшийся в начале века как чудо. Он и был чудом — его изогнутые трубы разнесли по всей России не только густой бас Шаляпина и прозрачно-чистый тенор Собинова, но и сопрано Анастасии Вяльцевой с её цыганским репертуаром, городские романсы и народные песни Надежды Плевицкой.

Все это так или иначе являлось и частью жизни Рыкова, окружающим его миром, к которому он совсем не был безразличен, относился к нему с вниманием, прикрытым присущей иногда тонким и умным людям благодушной иронией, которую, впрочем, он распространял и на самого себя.

В начале лета 1911 года в далёкую Пинегу на имя Фаины Ивановны Рыковой пришла открытка, подписанная некоей Алей: «Жива, здорова, живу в Париже. По музеям ещё не бегала, даже не переходила через Сену на Большие бульвары. Попала сразу к друзьям и знакомым и бегаю по русским вечеринкам. Крепко тебя целую и жму руку». Два последних слова, свойственные чисто мужскому прощанию, выдали автора открытки, за каждой фразой которой чувствуется иронически-добродушная усмешка «Али» — товарища Алексея.

К каким друзьям он «попал сразу»? В начале лета 1911 года Рыков сошел с поезда, прибывшего на парижский Гар дю Нор — Северный вокзал, и отправился на улицу Мари-Роз, где находилась ленинская квартира. Информация о «жене Пятницы» привычно осела в тренированной памяти подпольщика, но он, конечно, не думал об этом, направляясь на Мари-Роз.

В момент его прихода Ленин играл в шахматы с Пятницей — так ещё с «искровского» времени звали И.А. Пятницкого (Таршиса). Его жена Нина Семеновна и вышла на стук в дверь. Но сразу вернулась: пришедший незнакомец показался чуть ли не шпиком — усы и бородка были у Рыкова чуть разных оттенков, и они показались ей наклеенными. Ленин с радостной улыбкой поднявшийся навстречу Рыкову, заметил её встревоженный взгляд и расхохотался.

Так в наполнившейся смехом ленинской квартирке произошло знакомство двух людей, которое затем переросло в большое чувство, пронесенное через десятилетия.

Ко времени своего появления на Мари-Роз Рыкову только что исполнилось тридцать лет. Нина Семеновна Маршак (девичью фамилию она носила до 1917 года, так как Рыков являлся «беспаспортным») была тремя годами моложе. Она родилась и выросла в Ростове-на-Дону, а после окончания гимназии оказалась в Берне — другой возможности приобрести медицинское образование не было, дорога в высшие учебные заведения для женщин в России была, как известно, заказана. И все же получить его ей довелось только в советское время. В 1903 году юная ростовчанка, ещё в гимназическое время вовлечённая в революционные кружки так называемой Южнорусской группы учащихся, сделала свой выбор. Она включилась в нелегальное распространение «Искры», участвовала в провозе партийной литературы в Киев, Полтаву, Ростов-на-Дону и встретила свое девятнадцатилетие членом большевистской партии.

Потом Рыковы, наверное, не раз вспоминали, как близко сходились их пути в большевистском подполье Москвы, Одессы, других городов, где Нина Семеновна выполняла партийные поручения. В 1908–1912 годах она вновь за границей, работает, как говорили тогда, на нелегальном транспорте, выполняет задания Ленина, бывает у Надежды Константиновны и Владимира Ильича в их парижской квартире, где и состоялась её первая встреча с Рыковым в тот навсегда памятный для них летний день 1911 года.

Неизвестно, сразу ли у них возникло взаимное чувство. Во всяком случае, прошло два года, прежде чем было принято окончательное решение. Сохранив добрые товарищеские отношения, которые, как стало теперь ясно Нине Семеновне и её первому мужу, Пятницкому, только и связывали их, они расстались. Нина Семеновна стала женой нелегала Рыкова. Наверное, и для него эти два года были в личном плане не очень спокойными.

