Красный премьер-министр

Слушайте голос Рыкова,

Народ этот голос выковал…

_{Владимир Маяковский}

Являлись ли решение сессии ЦИК СССР 2 февраля 1924 года об утверждении Алексея Ивановича Рыкова главой правительства СССР и принятое в тот же день постановление Президиума ВЦИК о его одновременном назначении председателем СНК РСФСР неожиданными? Почти уверенно можно сказать: нет.

Вместе с тем ограничительное «почти» присутствует в этом ответе не случайно. Нам пока неизвестны документальные материалы, детально раскрывающие выдвижение преемника Ленина в правительстве. Сам Владимир Ильич, как считается, никаких рекомендаций по этому поводу не оставил. Значит, вопрос решался в руководстве партии вернее всего «семеркой», которая фактически возглавляла ЦК, а может, главным образом пресловутым «триумвиратом» в лице Зиновьева, Каменева и Сталина.

Последний, зная содержание ленинского «Завещания», был в то время серьезно озабочен сохранением собственного положения (поста генсека), но тем не менее не мог не принимать деятельного участия в назначении нового главы правительства — слишком важен был этот пост. Уже именно в силу этого он вряд ли был согласен «пропустить» на такой пост Каменева, что значительно усилило бы позиции не только последнего, но и Зиновьева. Иное дело Рыков, член Политбюро ЦК РКП (б) (напомним, по предложению Ленина), фактически уже ведший в последнее время основные дела правительства и при этом никогда не проявлявший политических и личных амбиций.

Свои отношения с Рыковым в первые послеоктябрьские годы Сталин строил так же, как и с другими высшими руководителями, на основе «принципа» собственных интересов, комбинаций и расчетов. В марте 1921 года он направил Ленину письмо по поводу плана ГОЭЛРО, в котором просто так, на всякий случай, обвинил (а если сказать более точно, лягнул) Рыкова в обывательском реализме, попытался представить его человеком, «по уши погрязшим в рутине». Впрочем, в том же письме Сталин отметил «убожество и отсталость» Троцкого в экономическом планировании, что не помешало ему менее чем через два года, когда стала ясна необратимость болезни Ленина, предложить Троцкому пост заместителя председателя СНК СССР — факт, давно переставший быть секретом, но до сих пор избегаемый в наших исследованиях.

Как мы знаем, Владимир Ильич не принял во внимание мнение Сталина и два месяца спустя после его письма привлек человека, «погрязшего в рутине», к работе в качестве своего заместителя. Сталин не мог с этим не считаться, а позже — не учитывать объективно выгодное ему (и другим «триумвирам») негативное отношение Рыкова к позиции Троцкого после 1922 года.

Как было замечено, на пост, который в феврале 1924 года занял Рыков, мог претендовать и Каменев. В результате закулисных комбинаций Сталина и Зиновьева в отношении его было принято компромиссное решение. Он остался заместителем главы правительства и одновременно занял в правительстве второй по значению пост председателя Совета труда и обороны СССР. Здесь вроде можно было бы и поставить точку. Однако в нашей периодике мелькнуло утверждение, согласно которому Каменев якобы не получил пост председателя СНК, так как Рыков встал «на путь интриг» против него.

Оно основывается на неопубликованных воспоминаниях о Каменеве работавшего с ним в 1926 году в Наркомторге М.П. Якубовича, затем осуждённого по так называемому делу Союзного бюро меньшевиков (1931), но, к счастью, оставшегося в живых. Воспоминания эти, несомненно, любопытны, однако, как и другие сочинения мемуарного жанра, они субъективны и требуют критического к себе отношения. При таком отношении нетрудно заметить, что, говоря об «интригах» Рыкова, автор воспоминаний никаких конкретных фактов не приводит. Можно утверждать, что их и не было.

Выше не раз говорилось (и ещё будет сказано), что Рыков был человеком из живой, реальной жизни, и это определило многообразие его совсем не простой личности, незаурядной, выдающейся и вместе с тем со своими чертами и недостатками. Но и не раз отмечалось, что нет никаких данных, которые бы свидетельствовали о проявлении им комбинаторства и склонности к интригам, тем более личного характера. Вообще здесь, очевидно, пришла пора написать то, что уже не раз едва не соскальзывало с кончика пера. Выходец из простонародья, имея формально только гимназическое образование, Алексей Иванович тем не менее являл собой лучший тип русского интеллигента, этого удивительного феномена не только национальной, но и, по нашему убеждению, европейской культуры. При этом не будем прилагательное «лучший» подменять другим — «идеальный», ибо такая подмена выхолащивает действительную жизнь, в том числе и присущую ей противоречивость.

Есть ещё одна причина, по которой приходится подробнее остановиться на «вопросе о Каменеве». Она так же, как и предшествующая, связана с общей характеристикой «красного премьер-министра». В обыденном и чисто внешнем представлении пост такого ранга воспринимается несколько односторонне, главным образом видится его величественный айсберг. Между тем он требует, наряду с многими другими личными качествами, исполинской непрерывной будничной работоспособности, решения не только «глобальных», но и никогда не иссякающих текущих вопросов и дел. Иные современные публицисты сетуют, что соратники Ленина не освобождали его от «мелочовки» и «вермишельных» дел. Но можно ли было (особенно по тем условиям) избавиться от них, осуществляя повсечасно текущее руководство страной? В одной из предшествующих глав умышленно приведен без купюр длиннейший и нудный перечень данных, которые Рыков должен был быстро освоить, чтобы выработать суждение всего лишь по единственной проблеме, а подобные проблемы ежедневно накатывались лавинами.

В отличие от Рыкова Каменев не обладал такой работоспособностью, да, как представляется (об этом, между прочим, свидетельствуют и воспоминания Якубовича), у него и не было влечения к повседневным, текущим делам. Не этим ли, наряду с другими причинами, объясняется тот факт, что, назначенный заместителем Рыкова и председателем высшего экономического органа страны — СТО, а затем, в 1926 году, наркомом внешней и внутренней торговли СССР, он пробыл на этих постах считанное время? Незадолго до освобождения Каменева от последнего из названных постов председатель ВСНХ Ф.Э. Дзержинский, выступая 20 июля 1926 года на пленуме ЦК и ЦКК ВКП (б) со страстной речью, стоившей ему жизни (через несколько часов, сраженный инфарктом, он умер едва ли не на руках Рыкова), бросил ему в лицо беспощадно суровые, но справедливые слова:

— Вы занимаетесь политиканством, а не работой.

Заметим, что почти одновременно Дзержинский в резком письме к Рыкову высказал ряд серьезных несогласий с экономическими мерами правительства. Но разве он мог бы сделать подобный упрек и Рыкову? Нет, и, конечно же, не в силу доброго личного отношения к нему (такие обстоятельства «железный Феликс» не принимал в расчет), а именно потому, что видел повседневный труд Рыкова, знал и ценил его полную самоотдачу общему делу…

Назначение нового главы Советского правительства вызвало широкие отклики как за рубежом, так и в стране. Отвечая в феврале 1924 года на вопросы анкеты «Известий», посол Германии в СССР граф Брокдорф-Ранцау заявил: «Избрание на этот пост именно А.И. Рыкова, человека, который до сих пор был руководителем всего народного хозяйства СССР, является для меня новым доказательством того, что признание важности экономического восстановления в интересах политического могущества пустило глубокие корни в сознании народов СССР. Это избрание является для меня также доказательством того, что народы СССР исполнены решимости идти по тем путям, которые предначертаны с такой ясностью и четкостью В.И. Лениным».

Эти слова не являлись просто данью дипломатической вежливости. Германский посол был неплохим политиком и разбирался в ситуации, которая сложилась в стране и её руководстве. По оценкам западных экспертов, Рыков был самой крупной фигурой из числа тех советских руководите- лей-«прагматиков», которые в начале 20-х годов уже не питали надежд на близкую мировую революцию и развал капитализма[32], а потому приоритетным направлением в политике считали экономическое возрождение и развитие СССР, в том числе и при помощи внешнеэкономических связей. Исходя из анализа положения в стране и расстановки сил в её руководстве, многие на Западе полагали, что именно Рыков как представитель «прагматической» тенденции способен возглавить правительство СССР. «Избрание А.И. Рыкова на пост председателя СНК, — отмечал, в частности, эстонский дипломат Бирк, — не явилось неожиданностью для нашего общественного мнения: обсуждая возможность замещения освободившегося после смерти В.И. Ленина поста председателя СНК, газеты в течение последнего времени видели наибольшую возможность в замещении этого поста именно А.И. Рыковым».

Немало откликов поместили и советские газеты. Один из руководителей Белорусской ССР, А.Г. Червяков, писал в те дни: «А.И. Рыков является лучшей кандидатурой на пост рулевого высшего советского органа. В настоящее время нам нужно решить три основные задачи. Во-первых, восстановление сельского хозяйства, установление смычки с крестьянством. А.И, Рыков — один из тех руководящих работников, который с момента появления лозунга «смычки» понял этот лозунг как удовлетворение в первую очередь экономических запросов крестьянского хозяйства. По инициативе А.И., под его непосредственным влиянием и руководством уже принят ряд важнейших решений для установления смычки: снижение цен на фабрично-заводские товары, усиление экспорта сельскохозяйственных продуктов, льготная продажа сельхозмашин, организация сельхозбанка и пр. Таким образом, в лице А.И. мы имеем руководителя государственной работой, который правильно оценивает роль крестьянства в Советской стране и на основе этой оценки даёт правильное направление работам СНК.

Вторая задача, и не менее важная, — это восстановление нашей промышленности. Я должен отметить, что и здесь А.И., учитывая и экономическое, и политическое значение промышленности, до сего времени твердой рукой проводил линию постепенного, но неуклонного развития промышленности, улучшения положения рабочих и пр. А.И. не увлекается излишними надеждами на жёсткую концентрацию, но в то же время не допускает и чрезмерного раздувания промышленности. Успехи в области восстановления промышленности за истёкший год говорят за то, что эта линия была правильная. Они дают нам гарантию, что мы под руководством А.И. сумеем сохранить одну из важнейших командных высот Советского государства.

Наконец, третья задача, которая в настоящий момент имеет чрезвычайно важное значение для Союза ССР, — это проведение мероприятий, связанных с национальной политикой Советской власти. Правильный, марксистский, коммунистический подход к национальному вопросу помогает А.И. вести правильную линию и в национальном вопросе».

Среди груды откликов, а в их числе есть немало интересных, особенно из отдалённых национальных районов и от крестьян с их надеждами на «просветление жизни», как было сказано в одном незамысловатом пожелании Рыкову, приведенный выше выделен не наугад. Будучи сам крупным советским работником, Червяков отметил наиболее существенные задачи того времени; вместе с тем его отклик свидетельствует, что Рыков занял к 1924 году прочное положение в руководстве правительством.

И все же с этого времени его государственная деятельность приобрела новое качество, глубину и масштабы. Последние настолько значительны и всеобъемлющи, что рассказ о ней едва ли не тождествен очерку истории страны в 20-е годы, политической, социально-экономической, культурной, национальной и других сторон её жизни, ибо к каждой из них и ко всем в целом глава правительства имел непосредственное отношение. Понятно, что такой очерк здесь не может быть дан. Это относится и к характеристике самой многогранной работы Рыкова по руководству союзным и республиканским правительствами. Со временем, как можно ожидать, появятся посвященные ей специальные исследования. Пока же наметим только некоторые её стороны, не претендуя на полноту их характеристики, а также на целостность картины, которая даётся здесь лишь отдельными фрагментами.