Рыков приехал в Париж, конечно, не для того, чтобы просто увидеться с Лениным. В предшествующие недели он был занят выполнением поручения Владимира Ильича, связанного с подготовкой созыва совещания членов ЦК РСДРП. 28 мая — 4 июня (10–17 июня) такое совещание состоялось; правда, в нем участвовали только члены ЦК, находившиеся за границей (от большевиков — Ленин, Рыков, Зиновьев). На нем была образована Организационная комиссия по созыву всероссийской конференции РСДРП и принят ряд мер для возрождения партийного центра.

Получив связанные с этим практические задания, Рыков выехал в Россию. Его зарубежная поездка 1911 года оказалась последней в дореволюционный период. В следующий раз он пересечет границу лишь в 1921 году, направляясь в Германию на лечение.

Возвращение из-за границы оказалось более неудачным, нежели два года назад. Едва Рыков покинул московский Александровский (ныне Белорусский) вокзал, как был схвачен[6]. Продержав девять месяцев в тюрьме, его сразу же, как сошел лёд на Пинеге, отправили в те места, куда он под именем Али посылал в минувшем году открытки из Парижа.

Потянулись безрадостные месяцы ссылки. «Мы почти все здесь живём на казённое пособие», — писал он. Все деньги «немедленно уходят, и я до следующей получки хожу, как Бог, без копейки в кармане. Теперь я устроился с заработком, корреспондирую из Пинеги в паршивую газетку «Архангельск». Получаю 1.5 коп. за строчку. К моему несчастью, ни краж, ни грабежей здесь нет, и писать совсем не о чем». Эти грустно-шутливые строчки сменяются несколько иными: «Я все время читаю ученые книжки, журналы и массу газет, особенно газет, так как русская жизнь начала улыбаться и приходить в движение».

Подъем революционного движения в 1912 году был уже налицо, и ссыльный мысленно находился с теми, кто готовил новые баррикады. Вероятно, он знал о состоявшейся в начале года в Праге VI конференции РСДРП, принявшей ленинский курс борьбы за свержение царизма. В подготовке её принимала участие и Нина Семеновна, заграничная жизнь которой близилась к концу, что в значительной степени было связано с отчасти неожиданным освобождением пинежского ссыльного.

Его принесла в феврале 1913 года всероссийская амнистия по случаю 300-летия дома Романовых. После глуши Пинеги амнистированный оказался в шумном Петербурге. Здесь, в кругах интеллигенции, он встретился с некоторыми из тех, кто участвовал в революционных событиях 1905 года, и с горечью констатировал их полный отказ от былых устремлений, успокоение и сосредоточенность, как язвительно заметил вчерашний пинежанин, на устройстве «приличного семейного очага». «Новый образ жизни и цель личных и частных интересов, — отмечал он в те дни, — пробили брешь даже в формально большевистских головах и создали совершенно новые переживания и новую психику. Рабочие остались чужды этой трансформации нашей интеллигенции и стихийно, по инстинкту оказывают ей сопротивление».

Да, образ жизни, основанный на «личных и частных интересах», был чужд Рыкову. Примечателен его скептицизм и по поводу «приличного семейного очага». Он тем более примечателен, что, быстро покинув Петербург и переехав в Москву, товарищ Алексей оказался и у порога собственного «очага». Однако у него, как и у человека, который решил вместе с ним зажечь «очаг», были свои твердые взгляды по этому вопросу, связанные с их общим нравственным обликом.

В 1913 году Нина Семеновна Маршак легально обосновалась в Москве, став сотрудником Политического Красного Креста, созданного в 1912 году во главе с В.Н. Фигнер и Е.П. Пешковой при участии М. Горького для оказания помощи политзаключенным и ссыльным. Эта добровольная организация незаслуженно забыта историками, хотя она существовала в Москве четверть века — до 1937 года, оказывая поддержку и тем, кто попадал в политизоляторы, тюрьмы и ссылку в первые два послеоктябрьских десятилетия.

Эту организацию Нина Семеновна использовала в 1914–1915 годах как явку для бежавших из нарымской ссылки. Она вообще организовывала помощь «нарымчанам». Последними Нина Семеновна занималась в Красном Кресте не случайно.

Не случайно и то, что она оказалась в Москве. Здесь в 1913 году началась её совместная семейная жизнь с А.И. Рыковым. С самого начала это была дружная, крепкая семья революционеров, один их которых не имел не только паспорта, но и постоянной фамилии.

Появившись в Москве в конце весны 1913 года и войдя в руководство местной большевистской организации, Рыков уже в июле был арестован. То был его восьмой арест. Нетрудно заметить, что за предшествующие годы частота их нарастала. Едва успев вырваться на свободу, Рыков вновь попадал за решетку или в ссылку. Но усиление преследований не сломило его волю, напротив, лишь усилило энергию.

Об этом, в частности, свидетельствует секретное письмо департамента полиции, в котором говорится о его деятельности в последние недели перед июльским арестом. «Рыков является наиболее активным представителем московской организации РСДРП. После отбытия административной высылки в Архангельской губернии Рыков прибыл летом [1913 года. — Д.Ш.] в Москву и стал усиленно восстанавливать связи с фабрично-заводскими рабочими. В Лефортовском партийном районе он устраивал сходки, распропагандировывал рабочих за полотном железной дороги в лесу в местности, называемой Измайловским зверинцем, агитировал за создание стачек протеста по поводу преследования органов печати, сформировал в районе ячейку, долженствовавшую играть роль руководящего коллектива в их дальнейшей партийной работе. Ранее Рыков был неоднократно задерживаем на нелегальных собраниях рабочих, в том числе на собрании боевой дружины МК. Он занимался все время революционной деятельностью под чужим видом, под чужим именем».

Полицейский документ своим казённым языком поведал о конкретике буден «муравья революции». Впрочем, власть предержащие уже давно знали, что имеют дело с незаурядным, «наиболее активным», как отмечено в приведенном документе, противником. Отсюда ужесточение мер по его поимке и стремление «упрятать» подальше. Теперь Рыкову предстояло увидеть новую для него реку — Обь, по лесисто-болотистым берегам которой раскинулся в северной части Томского уезда Нарымский край с его суровым климатом. Ссылка в него относилась к числу наиболее тяжелых, по её истории можно проследить вехи освободительной борьбы в России. Сюда царизм загнал декабристов, здесь мучились участники польских восстаний XIX века, революционеры-народники, шли новые и новые этапы из российских тюрем.

Восточные ворота современной Москвы носят гордое название: проспект Энтузиастов. Когда-то здесь начинался Владимирский тракт. «Пойдешь гулять по Владимирке!..» — так говорили о тех, кому грозил кандальный путь в Сибирь. Им прошли виноватые и невинные, уголовники, бытовики и политические. В память о последних и получил современный московский проспект свое название.

В ноябре 1913 года отправился, правда не в кандальной колонне, а в арестантском, как его называли, «столыпинском» вагоне, с очередным этапом в далёкую Томскую губернию и Рыков. О том, что такое этап, он знал хорошо — уже четырежды ходил им, но этот оказался особенно тяжким. В одном из первых писем он сообщал Нине Семеновне: «Грубость солдат неимоверная, конвоиры от Пензы дрались и избили нескольких арестованных. Мои руки несколько раз сковывали с руками соседа. В самарской тюрьме нас разместили в одной камере более 100 человек. Спали на асфальтовом полу. Паразитов масса, неисчислимое количество, когда зажгли огонь, все снимали с себя бельё и начиналось истребление. Спать было невозможно. Подумать только, что я перенес эти муки пять раз и до сих пор не помер — удивительно!»