Полем битвы и развалин назвал Ромен Роллан Россию начала 20-х годов. Обычно — и это справедливо — характеристику положения этой гигантской, протянувшейся на более чем десяток часовых поясов, многоукладной аграрной страны (до 84 % её населения жило в деревнях, кишлаках и аулах) начинают с хозяйственной разрухи. Руины, голод, нищета — вот та страшная черта, от которой начинались первопроходческие шаги в неведомое социалистическое будущее. Не утратили ли мы сегодня понимание этого? Из двенадцати лет, в течение которых судьба Рыкова была связана с высшими государственными постами, восемь пришлись на войну и борьбу с разрухой — весь совнархозовский и значительная часть совнаркомовского периодов.

Не назовёшь вполне мирными и остальные годы. Гражданские войны перестали сотрясать и корёжить страну, но их эпоха не могла исчезнуть бесследно, обрывки её шлейфа растянулись на немалое время. Да и непосредственно сама она не кончилась разом, в какой-то точно определяемый день. Последняя, и наиболее протяженная из этих войн, что охватила период 1918–1920 годов, не имела ни своего 22 июня, ни своего 9 мая. Недаром в среде историков идут многолетние споры об её исходной датировке, по-разному определяется и время её полного завершения — не только началом 20-х годов (освобождение Владивостока), но даже их второй половиной (ликвидация басмачества в Средней Азии).

В советской печати тех лет нередко встречалось забытое теперь понятие «неполная победа» — вооружённый натиск империализма был отражён, но угроза новой военной интервенции дамокловым мечом постоянно висела над Страной Советов. Её внешнеполитическое положение даже после «полосы признаний» 1924 года, когда были установлены дипломатические отношения с Великобританией, Италией, Францией, рядом других капиталистических стран, оставалось очень сложным и трудным.

Что касается «внутреннего эха» гражданских войн, то его раскаты не всегда воспринимаются теперь во всей их гамме. Они слышатся нам главным образом в шуме и грохоте борьбы с разрухой. Между тем эта борьба не была единственной. Гражданские войны оставили глубокие и долго не затягивавшиеся раны на социальном теле страны. Их участники — победители и побежденные (кроме эмигрировавших) — не разошлись в разные стороны. Они остались в одном, одинаково родном им отечестве, по поводу развития которого немало побежденных, вынужденных таить свои взгляды, сохранили те позиции, за которые только что боролись с оружием в руках. Не этим ли медленно исчезавшим, а может, для многих из поколений, переживших эпоху гражданских войн, так окончательно и не исчезнувшим расколом объясняются жестокие коллизии 20-х годов, в общем- то вошедших в историческую память как время определённой демократизации жизни страны?

Немалые трудности переживали и победители, что так или иначе затем спроецировалось на всю обстановку 20-х годов. Внутренний политический кризис, с которого началось для Советской власти то десятилетие (Кронштадтский мятеж, крестьянские восстания в ряде регионов), и последовавший крутой поворот в экономической политике некоторые члены партии послеоктябрьского призыва восприняли как отказ от идеалов коммунизма, за которые они «рубались на фронтах». «Повоевали, стало быть, до победного конца, а теперь опять — до купца!» — заявляет, сдав партбилет, комиссар, герой повести одного из зачинателей советской литературы Юрия Либединского.

Это говорил лихой рубака, который позже искренне ринется в пропасть «великого перелома» 1929 года и последующих лет, где — почти уверенно можно предполагать — и погибнет. Но сложными были настроения и среди старых партийцев, многие из которых восприняли вышедшую менее года назад, в мае двадцатого, книгу Н.И. Бухарина «Экономика переходного периода» как своеобразную оду «военному коммунизму». Конечно, они (и в числе первых Бухарин) поняли необходимость незамедлительного отказа от продразверстки. Но понимание в их среде нэпа как политики, введённой «всерьёз и надолго» (кстати, это выражение первым употребил Н. Осинский (В.В. Оболенский), а затем им воспользовался Ленин), было неоднозначно, нередко натыкалось на «левацкие» завихрения, в том числе и в высшем руководстве.

Новый глава Советского правительства был начисто чужд таким завихрениям. И здесь, чтобы охарактеризовать его позицию в этом кардинальном тогда вопросе, нужно вернуться в 1921–1922 годы. Через несколько недель после принятия декрета о замене продразверстки продналогом, выступая на IV съезде Советов народного хозяйства с докладом «Состояние и возможности развития промышленности в условиях новой экономической политики», Рыков прозорливо показал, что эта политика не исчерпывается мерами указанного декрета, а имеет определяющее значение для всей экономики страны. Он был в числе первых, кто правильно понял стержневой смысл нэпа — образование свободного рынка, стимулирующего подъем не только сельского хозяйства, но и промышленности. В предшествующие годы, отмечал он, «мы не имели конкурентов, мы их не терпели, мы их всегда убивали, умерщвляли путем реквизиции, конфискации и т. д. даже в том случае, если конкуренты были более толковы… Теперь мы должны побеждать не путем приказаний и монопольного положения, а путем лучшей работы». В следующем, 1922 году вышла брошюра Рыкова «Хозяйственное положение страны и выводы о дальнейшей работе». В ней он провел теоретический анализ основных вопросов начального этапа нэпа, обосновав необходимость и определив конкретные пути организации союза, или, как тогда писали и говорили, «смычки» между сельским хозяйством и промышленностью.

Не свидетельствует ли это о поспешности утверждений, что в его наследии «нет крупных теоретических разработок»? Однако оставим в стороне этот вопрос; речь сейчас идёт не о тех или иных утверждениях, касающихся деятельности Рыкова, а о его действительных взглядах и позиции. Вернёмся с этой целью ещё раз в 1922 год, точнее, к некоторым событиям, последовавшим за окончанием XI съезда РКП (б).

В предшествующей главе уже говорилось, что занятие Сталиным должности генсека ЦК привлекает особое внимание историков. Очевидно, стремление раскрыть обстоятельства такого назначения настолько завораживает, что из поля зрения как-то ускользнуло другое происшедшее тогда важное событие — существенное изменение в составе Политбюро ЦК РКП (б).

В условиях развертывания нэпа пятерка членов Политбюро, сложившаяся ещё в период «военного коммунизма», была по предложению Ленина расширена и пополнена, заметим, не кандидатами в члены Политбюро! ими тогда были Бухарин, Калинин и Молотов), а избранием ранее не входивших в этот высший партийный орган Рыкова и Томского. Общеизвестно, что долгие годы их фамилии если и упоминались, то с неизменным ярлыком «правый». Хотя теперь он снят, сам факт его появления отменить нельзя, как нельзя вычеркнуть и то, что Сталин и его окружение обозначили этим ярлыком сторонников политики, в основе которой лежали ленинские идеи нэпа. Владимир Ильич, рекомендуя Рыкова в состав Политбюро ЦК РКП (б), несомненно, учитывал не только его выдающиеся администраторские качества, но и (допустимо, что даже в большей мере) его непримиримость к «левизне», шараханьям в политике и экономике, последовательность в проведении нэпа. Все это проявилось и в позиции Рыкова конца 20-х годов.

Мысленное отступление к событиям начала того десятилетия вроде бы неожиданно привело к его исходу. На самом деле неожиданности здесь нет. Такое временное сопоставление помогает заключить, что Рыков, если говорить наиболее обобщённо, проводил в 20-е годы единую линию, которая исходила из ленинского учения о пролетарском государстве и нэпе, стремления творчески применять его к меняющимся условиям социально-экономической реальности.

Вчитываясь в его многочисленные и разнообразные по тематике доклады, речи и статьи, невозможно выделить какое-то одно, кратко сформулированное ключевое положение, которое бы разом и ёмко раскрыло его общеполитическую позицию. Тем не менее приведем заявление, сделанное им вскоре после вступления на пост председателя СНК и являющееся в известной мере типичным для его заявлений последующих лет:

«Основой прочности октябрьских завоеваний в СССР является сотрудничество рабочих и крестьян. В хозяйственной области это сотрудничество должно выражаться в соблюдении соответствия в развитии промышленности и сельского хозяйства, в такой организации кооперации и торговли и в таком соотношении цен на продукты промышленности и сельского хозяйства, которые бы обеспечивали интересы рабочих и крестьян».

Здесь Рыков выделил один, но важнейший срез жизни страны тех лет — осуществление нэпа на основе сотрудничества рабочих и крестьян, достижение того, из-за чего, собственно, и осуществлялись революционные преобразования, — улучшение реальных условий существования трудового люда.

Удачно, на наш взгляд, подметил основное политическое содержание деятельности Рыкова американский историк, осуществивший глубокое исследование биографии Бухарина, Стивен Коэн: «Никто из главных большевистских деятелей, включая Бухарина, не олицетворял так недвусмысленно, как он, политическую и экономическую философию нэпа и смычки». Добавим, что эта философия была для Рыкова не абстрактно-отвлечённой, а инструментом борьбы за «просветление жизни», как несколько неуклюже наивно, но, в сущности, точно определили смысл революции простые крестьяне в упомянутом выше отклике на назначение нового руководителя Советского правительства.

В его почти семилетней деятельности на этом посту (февраль 1924 — декабрь 1930 года) можно с некоторой долей условности обозначить два основных хронологических этапа. Первый — четырехлетие с 1924 по 1927 год включительно, второй — несколько короче, трехлетие 1928–1930 годов.

Начнём разговор о первом из них несколько неожиданно — с его конца — 1927 года. В том году Советская страна впервые получила возможность вести счет своей истории не по годам, а по десятилетиям. Теперь, когда наш общий «советский возраст» шагнул в восьмой десяток лет, трудно представить, какой общественный резонанс имела первая «круглая дата» — десятилетие Октября, — вызвавшая у одних радость и энтузиазм, у других — изумление, а то и разочарование и даже злобу. Отмечалась она торжественно и широко, хотя и в непростой обстановке последнего всплеска внутрипартийной борьбы с «левыми». Именно в те праздничные дни Зиновьев попытался обратиться к демонстрантам перед Зимним дворцом в Ленинграде, а Троцкий с балкона московской гостиницы «Националь» — привлечь внимание колонн, двигавшихся к Красной площади.

В преддверии торжественной даты в Ленинграде — колыбели революции прошла юбилейная сессия ЦИК СССР, центральным событием которой стал доклад А.И. Рыкова «Десять лет борьбы и строительства». В зале Таврического дворца, где проходила сессия, была вывешена большая диаграмма (см. выше), данные которой являлись, как выразился докладчик, «яркой иллюстрацией упадка, последующего роста и успехов нашего хозяйства».

— Верхняя линия диаграммы, — говорил он, обращаясь к залу, — показывает кривую падения и подъема продукции сельского хозяйства. Стоимость валовой продукции сельского хозяйства в 1913 году равнялась 11 790 млн. рублей, а в 1921 году она упала до 6900 млн. рублей, то есть составляла несколько более половины довоенного уровня. В настоящем году по валовой продукции сельское хозяйство обогнало довоенный уровень и исчисляется в 12 776 млн. рублей.

Сделав короткую паузу, докладчик продолжал:

— Нижняя линия диаграммы показывает кривую падения и подъема так называемой цензовой (крупной) промышленности. Стоимость валовой продукции в 1913 году исчислялась в 6391 млн. рублей, а к началу восстановительного периода, в 1921 году, она упала до 1344 млн. рублей, то есть несколько выше пятой части довоенного уровня. С 1921 года начинается резкий подъем, и к 10-летию мы уже превзошли довоенный уровень (свыше 6637 млн. рублей), а в ближайшем году предполагается превзойти его уже на 15 %. Вот общая картина хозяйственного развития в основных отраслях народного хозяйства за истёкший десятилетний период. Процесс резкого, катастрофического падения и необычайно быстрого подъема является характерной чертой всего пройденного этапа.