Оправившись от мук этапа, принесенной с него болезни, Рыков активно входит в политическую жизнь ссылки, жадно ловит вести о выступлениях рабочих Петербурга, других промышленных центров страны, точно оценивает надвигающуюся мировую войну. В самый канун её, когда сербский террорист Таврило Принцип уже сделал в Сараево роковые выстрелы в австрийского эрц-герцога, нарымский ссыльный, вдумываясь в скупые сообщения, приходившие «на край света», прозорливо писал: «Невозможно, чтобы европейская война прошла без всякого влияния на наши внутренние дела. Если же к войне прибавить неурожай, промышленный и финансовый кризис, холеру и чуму, то перспективы «послаблений» расширяться до масштабов 5-го года. Такая сумма недостатков и бедность способны раскрутить самого заскорузлого мужичка. Неизбежно придется «ублажать низы», но все это выяснится к концу войны. Сначала же будет патриотический угар и торжество «твердой власти».

Прогноз оказался верен как относительно начала войны с его взрывом «ура-патриотизма», включая «социал-шовинизм», так и её общего значения — мощного катализатора революции. Надо ли поэтому удивляться, что Рыков полностью воспринял ленинскую оценку войны как империалистической, задачу превращения её в гражданскую. Со временем и с немалым трудом удалось наладить связь с Швейцарией, где находился Владимир Ильич, завязать переписку с Н.К. Крупской — секретарем заграничной группы большевиков.

В сентябре 1915 года ссыльный Рыков предпринял отчаянную и, быть может, в силу этого успешную попытку побега. Обманув строжайший надзор, он сумел попасть на пароход. «Сейчас еду по последней реке Туре, — писал он с дороги, — и затем буду в Тюмени… Перед своим путешествием я четверо суток прождал пароход на пристани. Я пропустил пароход на Томск, а время шло к распутице, падал снег к ногам, и оставалась какая-нибудь неделя до ледостава». Тогда принимается смелое решение: плыть по Оби не на юг, а на север от Нарыма, затем по Иртышу, Тоболу и Туре достичь Тюмени. «Первый город был Тобольск, — сообщает он далее. — В этом городе я пробыл в буквальном смысле без хлеба, голодный, более суток. Ждать тюменского парохода пришлось на берегу в снежную холодную бурю. Теперь я еду в тепле и понемногу согреваюсь».

Побег как таковой удался, но закрепиться после него не удалось. Добравшись до Саратова, Рыков был тут же схвачен — слишком приметной фигурой был он для сыска. И вновь потекли тюремные недели и месяцы, а за ними — обратное водворение в занесённый снегами и пронзенный морозами Нарым.

Через нарымскую ссылку прошли многие, но не все смогли её выдержать. Среди ссыльных возникали конфликты, случались даже самоубийства. В это тяжелое время Алексей Иванович был не одинок — рядом с ним находилась Нина Семеновна. С большим трудом ей удалось в 1916 году приехать в Нарым, и лишь ожидание ребенка заставило её затем покинуть этот суровый край.

«Целую тебя и дочку от всей души, — писал вскоре Рыков в Ростов-на-Дону, где жена временно обосновалась у родителей. — Будьте здоровы, мои милые… Надеюсь, что скоро мы увидимся».

Это произошло гораздо скорее, чем он предполагал. Шли последние недели, дни и часы Российской империи. «Вчера, 3 марта, — взволнованно сообщал он жене, — из частной телеграммы узнали о Временном правительстве. Впечатление колоссальное. Но кроме нас, никто ничего не получил… Надеемся на немедленный отъезд… Как хочется обо всем подробно узнать. По-видимому, происходят события, невиданные в России».

Так оно и было. Революционная буря, годами зревшая в недрах страны, наконец-то разразилась и, втягивая в свой быстро разраставшийся смерч широкие народные пласты, приобрела намного большую мощь, чем в 1905 году. В течение нескольких дней самодержавие в России было уничтожено.

Выбор в буре, сделанный в свое время Рыковым и тысячами его товарищей по партии, оказался точным. И хотя на гребне февральско-мартовских событий 1917 года поднялись иные политические партии — от меньшевиков и эсеров до быстро нацепивших красные банты кадетов и октябристов, — именно большевистские «муравьи революции» дали импульс выступлению её решающей ударной силы — рабочего класса. Оно всколыхнуло всю страну и вовлекло в политическую жизнь миллионные массы, стихийный взрыв которых дал невиданный размах революции и вместе с тем на время захлестнул её пролетарский авангард.

Все разом стало внове, все было не разобрано и просто непривычно. И поначалу самым непривычным — само ощущение свободы, особенно для тех, кто ещё вчера был лишён её в тюрьмах и ссылках. Щурясь от первого весеннего солнца, вышел из московской Бутырской тюрьмы Феликс Дзержинский, за месяц до истечения срока десятилетней каторги освободился Ян Рудзутак, отбыв каторгу, вырвался из ссылки Михаил Томский, из Ачинска в одном вагоне ехали в Петроград теперь уже бывшие ссыльные Лев Каменев и Иосиф Сталин, чуть позже отправился из Красноярска и другой «туруханец» — Яков Свердлов. Выбрался к Сибирской железнодорожной магистрали и Алексей Рыков.

За счет вышедших из тюрем, прибывавших из ссылок и эмиграции ряды большевиков, активно действовавших по всей стране, и особенно в её революционных центрах — Петрограде и Москве, — множились и наливались силой. Потом подсчитают, что они к моменту Февральской революции насчитывали, как отмечалось выше, примерно 24 тыс. человек. Заметим, однако, что может быть и другой счет, включавший в себя Н.Э. Баумана, И.В. Бабушкина, В.К. Курнатовского, И.Ф. Дубровинского, В.З. Кецховели, С.С. Спандаряна и сотни (а возможно, и тысячи — вряд ли это будет когда-нибудь подсчитано) других большевиков, расстрелянных карателями, погибших в тюрьмах и ссылках, но незримо оставивших себя в стойкости и всем революционном духе партии.

Как ни важно было собирание большевистских сил в Петрограде, Москве, других центрах страны, первостепенное и определяющее значение имело возвращение из эмиграции Ленина.

Владимир Ильич в своем швейцарском «проклятом да- леке» узнал о начале революции в России на день раньше «нарымчанина» Рыкова — 2 марта. Он тут же телеграфировал об этом находившемуся в Берне Зиновьеву, предложив немедленно встретиться в Цюрихе. Начались поиски возможности наиболее быстрого проезда в Россию, отсечённую от Швейцарии границами воюющих государств. Через три недели группа революционеров-эмигрантов во главе с В.И. Лениным (Н.К. Крупская, Г.Е. Зиновьев, З.И. Лилина, Е.Ф. Арманд, М.Г. Цхакая, Г.А. Усиевич и др.) погрузилась в вагон. Из трех дверей вагона две находились под пломбами, а в коридоре была проведена мелом черта, отделявшая необычных пассажиров от германских представителей, с которыми в пути сносился организатор переезда, швейцарский социалист Фриц Платтен. Вагон пересек Германию. Затем была пересадка на пароход, взявший курс к берегам нейтральной Швеции.

Через несколько дней Владимир Ильич поднялся на броневик, развернувшийся перед Финляндским вокзалом в Петрограде. Заключительные слова его речи были расслышаны далеко не всеми, даже стоявшими вблизи броневика. Но через несколько часов их потрясающий смысл стал широко известен. Ленин, как сообщила «Правда», «приветствовал революционный русский пролетариат и революционную армию, сумевших не только Россию освободить от царского деспотизма, но и положивших начало социальной революции в международном масштабе…»

«Вся толпа массою, — констатировал далее репортерский отчет, — пошла за мотором до дворца Кшесинской, где митинг и продолжался».