Действительно, глядя на круто изломанные линии диаграммы, будто ощущаешь взмах гигантских качелей, которые подхватили страну, увлекли её вниз, к бездне разрухи, а затем стремительно вывели обратно, к довоенному уровню. «На довоенном уровне» — это было, пожалуй, одно из самых популярных выражений второй половины 20-х годов. Откройте сборник рассказов Михаила Зощенко с их удивительным кружевом разговорной речи тех лет, и вы убедитесь в этом. «Как жизнь? — На довоенном уровне». Такой ответ приобрел собирательное значение: хорошо живётся, нормально.

Но довоенный уровень был уровнем среднеразвитой, как мы аккуратно выражаемся, страны. В действительности — страны со слаборазвитой промышленностью, отсталой по сравнению с развитыми странами аграрной экономикой, низким культурным уровнем — более 2/3 её населения до революции было неграмотным.

С первых шагов восстановления народного хозяйства Ленин и руководимая им партия ставили задачу не просто достичь экономических показателей 1913 года, а создать все условия для выхода за их пределы и дальнейшего движения вперёд. Так понимал восстановительный период и Рыков. Поэтому, когда в середине 20-х годов развернулась внутрипартийная дискуссия, он сразу оказался в первых рядах тех, кто активно выступил за развертывание социалистического строительства. Он убежденно считал, что на основе нэпа страна может осуществить переход к социализму, в СССР будет создано социалистическое общество.

При этом в отличие от некоторых горячих голов он рассматривал переходный период от капитализма к социализму как исторически длительный, требующий нескольких десятилетий развития советского общества. Только в итоге такого развития станет возможным «непосредственное, — как выразился Алексей Иванович, — социалистическое строительство», то есть создание социализма.

«Ликвидация бедности, невежества, неграмотности, отсталости, — писал он в 1925 году, — которые мы унаследовали от всего царского периода нашего государства, и достижение в материальном и культурном отношениях уровня, превышающего Западную Европу или даже достигающего его, будет, при условии диктатуры рабочего класса, означать ликвидацию новой экономической политики и всего переходного периода и вступление в стадию непосредственного социалистического строительства». В течение этих лет новое общество призвано полностью усвоить все достижения капитализма (производить много, скоро и дёшево). Рабочий класс должен показать, что он в условиях пролетарской диктатуры сможет организовать свой труд и будет работать лучше, «чем работает Форд и капиталисты». Лишь тогда мы «с полным правом можем сказать, что все главнейшие трудности переходного периода преодолены». Таков был, по его мнению, рубеж, на котором, оттолкнувшись от достигнутого капитализмом уровня техники и организации производства, можно развить дальше производительные силы на основе иной организации общественного труда до уровня, недоступного эксплуататорскому строю.

Небезынтересны и суждения Рыкова о построении в будущем «полного социализма». «Самое понятие «полное» социалистическое общество, — говорил он в 1927 году, выступая на пленуме Исполкома Коминтерна, — мне кажется, является условным. Капитализм в своем развитии пережил целый ряд фаз и изменений. Несомненно, что и развитие социалистического общества будет иметь свою богатую историю. Сказать же с абсолютной точностью, где мы будем иметь полный социализм и где кончается «неполный», мне кажется, совершенно невозможно, и споры по этому вопросу являются праздными».

Но совсем не праздным считал он решение проблемы развертывания движения по пути социалистического строительства. Она возникла для него не только теперь, в середине 20-х годов, когда взмах гигантских качелей на комментируемой им диаграмме начал выводить экономику страны к отметкам 1913 года. Ещё в том, теперь уже отдалённом восемнадцатом, едва вступив в руководство ВСНХ, Рыков сразу поставил вопрос о том, что деятельность этого органа «должна иметь в виду социалистическое строительство». «Строя нашу хозяйственную жизнь, — говорил он тогда же, — мы всегда должны помнить о том, что мы тем самым строим социалистическое общество».

Этот его общий подход остался неизменным и семь лет спустя, когда Алексей Иванович убедился, что реальный ход событий подтверждает возможность успешного созидания нового общества в условиях капиталистического окружения. Такую уверенность он последовательно пронес и отстоял вместе с большинством партии в острой идейной борьбе 1923–1925 годов.

Не случайно, что именно ему было поручено подвести на XIV съезде ВКП (б) итог этой борьбы. В своей заключительной речи Рыков раскрыл главное значение этого съезда, на котором «партия впервые констатировала, что рабочий класс на деле приступил к строительству социализма». «Мы вступаем, — говорил он, — в радостную для нас эпоху, в эпоху осуществления того, для чего происходила Октябрьская революция. Начинается эпоха органического положительного строительства социализма, которое будет сопровождаться громадными трудностями». Их, подчеркнул выступающий, «мы должны преодолеть во что бы то ни стало» и обеспечить «развертывание строительства социализма в условиях капиталистического окружения, в условиях новой экономической политики».

Размышляя над основными вехами государственной деятельности Алексея Ивановича Рыкова, можно заключить, что две из них, обозначенные XIV (декабрь 1925 года) и XV партсьездами (декабрь 1927 года), определили грани своеобразного эпицентра этой деятельности. И дело, конечно, не во внешних атрибутах, скажем, не в том, что именно его речи открывали и заключали работу этих съездов, на которых он был одним из двух лидеров страны, особо отмечаемых делегатами вставаниями и овациями, сопровождавшими их выступления. Впрочем, и это показательно, так как отражает реальную обстановку в высшем руководстве, наличествовавшую в 1926–1927 годах.

На её общей характеристике следует остановиться несколько подробнее, так как она не вполне точно, на наш взгляд, оценивается в части советской и зарубежной литературы и, кроме того, имеет важное значение для понимания действительного положения Рыкова в системе партийно-государственного руководства того времени, позволяет выявить некоторые черты, свойственные «красному премьер-министру».

К началу 1926 года популярность Рыкова в партии и стране достигла наивысшей отметки, сохранявшейся затем на протяжении примерно трех лет. Выше говорилось, что уже к моменту своего назначения новый руководитель центральной исполнительной власти имел большой авторитет. Но не нужно думать, что последовавший вскоре переезд Рыкова с Воздвиженки в кабинет расположенного в Кремле здания Совнаркома СССР сразу и автоматически обеспечил ему дальнейший рост популярности.

Он явился результатом конкретных дел, преодоления немалых трудностей, в том числе и субъективного порядка. Кончина Ленина застала Рыкова больным, необходимость срочного лечения сердца вынудила его сразу после избрания председателем Совнаркома согласиться с рекомендацией врачей о выезде за границу. Это была его последняя зарубежная поездка. Вместе с Ниной Семеновной он провел под чужой фамилией два или три месяца в Италии.

Возвращение ускорила тревожная весть. Едва оправившаяся от страшного голода 1921–1922 годов страна летом 1924 года пережила новую, правда вполовину меньшую по масштабам, засуху. Рыков немедленно возглавил специальную правительственную комиссию по борьбе с её последствиями, а затем, в августе, выехал в южные районы РСФСР, особенно пораженные неурожаем. Эта поездка открыла целую серию последующих, вплоть до конца 20-х годов, поездок по стране, не имевших ничего общего с парадностью, заполненных практическими делами и обеспечивавших «обратную связь» с широкими слоями трудящихся.

М. Горький, следя за борьбой с засухой по газетам, с теплом писал в те дни из Сорренто (Италия) Рыкову: «Весьма полюбовался фотографиями Вашей поездки по Поволжью, жаль только, что Вы морщитесь, когда Вас снимают, и выходите на снимках человеком, у которого зубы болят. Но — какие хорошие рожи мужиков!»[33] Рыков тоже вглядывался в мужицкие лица, но больше его интересовали думы крестьян. Те августовские беседы в деревнях способствовали утверждению его мыслей о том, что главнейшей формой организации крестьянства и проявления его активности должна явиться кооперация, поощрение её различных форм.

Поездка, таким образом, обогатила представления главы правительства о пути, как он сам выразился, к устойчивому крестьянскому хозяйству и вместе с тем, что было в тот момент наиболее важным, позволила принять практические меры для преодоления последствий бедствия, сохранения хозяйственной деятельности в пораженных им аграрных районах. Выводы из этих мер имели долгосрочное значение. Недороды в тех или иных размерах случались и в отдельные последующие годы, но ни один из них, вплоть до начала 30-х годов с их социальными потрясениями, не сопровождался голодом или его серьезной угрозой. Это надо особо подчеркнуть.

Борьба за ликвидацию последствий засухи 1924 года была лишь частью повседневной деятельности Рыкова в первые полтора-два года его премьерства. Не касаясь её больших и малых сторон, отметим, что уже вскоре компромисс, определивший разведение постов председателя СНК и председателя СТО, оказался нежизненным. В общем-то, успешное сотрудничество Каменева и Рыкова в единой «упряжке» (или «связке») в 1922–1923 годах теперь стало явно давать сбои. Положение председательствующего в Политбюро обеспечивало Каменеву возможность фактически независимо вести себя в качестве заместителя Рыкова в правительстве, а также на посту председателя СТО.

Может, это как-то и сгладилось бы, если бы не неприятие Рыковым линии Зиновьева и Каменева на неоправданную поспешность в осуществлении нового промышленного строительства, а затем, когда их расчет на приток финансовых средств для него не оправдался, обвинение ими в этом под флагом «обуздания кулачества» всего крестьянства. Эти противоречия обострились развалом «тройки», вполне обнаружившимся к концу 192.5 года стремлением Сталина избавиться от участия в политическом руководстве Зиновьева и Каменева.

Объективно Рыков этому способствовал. Вместе с членами и кандидатами в члены Политбюро Сталиным, Томским, Дзержинским, Калининым, Молотовым и Рудзутаком (Троцкий в тот период отмалчивался и, сидя в президиуме бурного XIV съезда, речи не произнес) Рыков активно выступил с критикой возглавленной Зиновьевым и Каменевым «новой оппозиции». Однако эта критика, во-первых, не содержала ничего личного, а выражала лишь твердые идейные убеждения Рыкова, неприятие им зиновьевско-каменевских представлений о путях социалистического строительства; во-вторых, несмотря на свою остроту, она была направлена на то, чтобы «всех нас запрячь в одну запряжку». Эта рыковская фраза ранее уже приводилась и повторена здесь намеренно. В ней — своеобразное кредо её автора, который, активно участвуя во внутрипартийной борьбе, немалое время ещё и после XIV съезда сохранял надежду на достижение единства, видел в этом, как он выразился, «общий интерес партии».

Заседания съезда закончились в последние часы 1925 года, а первые дни нового года принесли известия о начале заметных изменений в центральном партийно-государственном руководстве. Впервые после кончины Ленина Политбюро ЦК партии было образовано в более широком составе (не из семи, а из девяти членов). В него наряду с Бухариным, Рыковым, Сталиным и Томским вошли новые члены — Ворошилов, Калинин и Молотов. Кроме того, из прежнего состава остались Зиновьев и Троцкий, а Каменев был переведен кандидатом в члены Политбюро. Но время их пребывания в составе этого органа оказалось теперь очень коротким, ограниченным всего лишь несколькими месяцами. В связи с выступлением новой, троцкистско-зиновьевской оппозиции в июле из Политбюро был выведен Зиновьев (вместо него избрали Рудзутака), в октябре — Троцкий и Каменев. Таким образом, состав высшего партийного органа всего лишь через два года после кончины Ленина претерпел первые существенные изменения[34].

Январские перестановки 1926 года непосредственно коснулись и Рыкова. В соответствии с возникшей при Ленине традицией (которую Сталин пока лицемерно не нарушал) он занял место председательствующего на заседаниях Политбюро и пленумах ЦК, а также стал председателем СТО, что вновь свело руководство правительством и этим органом, как то было при Ленине, под единое начало.

Что касается Сталина, то, по мнению некоторых авторов, 1925–1926 годы были временем оформления его авторитаризма. Далее такой взгляд будет подвергнут серьезному сомнению, хотя оговоримся сразу, что перемены начала 1926 года ознаменовали крупный политический выигрыш Сталина. Сумев ранее организовать ощутимые удары по Троцкому, он теперь отделался от соратников по триумвирату, правда, если верить некоторым исследователям, тут же оказался в дуумвирате — был вынужден пойти на блок с Бухариным.

Не затрагивая здесь эту тему в целом, все же заметим, что получившие в последнее время относительно широкое хождение представления о «тройках», «двойках» и прочих числовых комбинациях руководителей, которые чуть ли не вершили все дела партии и страны, являются, по нашему мнению, весьма упрощенными. Конечно, эти представления не выдуманы, они пришли в современную литературу из тех далёких лет. Кажется, М.М. Лашевич ещё в середине 20-х годов иронизировал по поводу «картёжной терминологии» — тройка, двойка, туз… Старый большевик, член ЦК партии, участник оппозиции, покончивший с собой в 1928 году, он, будучи, по свидетельству его современников, человеком прямолинейным и даже грубоватым, без обиняков высмеял примитивность такого понимания совсем не простых процессов внутрипартийной борьбы.

Рассмотрение её только через призму подобных упрощенных представлений заслоняет анализ действительной расстановки сил в политическом руководстве и в том числе — зарождение в его среде некоторых негативных явлений. Уже в 1923 году в статье, опубликованной «Правдой», Л.Б. Красин с тревогой отметил, что в работе ЦК влияют «на внутреннюю и внешнюю политику отдельные личности, а не весь коллектив». Это, подчеркнул он, отчасти вызвано положением в самом ЦК, способствующим «прохождению в ЦК на съездах новых членов, которые исполняли бы волю отдельных личностей». Три года спустя Красин (он скончался в 1926 году) с сожалением мог бы констатировать, что его тревожное наблюдение подтверждается, и теперь уже не только на уровйе ЦК, но и Политбюро. В состав последнего после XIV партсъезда была, так сказать, влита (в качестве как членов, так и кандидатов в члены) целая группа, употребляя термин тех лет, цекистов, подавляющее большинство которой составит со временем ближайшее окружение Сталина. Эта впервые выявившаяся тенденция будет затем, после XV и XVI партсьездов, окончательно закреплена, о чем свидетельствуют данные таблицы на с. 317, которые вряд ли нуждаются в комментариях.

Но мы вновь несколько отвлеклись, хотя все только что сказанное, как и рассмотрение ранее ряда событий 1924–1925 годов, имеет прямое отношение к обозначенной выше задаче общей характеристики положения в политическом руководстве страны 1926 и 1927 годов. Всесторонний анализ этого положения позволяет говорить о равновесии сил, установившемся в то время в высшем эшелоне власти. Можно было бы сказать даже об определённом единстве, но слишком полярны были два лидера, так или иначе представлявшие тогда объективную расстановку сил в руководстве.

И вот здесь мы подходим, пожалуй, к основному. Если анализировать не только идейную борьбу и теоретические разработки того времени, а преимущественно этим мы нередко ограничиваемся, но и действительное состояние руководства партией и страной, реальное осуществление власти и наличие её практических функций у конкретных лидеров, или, как говорили, вождей, то следует сделать вывод, что определяющее значение имел тогда не «дуумвират» (Сталин — Бухарин), а иное сочетание в группе тогдашних лидеров — Сталин и Рыков.

Именно в их руках были сосредоточены главные нити действительной власти (другой разговор, что их отношение к ней и пользование ею были в корне различны). Кремлёвский кабинет Рыкова, находившийся на том же этаже здания Совнаркома, что и ленинский, был известен всей стране, руководителям её регионов и национальных республик. К тому времени Сталин тоже покинул Воздвиженку. Его кабинет, расположенный на пятом этаже массивного здания на Старой площади, куда переехал аппарат ЦК, не имел такой всеобщей известности. Однако объём реальной власти хозяина кабинета был обратно пропорционален тому, что пока знали о нем страна и подавляющее большинство партии. Впрочем, фамилия его, всего лишь два-три года назад малоизвестная, теперь стала все более привычно открывать официальные перечни руководителей, в начале которых обычно значилось — Рыков, Сталин… Или Сталин, Рыков… До времени такой перестановке вроде бы не придавалось значения[35].

Недооценка в исторической литературе действительного значения Рыкова в высшем руководстве страны в немалой степени связана с господствующим десятилетиями в нашем сознании стереотипом, который едва ли не непременно связывает его фамилию с Бухариным, при этом почти обязательно ставит её второй после бухаринской, вольно или невольно представляя главу Советского правительства если и не эпигоном последнего, то, во всяком случае, как личность, не вполне политически самостоятельную.

Такой стереотип возник и был навязан в конце 20-х годов, а бесспорным автором его является Сталин. Развертывая борьбу против «правых», он сразу нанёс основной удар по их наиболее уязвимой фигуре — Бухарину, выступившему с теоретическим обоснованием расхождений со сталинской линией конца 20-х годов и только в этом смысле ставшему лидером «правых». Их действительное ядро было тем-то и опасно для Сталина, что оно держало реальные рычаги власти (Рыков — правительство, Томский — профсоюзы, Угланов — московская партийная организация). Он не мог не сознавать, что фактическим лидером этого ядра является Рыков (может, и невольно для себя, учитывая черты его характера). Нанося основной удар по Бухарину, Сталин в действительности стремился сокрушить авторитет главы правительства, парализовать его воздействие на ход событий.

О драматических обстоятельствах этой борьбы ещё придется говорить, сейчас же они затронуты лишь из-за необходимости наконец-то порушить отмеченный сталинский стереотип, тем более что в наши дни он получил нечто вроде «второго дыхания». 1988 год принес полную государственную и партийную реабилитацию «правым», что по времени совпало со 100-летием со дня рождения Бухарина. Накопленный нами опыт юбилеев был применен и в данном случае, что обернулось возникновением прямо-таки «бухаринского уклона» в литературе. Разумеется, в массе хлынувших работ немало по-настоящему серьезных, делающих важные начальные шаги в изучении деятельности этого выдающегося большевика, его действительно незаурядной личности, кстати резко контрастирующей (не в этом ли одна из причин повышенного интереса к нему?) с уровнем руководителей, занявших высшие партийные и государственные посты в последующие десятилетия. Но как бы то ни было, вновь наметившаяся, но уже на другой лад, нежели в конце 20-х годов, абсолютизация фигуры Бухарина ни к чему, кроме очередного искажения нашей истории, не приведет. В полном объёме это относится и к эпохе середины 20-х годов, «выпячиванию» в ней Бухарина в ущерб анализу реальной ситуации в политическом руководстве, где, на наш взгляд, основное лидирующее положение принадлежало двум, как уже говорилось, совершенно разным людям — Сталину и Рыкову.

Подчеркивая коренное различие их партийных и личных качеств, что в конечном счете обнаружило антагонизм между ними в политике, не стоит, как нам кажется, вместе с тем упускать из виду то важное обстоятельство, что оба они действовали в единственно приемлемой им общественной системе, которая открыто и широко была провозглашена как диктатура пролетариата. Это понятие после XX съезда КПСС ушло из жизни страны. Постепенно оно если и не исчезло совсем, то явно отступило на задний план и при изучении первых советских десятилетий. Между тем такое изучение никогда не будет полным без анализа практики, обозначаемой этим понятием системы, раскрытия её действительных форм и методов, а также содержания во всей его неизбежной диалектической противоречивости.

Последняя помогает уяснить и диалектику ситуации в политическом руководстве страны середины 20-х годов, взаимоотношений его основных лидеров, прежде всего Сталина и Рыкова, выявить в общеполитическом аспекте то, что разводило их в разные стороны и одновременно в чем-то объективно сближало. Чтобы пояснить это конкретнее, воспользуемся одним из известных определений диктатуры пролетариата, данных Лениным. Согласно ему, диктатура пролетариата есть упорная борьба против сил и традиций старого общества, «борьба кровавая и бескровная, насильственная и мирная, военная и хозяйственная, педагогическая и администраторская». Четко очерченные здесь две стороны диктатуры пролетариата обозначают и водораздел в общественно-политической практике Сталина и Рыкова. По всему тому, что известно о последнем, не будет натяжкой утверждение, что он в отличие от Сталина являлся одним из наиболее значительных выразителей той тенденции в партийно-государственном руководстве, которая воспринимала после победного окончания борьбы на фронтах бескровную, мирную, хозяйственную, педагогическую и администраторскую функции диктатуры пролетариата как главные.

Но могли ли они быть при этом и исключительными? Само по себе осуществление диктатуры, в том числе и пролетариата, невозможно вне единства двух названных выше сторон. Собственно, это и показано в приведенном определении. Руководя правительством диктатуры пролетариата, что Рыков не раз искренне и убежденно подчеркивал, он должен был, при всех своих устремлениях к демократизации общественной жизни, высоких личных качествах, обеспечивать осуществление такой диктатуры в полном её объёме. Конечно, можно сослаться на то, что так диктовали условия времени, Но в данном случае важно другое — признание противоречивости ряда черт политической биографии Рыкова. Кстати, начало заката её в этом смысле символично. Будучи лидером, действительно олицетворявшим «политическую и экономическую философию нэпа и смычки», что, в сущности, выражало отмеченные выше гуманные функции диктатуры пролетариата, глава правительства тем не менее поддержал одну из самых жёстких её сторон и дал в январе 1928 года согласие (вместе с другими членами Политбюро) на требуемые Сталиным чрезвычайные меры при проведении хлебозаготовок. Это в конце концов обернулось «изживанием» нэпа, извращением «смычки», многими другими тягчайшими социальными, экономическими и политическими последствиями, фактически превратившими в фикцию гуманные функции диктатуры пролетариата.

Весной 1923 года Рыков вместе со всеми делегатами XII съезда РКП (б) (напомним: это был съезд, на котором Ленин, будучи уже тяжело больным, отсутствовал) проголосовал за принятие резолюции по политотчету ЦК, с которым выступил Зиновьев. В её тексте говорилось: «Диктатура рабочего класса не может быть обеспечена иначе, как в форме диктатуры его передового авангарда, т. е. Компартии».

Этот тезис скорее всего не привлек бы особого внимания, так как в среде коммунистов и без того нередко употребляли выражение «диктатура партии». Однако чуть более года спустя Сталин, решив, что пришла пора пустить первый пробный шар против Зиновьева с Каменевым, неожиданно опубликовал в «Правде» одно из своих выступлений, в котором в том числе подверг критике тезис о диктатуре партии (не назвав прямо фамилию Зиновьева). С явно показной претензией на авторитетность в теоретических суждениях он демонстративно разоблачил проникновение «этой чепухи в партийную среду».

Этот эпизод засвидетельствовал распространение в кругах правящей партии определённых представлений, выражающих понимание её руководящей роли в стране. В свою очередь стремление свести эту роль к непосредственному диктату не могло не отразиться и внутри самой партии. В последнее время не раз отмечалось, что Сталин рассматривал партию как своего рода орден меченосцев внутри Советского государства. По этому поводу уже сказано немало справедливо разоблачительных слов. Подобные слова произносятся и в адрес Троцкого, считавшего партию неким подобием клана самураев.

Но не являлись ли эти доведённые до крайности высказывания двух выдающихся, как их назвал в 1922 году Ленин, вождей ЦК отражением внешне более сдержанных, но, по существу, близких к ним взглядов, формировавшихся среди партийно-государственных руководителей? Объективное изучение этого вопроса будет иметь важное значение и для политической характеристики главы Советского правительства[36].

Тем не менее уже сейчас можно отметить обнаружившееся в то время его определённое ужесточение в подходе к вопросам, связанным с партией. Свои задачи по созиданию новой жизни, подчеркивал Рыков в 1925 году, партия может «осуществить только в том случае, если сохранит всю большевистскую твердость своих рядов, дисциплинированную выдержку каждого члена нашей партии, каждой организации». Подобных высказываний Рыкова можно подобрать немало. Одно из его важных свойств заключалось в том, что все требуемое им от других коммунистов он относил и к себе, в том числе необходимость полного подчинения в интересах единства партии («твердости её рядов») воле большинства, как бы оно ни складывалось и что бы оно ни выражало. Не приближалась ли объективно такая безоговорочно жёсткая позиция к концепциям «ордена» и «клана» при всем том, что большевик Рыков был несомненным антиподом их авторов? Таков ещё один вопрос, развивающий предшествующий и, добавим теперь, важный не только для политической характеристики Рыкова, но и целого ряда других большевиков, входивших в высшее политическое руководство страны в 1926–1927 годах.

Установившееся в то время некоторое определённое равновесие его внутренних сил, а также взаимоотношений их основных лидеров — Сталина и Рыкова — в значительной мере было определено необходимостью решения общей задачи отпора и ликвидации нового и, пожалуй, самого сильного выступления оппозиции, возглавленной на этот раз отодвинувшими в сторону собственные противоречия Троцким и Зиновьевым с Каменевым,

Рыков оказался в данном случае неудачливым прорицателем. В середине января 1926 года он публично заявил: «Никаких дискуссий, прений внутри партии после решений XIV съезда не будет». Едва он высказал это мнение, как оно в течение нескольких коротких недель развеялось и заглохло во все более нарастающем шуме новой внутрипартийной схватки. И всё-таки такое мнение показательно, оно выразило его стремление к единству партии, веру, что и другие руководители во имя её единства откажутся от сотрясения страны дискуссиями, сумеют перешагнуть через свои политические амбиции и преодолеть их во имя общего дела.

Знакомство с речами Рыкова в 1926–1927 годах, направленными против оппозиции, а также с другими выступлениями, затрагивающими вопросы борьбы с ней, вызывает почти физическое ощущение, как нелегко давалась эта борьба Рыкову с его неприятием атмосферы личных столкновений и склок, комбинаторства и пр. Но он преображался, когда спор приобретал принципиальный характер и необходимо было убеждать и отстаивать определённые позиции.

Впрочем, были «теории», которые он отвергал в принципе, как говорится, с ходу, без всяких дискуссий. Один из современников вспоминает о его возмущении при уже первом знакомстве с «законом» Е.А. Преображенского, лёгшим в основу экономической платформы троцкистов с её сверхиндустриализацией, которую предлагалось осуществить за счет принудительной перекачки средств из деревни в промышленность, по существу ограбления и разорения крестьянства.

— Это ч-черт знает что! — говорил Алексей Иванович с возмущением и оттого слегка заикаясь. — Можно ли придумать большее, чтобы смертельно скомпрометировать социализм?.. У него деревня только дойная корова для индустрии.

Он не мог знать, что всего лишь через несколько лет контуры, по его определению, «возмутительной теории» отчетливо проступят в сталинских мероприятиях ломки советской деревни, навязанной ей «коренной реконструкции». Придет день, и после одного из многочисленных тогда заседаний, принимавших директивы по коллективизации, Рыков с ещё большим возмущением глянет в рябоватое лицо Кобы и с не свойственной ему резкостью скажет:

— Ваша политика экономикой и не пахнет!

Но это — через три-четыре года. Пока же они с Кобой, Бухариным, Томским, другими членами Политбюро и большинством ЦК — в одной упряжке, которую тянут, не прекращая изнуряющую, требующую немалых сил и нервов борьбу с оппозицией. Именно необходимость постоянного отвлечения на споры и борьбу с политиканствующими и чуждыми повседневной будничной работе людьми сыграла свою роль в том, что Рыков не сумел воспринять реальные стороны критики оппозиции. В то же время её апелляция к находящейся за пределами ВКП (б) аудитории, не исключая мелкобуржуазные слои, усиление фракционности, грозившей появлением «параллельной партии», нелегальные методы действия сломили веру Рыкова в возможность достижения единства, сказались на присущей ему выдержке и ожесточили.

Внешне это наиболее наглядно проявилось в его речи на XV съезде ВКП (б). Он вышел на трибуну после того, как её покинул Каменев — единственный лидер оппозиции, которому позволили выступить на съезде. Его речь постоянно прерывали грубые выкрики, шиканье и шум зала. Появление Рыкова сразу после Каменева было, конечно, не случайно, и стенограмма зафиксировала умышленно эффективную контрастность этого момента: «Рудзутак (председательствующий). Слово имеет т. Рыков. (Бурные продолжительные аплодисменты. Крики «Ура» Делегаты стоя приветствуют т. Рыкова.)» На контрасте было построено и начало речи:

— Товарищ Каменев окончил свою речь тем, что он не отделяет себя от тех оппозиционеров, которые сидят теперь в тюрьме. Я должен начать свою речь с того, что я не отделяю себя от тех революционеров, которые некоторых сторонников оппозиции за их антипартийные и антисоветские действия посадили в тюрьму. (Бурные продолжительные аплодисменты. Крики «Ура». Делегаты стоя приветствуют т. Рыкова.)

Нужно ли комментировать эти цитаты из стенограммы съезда? На протяжении не более трех минут делегаты дважды повторили «бурные продолжительные…», прокричали «Ура!» и, не успев усесться, вновь встали. В первом случае их порыв объясним — они восторженно приветствовали одного из самых популярных лидеров, своего «красного премьер-министра». А во втором? Новый взрыв энтузиазма делегатов съезда (лучших и наиболее активных партийцев) вызвало заявление этого лидера, что он принадлежит к тем, кто не боится сажать в тюрьмы своих бывших товарищей по партии за их антипартийную деятельность.

Мог ли предположить Рыков, что через десять лет его арестуют по решению пленума ЦК, который перед этим деловито обсудит, не стоит ли его приговорить к расстрелу. А с требованиями расправы с ним выступят уже не несколько сотен собравшихся в Андреевском зале Кремля людей, а десятки и сотни тысяч участников собраний и митингов.

Где и когда стал пробиваться тот политический ручеек, который позже был искусственно (и искусно) превращен в огромный поток, вместивший сотни и сотни тысяч негодующих на собраниях и митингах? Не будем обращаться к эпохе гражданских войн с её кровавой жестокостью обеих боровшихся сторон. Рассмотрим, без жажды сенсаций, сознавая величие и неимоверные тяготы тех лет, начальные мирные годы.

Там — немало событий и фактов, в которых историки ещё глубоко не разобрались или же делают вид, что не знают их. Между тем они не упрятаны в тайники архивных хранилищ. Достаточно взять в руки некоторые тома Собрания сочинений Ленина, чтобы увидеть, что ещё в начале 20-х годов Политбюро (как общеизвестно, не государственный и тем более не правоохранительный орган) принимало решения об арестах. Это было при Ленине и иногда с его активным участием. К примеру, в одной из записок в Политбюро (кстати, непосредственно адресованной Сталину) Владимир Ильич даёт указание: такого-то «сегодня же арестовать по обвинению в противоправительственной речи» и «продержать месяца три». Из текста записки следует, что она появилась после разговора Ленина с Рыковым, рассказавшего (со слов другого человека) об одном из собраний, на котором подлежащий аресту держал речь. Отсюда и распоряжение «продержать месяца три, пока обследуем это собрание тщательно».

Повторим ещё раз: анализ таких документов должен быть проведен без какого-либо налёта сенсационности и предвзятости, на строго научной основе. Он необходим не только для понимания экстремальной обстановки тех лет, но и для выявления последствий, близких и отдалённых, подобной практики. Что касается ближайших из них, то нетрудно предположить, что такие действия способствовали появлению представлений, подменявших диктатуру пролетариата диктатурой партии, от которой рукой подать до диктатуры её вождей, а потом и вождя.

Но последнее — это уже отдалённые последствия, опосредованные целой цепью развертывавшихся позже событий, среди которых свое место занимает и XV партсъезд. Возвращаясь в его зал, где звучала рыковская речь, приходится с сожалением констатировать, что процитированный «запев» речи Рыкова на этом съезде не остался без продолжения. Высказав замечания в адрес оппозиции и подчеркнув, что её лидеры не понимают «той пропасти, которая лежит между спорами в Политбюро и в ЦК и спорами на улицах и открытых собраниях», Рыков потребовал «признать, что по «обстановке», которую оппозиция пыталась создать, сидят [в тюрьмах. — Д.Ш.] очень мало». Далее он заявил:

— Я думаю, что нельзя ручаться за то, что население тюрем не придется в ближайшее время несколько увеличить. (Голоса: Правильно!)

Очень тяжело приводить это заявление человека, который одновременно гордился (возможно, и с полным правом), что после того, как он возглавил правительство, заключённых в тюрьмах стало меньше, чем в дореволюционные годы. Конечно, Рыков был далеко не одинок в своих взглядах. Бухарин и некоторые другие партийные руководители того времени выступали по таким вопросам значительно резче. На том же XV съезде член ЦКК А.А. Сольц (его называли «совестью партии») предложил разделить советские законы на «хорошие» и «плохие» и действовать только на основе первых. Ещё дальше пошел другой член ЦКК — М.Ф. Шкирятов, заявивший, что, «кроме буквы закона, должно быть пролетарское революционное чутье». Нетрудно представить, как применялось им это «чутье», когда он в 30-е — начале 50-х годов являлся бессменным заместителем председателя Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП (б).

Бухарин, Сольц и Шкирятов упомянуты здесь не для того, чтобы оправдать Рыкова. Уже подчеркивалось, что большевики когорты Рыкова не нуждаются в оправдании. Уяснение противоречий в их деятельности в рассматриваемый период требует не оправдательного маневрирования или высказывания фаталистических сентенций типа «что было, то было», а нового научного проникновения в тот сложный политический, морально-нравственный и социально-психологический комплекс общественных отношений, который складывался в 20-е годы.

Воспользуемся для краткого (и конечно, далеко не полного) общего взгляда, на него цитированным выше ленинским определением двух сторон диктатуры пролетариата. Представляется, что по мере восстановления экономики, упрочения мирной жизни демократические начала Советской власти, определённые гуманистическими идеалами борьбы за социалистическую революцию, получали возможность для своего развития. Однако такое развитие в тех конкретных условиях не могло быть реализовано в короткие исторические сроки и, едва проявившись, далёкое ещё от того, чтобы стать необратимым, стало постепенно, к исходу 20-х годов, все более ограничиваться. В то же время исподволь, поначалу малозаметно, диктатура пролетариата вновь, как и в эпоху гражданских войн (но понятно, не так же, в иных конкретных проявлениях), теперь все более оборачивалась своей самой жёсткой, диктаторской стороной, прикрывавшейся псевдореволюционной риторикой.

Деятельность Рыкова в рассматриваемые нами 1926–1927 годы протекала в условиях, когда демократические начала заявили себя в жизни страны. Но одновременно в их ещё хрупкую ткань незаметно и настойчиво уже вплетались разрушительные для неё элементы зреющего крутого поворота к авторитаризму. Насколько сознавал это Рыков? Пока мы не можем четко ответить на такой вопрос. Вместе с тем приходится признать, что Рыков, будучи последовательным сторонником коллективного руководства партией и страной, демократизации общественной жизни, в обстановке резко ужесточившейся внутрипартийной борьбы, искренне не приемля линию Троцкого, Зиновьева, Каменева и отстаивая сохранение «всей большевистской твердости» партии, был вынужден соглашаться с некоторыми мерами, внутренне чуждыми ему и объективно создававшими благоприятную атмосферу для утверждения зреющего авторитаризма. Именно так теперь, по прошествии десятилетий, воспринимаются приведенные выше отрывки из его речи на XV партсьезде[37].

По установившейся в то время традиции, в год проведения партсъезда проходили (но несколькими месяцами раньше, весной) и съезды Советов — республиканские и Всесоюзный. Центральным событием партсъездов были политотчеты ЦК, с которыми теперь выступал Сталин. Такое же значение имели для съездов Советов доклады правительства, сделанные Рыковым на XII (май 1925 года), XIII (апрель 1927 года) и XIV (май 1929 года) съездах Советов РСФСР, а также на III (май 1925 года), IV (апрель 1927 года) и V (май 1929 года) съездах Советов СССР. На Всероссийских съездах Рыков делал доклады как глава правительства РСФСР, на Всесоюзных — в качестве председателя СНК СССР.

После каждого из съездов сессии вновь избранных ВЦИК и ЦИК СССР по его представлениям утверждали составы правительств соответственно РСФСР и СССР. Структура и составы Совнаркома СССР, утвержденные сессиями ЦИК СССР третьего, четвертого и пятого созывов, отражены в таблице на с. 320 (её данные продлены до середины 30-х годов, когда Рыков входил в правительство). Как видно из таблицы, за то время, что он находился на посту председателя Совнаркома, существенных изменений в структуре высшего органа исполнительной власти СССР не произошло (что относится и к структуре Совнаркома РСФСР). Она оставалась в принципе той же, какой была определена при формировании первого правительства СССР летом 1923 года. Реорганизации подверглась только сфера управления внутренней и внешней торговли; кроме того, в декабре 1929 года, когда начались коренные изменения в сельском хозяйстве, был создан наркомат земледелия (ранее такие наркоматы имелись лишь на уровне республик).

При вступлении Рыкова в должность председателя Совнаркома СССР в его составе произошли (по сравнению с первым составом, утвержденным в 1923 году) частичные изменения. Уже говорилось, что Каменев занял должность председателя СТО, а Дзержинский, оставив наркомат путей сообщения (его возглавил Рудзутак), стал председателем ВСНХ СССР[38]

Компромиссная сделка Зиновьева и Сталина, которая привела Каменева на ключевой пост в руководстве экономикой страны, осложнила деятельность не только Рыкова, но и Дзержинского.

Дзержинский, став первым председателем союзного ВСНХ (он вступил в эту должность после подготовительной работы, проведенной в 1923 году Рыковым, вновь тогда сосредоточившимся на совнархозовской деятельности), быстро проявил себя как выдающийся руководитель промышленности, проницательно разбиравшийся в экономике страны и» вопросах управления ею. Его преждевременная смерть (он пробыл во главе ВСНХ всего 2,5 года) была большой потерей для Рыкова, личной и как для главы правительства, в котором Дзержинский являлся одной из крупных фигур. С пришедшим ему на смену Куйбышевым у Алексея Ивановича сложились нормально деловые отношения, но то была совсем иная личность, нежели «железный Феликс», что особенно проявилось в 1928–1930 годах, когда председатель ВСНХ по указке Сталина вносил пагубные «корректировки» в задания первой пятилетки.

С середины 20-х годов в составе Совнаркома произошел ряд существенных изменений, отразивших ход внутрипартийной борьбы того времени (из правительства были выведены Троцкий, Каменев, И. Смирнов, Сокольников, новыми наркомами стали Ворошилов, Орджоникидзе, Микоян). Иначе и не могло быть. Все члены правительства (в него в то или иное время второй половины 20-х годов, до V съезда Советов СССР включительно, входило тридцать человек) одновременно являлись членами ЦК или ЦКК, председатель которой занимал пост наркома РКИ. Почти половина из них (тринадцать из тридцати) избиралась членами и кандидатами в члены Политбюро ЦК партии.

Это был авторитетный и вместе с тем сложный коллектив, в котором нередко остро сталкивались различные подходы и позиции. Когда пишут о Рыкове как о главе правительства, далеко не всегда отмечают, что он проявил на этом посту немалую настойчивость в проведении общеполитической партийной линии, выдержку и такт, а когда требовалось, и характер для её реализации. И конечно, подчеркнем вновь высокую работоспособность.

Она проявлялась в двойном напряжении сил. Ведь Рыков руководил наряду с союзным правительством и правительством РСФСР. Он не только вёл заседания последнего и направлял общий ход дел, но и повседневно вникал во многие из них. При этом ряд вопросов пересекался с теми, которые решались и в союзном правительстве. Но была и своя специфика, в том числе связанная с деятельностью тех наркоматов, которые являлись только республиканскими. Рыков уделял особое внимание их работе. Немало руководителей этих наркоматов — здравоохранения Семашко, просвещения Луначарский, юстиции Курский, земледелия А. Смирнов (вскоре ставший заместителем Алексея Ивановича по Совнаркому РСФСР) — работали вместе с Рыковым на всем протяжении его пребывания на посту главы правительства Российской Федерации.

Целый ряд таких «постоянных сотрудников» Рыкова был и в составе Совнаркома СССР. Недавно вышел новый биографический очерк, посвященный А.Д. Цюрупе, который вместе с Рыковым являлся с конца 1921 года заместителем председателя СНК РСФСР, а с лета 1923 года и СНК СССР, оставаясь на втором из этих постов вплоть до своей кончины в мае 1928 года. Она была ещё одной тяжелой потерей для Рыкова. Упомянутый очерк пробил брешь в «тайне», которую вынуждены были хранить предшествующие авторы биографий Цюрупы. Один из его разделов назван «Рядом с Рыковым» и посвящен деятельности Цюрупы в качестве заместителя последнего. Цюрупа, отмечается в очерке, не только нашёл общий язык с Алексеем Ивановичем, они сдружились и по многим принципиальным вопросам стали единомышленниками.

Будем надеяться, что вскоре подобные «бреши» будут проломаны и в новых изданиях биографий Орджоникидзе, который четыре года был заместителем председателя Совнаркома Рыкова, Куйбышева, входившего во все составы возглавлявшегося последним правительства, и ряда других. В советской литературе последних десятилетий не обойдён вниманием (и вполне заслуженно) Г.В. Чичерин, стоявший во главе советского внешнеполитического ведомства в 1918–1930 годах. Однако если судить по имеющимся статьям и книгам о нем, то невольно создается впечатление, что он с 1924 года действовал, не считаясь с главой правительства, фамилия которого даже не упоминается.

Между тем уже первые начатые сейчас разработки показывают, что замалчиваемый глава правительства был в действительности деятельным участником проведения внешнеполитического курса Советского государства в середине и второй половине 20-х годов. При этом он исходил из факта стабилизации капиталистической системы и тесно связывал успехи в стране с её миролюбивой внешней политикой.

Рыков постоянно подчеркивал необходимость и возможность «мирного сосуществования двух систем народного хозяйства — капиталистической и социалистической». Наша политика, настойчиво подчеркивал он, должна быть и будет политикой невмешательства во внутренние дела других стран, политикой мира. Мы поддерживали и будем решительно поддерживать, заявил председатель Совнаркома на IV съезде Советов СССР, «каждое действительное движение в борьбе за мир и целиком и полностью согласны поддерживать каждую настоящую пацифистскую организацию, искренне и активно борющуюся за сохранение мира».

Серьезные опасения вызывала у Рыкова бесконечная гонка вооружений. «На вооружение затрачиваются средства большие, чем раньше, и тем стихийно предрешается война, хотя все будто идёт под флагом мира. Большое накопление пушек через известный период времени требует, чтобы они начали стрелять». Наибольшая опасность для человечества, считал он, заключается теперь не в численности армии, а в том, что она вооружается такими средствами борьбы и уничтожения, о которых и не думали во время первой мировой войны. Рыков прозорливо предполагал, что в будущих войнах, в сущности, изменятся понятия фронта и тыла, ибо с помощью новых технических средств можно будет уничтожать целые города со всем населением. «Для нас совершенно ясно, что достижение всеобщего разоружения явится результатом продолжительной и упорной борьбы, что оно будет означать ликвидацию огромного периода истории. Несомненно, что такие события не происходят внезапно, а являются результатом огромного движения и гигантских сдвигов в отношении людей, наций, государств». Эти слова, произнесенные Рыковым шестьдесят лет назад с трибуны V съезда Советов СССР, и сегодня не утратили своего значения.

А разве не актуально звучит его оценка перспектив взаимоотношений между СССР и США? Беседуя с американским журналистом Вильямом Резвиком, он убежденно заявил: «Я считаю, что рано или поздно дело окончится экономическим сотрудничеством между СССР и Америкой». Их сотрудничество, продолжал глава Советского правительства, «координация экономических действий» просто необходимы ввиду той роли, которую они играют в мировом хозяйстве. Он считал, что для такого сотрудничества есть «весьма серьезные экономические основания», которые соответствуют «интересам и нашим, и Америки». На вопрос Резвика о гарантиях безопасности мирного развития отношений между двумя странами, ибо в США многие опасаются угрозы, исходящей из Советской России, последовал ответ: «Я думаю, что наиболее убедительной гарантией в глазах Америки должна быть наша заинтересованность». В этом ответе — заинтересованность Страны Советов в участии в мировых хозяйственных связях, на основе принципа её мирного сосуществования с капиталистическими государствами.

Утверждение такого принципа не было для Рыкова пропагандистским приемом. Он полностью разделял ленинское положение о том, что главным аргументом в соревновании двух общественных систем — социализма и капитализма — являются успехи внутреннего развития СССР. «Никакой пропагандой и агитацией, — говорил Алексей Иванович, — ничего не сделать, если это не подкрепляет объективная жизнь страны». И добавлял: «Наша крепость, особенно в настоящий момент, — в нашем внутреннем строительстве».

Так, предельно сжато, но исчерпывающе он определил в год вступления на пост главы правительства направление всей своей последующей деятельности. Она шла в период становления и упрочения многонационального Советского государства — СССР. Позже Рыков шутливо заметит, что в нем слились два человека — «общесоюзный» и «республиканский», — имея в виду совмещение руководства правительствами СССР и РСФСР. Но и во втором случае слившийся в нем «человек» представлял весь многообразный национальный спектр Российской Федерации.

Выше мы уже говорили, что в послеоктябрьский период Рыков — в ту пору председатель ВСНХ — сразу выступил сторонником уничтожения национальных привилегий, за полное равноправие народов. Теперь, на посту «красного премьер-министра», он деятельно включился в повседневную работу, направленную на развитие всех национальных районов страны. Его слегка сутулую фигуру видели изыскатели трассы Турксиба («смычка сибирского хлеба и среднеазиатского хлопка»), в котловане будущей плотины Днепрогэса («Даёшь белое золото!»), во многих других районах союзных и автономных республик.

Он реалистически трезво оценивал трудности хозяйственного и культурного развития республик. «Добились ли мы, — говорил он в год десятилетия Октября, — на деле равенства — в отношении хозяйственного развития, культуры, благосостояния населения и т. д. — наций, населяющих территорию Советского Союза? Едва ли кто будет оспаривать, что этого ещё нет и до сих пор, несмотря на то что революционный период продолжается уже десять лет. У нас, конечно, нет юридически бесправных народностей, но экономическая и культурная разница в положении различных национальностей нашего Союза до сих пор ещё не изжита, а без этого не может быть полного, фактического равенства народностей».

Эти слова были произнесены Рыковым в праздничном зале Таврического дворца, когда он стоял около диаграммы, линии на которой, переломившись, вроде бы победно устремились вверх, к «довоенному уровню». Но докладчик прекрасно сознавал, что если для страны в целом последний — всего лишь уровень «среднеразвитости», то для многих её национальных районов это уровень отсталости и нищеты.

Работа по поднятию, как говорили тогда, национальных окраин была неотделима от развития промышленных районов страны, забот о российской деревне, решения всех многообразных проблем, находившихся в поле зрения главы правительства. Когда будут изучены материалы его Секретариата, выявится широчайший круг людей, с которыми постоянно общался Рыков, решая эти проблемы. В его кабинете бывали украинец Влас Чубарь и грузин Мамия Орахелашвили, узбек Файзулла Ходжаев и белорус Александр Червяков, туркмен Недирбай Айтаков и другие советские работники союзных и автономных республик. Но, понятно, сюда приходили не только представители национальных районов и ответственные работники. Рыковский кабинет видел рабочих-металлистов Москвы и Ленинграда, донецких углекопов, сибирских или иных кооператоров, посланников деревенского люда, а иногда и «социально чуждых», по терминологии некоторых партийцев, нэпманов — ведь с ними тоже приходилось решать некоторые вопросы на высшем уровне.

Об одной категории работников, с которыми Рыков постоянно и тесно общался и которых в массе поддерживал, что было по тем временам совсем немаловажно, нужно сказать особо. Речь идёт о старой интеллигенции, специалистах, трудившихся на предприятиях, в кооперации, в хозяйственном и плановом аппаратах и в земельных органах. Несмотря на то что в их числе были бывшие меньшевики (главным образом в ВСНХ и Госплане) и эсеры (преимущественно в республиканском Наркомземе), Рыков неуклонно проводил линию на сотрудничество со старыми специалистами, определённую и начатую им воплощаться ещё в 1918 году. Став главой правительства, он вскоре четко заявил на съезде Всероссийской ассоциации инженеров:

«В наших условиях специалист, инженер, человек науки и техники должен обладать полной самостоятельностью и независимостью выражения своих мнений по вопросам науки и техники, и никакое подслуживание ни к общественности, то есть боязни испортить отношения с рабочими, ни к администрации в этих вопросах недопустимо. Полная самостоятельность суждения в этой области должна быть обязательна для каждого специалиста, который искренне хочет работать над переустройством хозяйства в соответствии с данными науки. По вопросам науки и техники должна быть полная искренность, независимость суждений».

«Шаляпиными в области промышленности» образно и вдохновенно называл Алексей Иванович высококвалифицированных «техников» — инженеров, людей науки и культуры. Нетрудно представить, с какой внутренней болью и возмущением воспринял он постепенно нараставшие в конце 20-х годов гонения на них. Не прошло и нескольких месяцев после его выступления в декабре 1927 года на XV партсъезде, как выяснилось, что он категорически против увеличения «населения тюрем» путем репрессий против специалистов.

«Рыков во время шахтинского дела, — сообщил XVI съезду Орджоникидзе, председатель ЦКК (и кстати, заместитель Рыкова по СНК СССР), — очень решительно выступил против той установки, которая была дана ЦК в отношении создания своих технических кадров. Он, помню, пришел на заседание Политбюро, принес целую кипу выдержек из писаний [! — Д.Ш.] Владимира Ильича о специалистах и стал доказывать, что то, что мы предлагаем, — неосуществимо, что Ильич указывал, что без буржуазных специалистов нам не обойтись, не построить нам социализм и т. д.»

Тут, как говорится, добавить нечего. Что могли значить решительные выступления Рыкова, если и ленинские «писания» (подчеркнем, не только по данному вопросу) были отодвинуты Сталиным и его окружением в сторону? И ещё вопрос, на этот раз предположительный. Не оказался ли следующий крупный политический процесс — по делу «Промпартии», — сопровождавшийся ожесточённой кампанией против «спецов», в числе последних причин, заставивших Алексея Ивановича покинуть пост главы правительства, — ведь то и другое произошло почти одновременно, в декабре 1930 года? Во всяком случае, с назначением его преемника осуществилось почти полное изгнание из народного хозяйства и государственного аппарата более или менее крупных старых специалистов, а в 1931 году не заставил себя ждать и третий «судебный» процесс, фактически направленный против них, — дело «Союзного бюро меньшевиков».

Когда Рыков, зачитывая свои выписки из работ Ленина, пытался доказать на заседании Политбюро, что без использования буржуазных специалистов «не построить нам социализм», думается, он сознавал, что на самом деле обсуждаемая проблема шире и глубже, что она выражает отношение и к созданию новой, советской культуры. О ней в двух словах не скажешь. Алексей Иванович принадлежал к той части старой партийной гвардии, которая стремилась оказать сдерживающее воздействие на широко распространившееся в 20-е годы нигилистическое отношение к культурному наследию. Отдавая немало сил борьбе за ликвидацию элементарной неграмотности масс, он вместе с тем был убежден, что дальнейший подъем их культурного уровня связан с развитием не только образования, но и всей духовной жизни страны. «Красный премьер-министр», несомненно, был в числе тех, кто способствовал возникновению в 20~е годы благоприятных (и к сожалению, недолговременных) условий для исканий творческой интеллигенции, выявившихся в многообразии литературного процесса тех лет, киноискусства, театральной жизни, живописи и т. д.

Во всем этом проявились и чисто личные качества Рыкова, широта его интересов и кругозора. Трудно представить его преемника по Совнаркому Молотова или, скажем, Калинина (в конце 30-х годов несколько неожиданно занявшегося вопросами искусства и объявившего саксофон и вообще джаз чуждыми советским людям проявлениями «разложившейся буржуазной культуры») в качестве посетителей и участников известных литературных «Никитинских субботников». А Алексей Иванович вместе с женой, с трудом выкроив время, посещал их. И делал это именно в силу внутренней потребности, которая определяла его интерес к художественным выставкам, театру, к постоянному общению со многими деятелями культуры.

Изменение культурного быта страны, считал Рыков, является первоочередной задачей, решение которой — сложный процесс, взаимосвязанный с развитием советской экономики. «Нельзя отделять хозяйственную революцию от культурной, — говорил он в 1927 году. — Ножницы в этой области могут обойтись очень дорого… Отставать на культурном фронте едва ли намного безопаснее, чем отставать в восстановлении той или другой отдельной отрасли нашего сельского хозяйства или нашей промышленности».

Употребленное здесь Алексеем Ивановичем слово «восстановление» к тому времени уже стало постепенно исчезать из обихода. Ведь то был год, когда показатели валовой продукции сельского хозяйства и промышленности пересекли пунктирную линию «довоенного уровня» и начали постепенно подниматься выше. Диаграмма их движения была не случайно приведена в начале разговора о первом условно выделенном этапе деятельности Рыкова во главе правительства (1924–1927). За её скупыми, двинувшимися кверху линиями — мозоли и пот простых тружеников, их слезы и радости, их совместные усилия, казалось бы чудом спасшие страну от разрухи и голода. Но в реальной жизни, как известно, чудес не бывает. Это чудо в действительности — повседневный и, в общем-то, обычный труд миллионов людей, которые в совокупности явились, как мы теперь говорим, человеческим фактором, главным фактором, определившим свершенное. Его привело в действие тоже не чудо, а оказавшаяся реалистической и жизненной социально-экономическая политика, которая со времени Ленина обозначается короткой аббревиатурой — нэп.

С середины 20-х годов рядом и в непосредственной связи с ней возникло новое понятие — «социалистическая реконструкция народного хозяйства». Оно выразило постепенный переход Советской страны, шедшей по пути нэпа, к новой фазе своего развития, которую Рыков, подводя итог работы XIV съезда ВКП (б), определил как начало эпохи «органического положительного строительства социализма».

И вот по прошествии почти двух лет, 19 декабря 1927 года, он вновь на трибуне партсъезда, теперь XV, и вновь звучат его слова, заключающие многодневные съездовские заседания:

— Самый факт, что на повестке дня съезда был поставлен вопрос о пятилетием плане, означает, что мы приступили к осуществлению развернутой программы социалистического строительства. На этом съезде впервые в качестве крупной конкретной задачи встал вопрос относительно строительства социализма в деревне на основе коллективизации и обобществления крестьянского хозяйства. Уже самый факт обсуждения этих двух проблем на XV съезде партии в достаточной степени характеризует ту новую эпоху, в которую вступают вся партия, рабочий класс и весь Советский Союз.

Само собой разумеется, что, подводя общие итоги работы и решений XIV и XV съездов партии, Рыков излагал не личную оценку, а суть коллективно выработанной и принятой (в том числе Сталиным, как и другими партийными руководителями) генеральной линии партии. Её преемственность от XIV к XV съезду несомненна. Она выражается прежде всего в неизменности главной установки — развертывания и наращивания социалистического строительства (и его стержня — социалистической реконструкции народного хозяйства) на путях нэпа.

На XV съезде Рыков выступил с докладом «О директивах по составлению пятилетнего плана развития народного хозяйства». Доклад, конкретизирующий работу по подготовке плана, сделал председатель Госплана СССР Г.М. Кржижановский.

Съезд принял резолюцию, озаглавленную так же, как и доклад Рыкова. Ряд современных исследователей-экономистов оценивает её как политический документ первостепенного значения. Не имея возможности подробно остановиться на этой оценке, отметим только некоторые моменты. Впервые в мировой истории предпринималась попытка обеспечить экономическое развитие в целом на основе общегосударственного плана, рассчитанного на относительно длительный период (до этого существовала практика годичного народнохозяйственного планирования).

Принятые съездом «Директивы» (они почти не содержали конкретных цифр) были пронизаны идеей народнохозяйственного оптимума, обосновывали приоритет стратегических, долгосрочных интересов вопреки левацкой установке на «скачок». В таком же аспекте определялся подход к проблеме темпов экономического роста. «Здесь следует исходить не из максимума темпа накопления на ближайший год или несколько лет, а из такого соотношения элементов народного хозяйства, которое обеспечивало бы длительно наиболее быстрый темп развития».

Народнохозяйственный оптимум являлся ориентиром и для решения вопроса о всех стратегических пропорциях: между накоплением и потреблением, промышленностью и сельским хозяйством, тяжелой и лёгкой индустрией. При этом отмечалось: «Неправильно исходить из требования максимальной перекачки средств из сферы крестьянского хозяйства в сферу индустрии, ибо это требование означает не только политический разрыв с крестьянством, но и подрыв сырьевой базы самой индустрии, подрыв её внутреннего рынка, подрыв экспорта и нарушение всей народнохозяйственной системы».

Специальный раздел «Директив» был посвящен задачам в области сельского хозяйства. В числе их указывалось, что пятилетний план должен исходить из того, что «наряду с всемерным развитием сбытовой кооперации» необходимо «оказывать большую поддержку всем жизнеспособным формам производственной кооперации (коммуны, колхозы, артели, производственные товарищества, кооперативные заводы и т. д.), а также советским хозяйствам».

Единогласно принятые «Директивы» полностью соответствовали генеральной линии партии, являлись её конкретизацией. Их некоторые положения вскоре были извращены Сталиным и его окружением. Сам XV съезд задним числом, через десять лет, будет объявлен «съездом коллективизации» в соответствии с навязанной «Кратким курсом» сталинской концепцией истории послеоктябрьских десятилетий, давшей, кстати, «канонические» наименования не только этому, но и XIV, XVI и XVII съездам, которые, к сожалению, отчасти все ещё бытуют в исторической литературе. Никаких действительных оснований считать XV съезд «съездом коллективизации» нет. Во-первых, его решения значительно шире этой проблемы; во-вторых, сама она была ещё лишь поставлена (о ней только «встал вопрос», как сказал Рыков в цитированном выше отрывке его заключительной речи) в аспекте стратегических, долгосрочных задач[39]. Отныне колхозы должны были наряду с другими формами производственной кооперации получать большую поддержку, что не исключало необходимость всемерного развития сбытовой кооперации и других видов кооперирования деревни с её индивидуальным крестьянским хозяйством[40]. Так на самом деле была поставлена эта проблема на XV партсъезде.

Рыков, конечно, был бы немало удивлен, узнав, что заключает работу «съезда коллективизации». Не мог он предполагать, покидая трибуну под овации поднявшихся со своих мест делегатов, и того, что эти овации, по существу, прощальные. Хотя ему в последующие годы ещё предстоит выступить на одной партконференции и двух съездах партии, ни одного приветственного хлопка из их зала он уже не услышит…

Сохранилась фотография, выхватившая фрагмент зала заседаний XV съезда. На переднем плане — Рыков, Скрыпник, Сталин, за ними — Затонский, Бубнов и чуть в глубине — Орджоникидзе. Все они радостно смеются, почти хохочут, подняв делегатские мандаты и, очевидно, голосуя за одну из съездовских резолюций. Пройдет не так уж много времени, заключённого между двумя юбилеями — 10-летия и 20-летия Октября, и пятеро из шестерых радостно смеющихся на фотографии трагически исчезнут из жизни. Трое будут арестованы и расстреляны (Рыков, Затонский и Бубнов), двое покончат жизнь самоубийством (Скрыпник и Орджоникидзе). Их убийцей станет шестой.

Сталин, пожалуй, действительно с радостным настроением голосовал на XV съезде. Съезд четко обозначил конечный рубеж троцкистско-зиновьевской оппозиции. Её видные деятели, несмотря на заявления многих из них о прекращении борьбы и подчинении большинству, были выброшены из партии. Троцкого насильно отправили на тогдашний «край света» — в Алма-Ату. Зиновьева и Каменева выдворили в более ближние места. Немало участников оппозиции оказалось в камерах политизоляторов, а то и обычных домзаков, то бишь тюрем.

С полным организационным разгромом оппозиции отпала необходимость сохранения перед её лицом того равновесия (или зыбкого единства), которое сложилось в высшем руководстве между XIV и XV съездами и олицетворялось Сталиным и Рыковым. Для Рыкова это вряд ли что-нибудь значило. Для Сталина — очень многое. Во-первых, открывалась возможность полного подчинения себе всего высшего партийногосударственного руководства и расправы с теми, кто встанет на этом пути. Одновременно (и на этой основе) становилась реальной и другая значительно более серьезная возможность — решительно «довернуть» диктатуру пролетариата в сторону подмены её административно-командной, а затем и авторитарной системой в масштабах всей страны.

Когда две недели спустя после того, как пением «Интернационала» закончился XV партсъезд, Политбюро, собравшееся, как было обычно в то время, под председательством Рыкова, согласилось на введение временных чрезвычайных мер для преодоления обнаружившегося срыва хлебозаготовок, никто из участников заседания не задумался, что последствия принятого решения могут выйти далеко за пределы «хлебной проблемы». Кроме одного человека. Если бы кризиса хлебозаготовок 1927–1928 годов не было, то Сталину пришлось бы, как говорится, выдумать его или нечто подобное. Начавшиеся вскоре, в феврале 1928 года, споры в Политбюро по поводу применения чрезвычайных мер и их продления, быстро охватившие более широкий круг вопросов, дали возможность Сталину повести дело к выгодному для него расколу руководства, постепенной изоляции его меньшинства и укреплению рядов своих сторонников.

События политической жизни страны, её социально-экономического развития второй половины 20-х годов и особенно после 1927 года, обернувшиеся на исходе десятилетия социальной драмой сталинской «революции сверху» (развертывание насильственной всеобщей коллективизации деревни, резкое форсирование индустриализации, начало установления авторитарно-командной системы и пр.), которая оказала воздействие на весь последующий ход истории советского общества вплоть до наших дней, являются сегодня, пожалуй, одной из самых «болевых точек» в осмыслении пройденного страной пути. За короткое время появилась (и нарастает) немалая литература, посвященная их анализу. Одна из приметных её черт — дискуссионность, стремление в полемике выявить грани того времени. Это понятно. «Великий перелом» рубежа 20—30-х годов был вызван сложнейшим сочетанием многих, подчас противоречивых факторов, объективных и субъективных. При этом последние приобрели, так сказать, силовое значение. Результат борьбы внутри руководства страны в 1928–1929 годах, победа и начавшееся утверждение сталинщины были непосредственно связаны с насилием над объективным ходом развития советского общества, который нельзя было «отменить», но подвергнуть серьезным и глубоким субъективистским деформациям оказалось возможным.

Рыков, естественно, явился одной из центральных фигур борьбы внутри партийно-государственного руководства конца 20-х годов. Именно эта борьба определила основное содержание второго этапа его деятельности во главе правительства (1928–1930). Не рассматривая её историю, отметим только некоторые политические аспекты, связанные с позицией Рыкова.

Прежде всего обратим внимание на то, что острые разногласия, обнаружившиеся внутри высшего руководства в канун весны 1928 года, немалое время умышленно не выносили за пределы ЦК и его органов, хотя слухи о них уже летом получили широкое хождение. Тем не менее в речи, произнесенной в октябре на пленуме МК и МГК партии, Сталин, признав, что в ЦК «имеются некоторые, правда, самые незначительные элементы примиренческого отношения к правой опасности», категорически заявил: «В Политбюро нет у нас ни правых, ни левых, ни примиренцев с ними».

Сталин умышленно скрыл правду: борьба внутри руководства уже стала свершившимся фактом. Однако в той фазе её развития ему было выгодно сохранить келейность, в обстановке которой он настойчиво мобилизовывал силы для решающих ударов.

Как это ни прозвучит парадоксально, но сохранению такой келейности способствовала и противоречивость позиции Рыкова в данном вопросе. Выступая перед ленинградским партактивом полтора месяца спустя после упомянутой сталинской речи, Рыков говорил:

— В чем заключается работа Политбюро? В том, что мы обсуждали вопросы, спорили по ним и в результате обмена мнений выносили решения. Было бы непонятно, дико, страшно, если бы этих споров и этого обсуждения не было, если бы мы все как один думали «тютелька в тютельку». При Ильиче и при его участии мы тоже спорили друг с другом, но ничего от этого, кроме хорошего, не происходило. Вырабатывая то или иное решение, мы, разумеется, к этому решению приходили не сразу, а после известного обмена мнений и т. д. Политбюро не было бы руководящим органом партии, если бы его членам достаточно было посмотреть друг на друга, чтобы у них получилось единомыслие по всем вопросам. Вы нас выбирали в ЦК, мы были выбраны в Политбюро — для чего? Для того, чтобы мы рассуждали, спорили и решали. Но если во всех спорах видеть уклоны, то поставьте тогда куклы или манекены. Кто бы стал тогда за этих манекенов думать? Партия должна все решать и обсуждать, мы имеем право и обязаны обсуждать и спорить.

Замечательные слова, не потерявшие актуальность и по прошествии десятилетий. Недаром их вспомнили и повторили на первом Съезде народных депутатов СССР. В них выражена убежденность Рыкова, что только коллективное обсуждение, столкновение мнений, принципиальные споры могут обеспечить выработку и принятие наиболее совершенных решений. Такая убежденность была свойственна ему с первых месяцев избрания в Политбюро. Вспомним его заявление на первом после резкого обострения болезни Ленина пленуме ЦК (январь 1923 года), что для поддержки в Политбюро требуется не отказ от изложения своего мнения, а «только убедительные деловые и принципиальные аргументы».

Однако вспомним и другое его заявление, сделанное менее чем за год до только что процитированного ленинградского выступления. В речи на XV партсъезде, направленной против оппозиции, Рыков не случайно сказал о «пропасти, которая лежит между спорами в Политбюро и в ЦК и спорами на улицах и открытых собраниях». Это действительно была пропасть. Но сознавал ли Алексей Иванович, что постепенно складывающаяся практика все более замыкала споры и принятие решений вообще только в пределах Политбюро и ЦК? Так ли это было при Ленине, когда ежегодно проводился партсъезд и партконференция (а в поворотном 1921 году, кроме съезда, состоялось две конференции)? И так ли уж это было хорошо, что после XIV съезда партии дискуссии ушли с трибун высших партийных форумов, которые стали все более демонстрировать «единство позиций и взглядов»?

Сталин ловко использовал жупел — а для него это был именно только жупел — внешнего единства руководства, нежелание Рыкова, искренне убежденного в необходимости сохранения монолитности партии, выносить возникшие споры за пределы её ЦК. Тем самым Рыков и другие политические противники Сталина сразу оказались в невыгодном положении, были вынуждены вести свою борьбу в сфере действия партийного аппарата, находившегося в руках генсека, который тем временем направил его на подготовку партии к разгрому «правых».

Здесь следует отметить ещё одно обстоятельство, исходно предопределившее поражение последних. Уже не раз отмечалось, что Рыков, будучи главой правительства СССР и РСФСР, председателем СТО СССР, обладал большой реальной властью. Не нужно забывать и то, что как председательствующий на заседаниях Политбюро он занимал в определённой мере особое положение и в высшем партийном руководстве. На всех этих постах он постоянно общался с сотнями руководителей крупных и высших рангов, со многими из них (в том числе и с теми, кто вскоре, следуя за Сталиным, подвергнет его уничижительной критике как лидера «правых») он был в дружеских отношениях.

Смолоду внешне сдержанный, чуть ироничный, Алексей Иванович пронес через годы и такие свои качества, как общительность, открытость к людям, доброжелательность. Несмотря на постоянную занятость, он всегда был в людском водовороте, часто даже в краткое время домашнего отдыха. В середине 20-х годов Рыковы перебрались из Детской половины Кремлёвского дворца в здание напротив, где в так называемых «принцевых покоях» заняли пятикомнатную квартиру Сталина, переселившегося в новую квартиру (через несколько лет, после самоубийства в 1932 году жены Н.С. Аллилуевой, он обменяет эту квартиру с Бухариным). Рыковы, может, и не согласились бы с предложением Сталина о переезде, но в прежней квартире «постояльцы» порой просто не размещались.

Алексей Иванович, писал в те годы хорошо знавший его современник, «простой, остроумный товарищ и собеседник. В его кремлёвской квартире обязательно кто-нибудь ночует из приехавших революционеров. Часто его квартира похожа на какой-то ночлежный дом. Товарищи с Кавказа или по далёкой сибирской ссылке — все по старинке тянутся к этому человеку».

При таком широком общении и обладая реальной государственно-политической властью, Рыков, будь он человеком иного склада, имея личные расчеты и вынашивая определённые замыслы, вполне обладал возможностью сколотить, как это сделал Сталин, «кадры» своих сторонников. Но безошибочно можно утверждать, что он об этом никогда и не думал. Порой в западной литературе борьбу с «правыми» называют «последним туром борьбы за власть». Нельзя, однако, забывать своеобразие этой борьбы: лидеры «правых» — Рыков, Бухарин и Томский, — стремившиеся отстоять свои позиции и сохранить принадлежащее им положение в политическом руководстве, не имели никаких притязаний на личную власть. Потому-то у них не могло быть и действительно не было «аппарата поддержки», который сыграл решающую роль в сталинском «туре борьбы за власть».

Сказанное побуждает с осторожностью относиться к встречающемуся иногда в литературе мнению, что будущая группа «правых» стала складываться ещё за два, а то и три года до своих решающих столкновений со Сталиным и его сторонниками. Иное дело, что в те годы шел постоянный и оживлённый обмен мнениями, сближавший руководителей, стоявших на общих позициях развития новой экономической политики, применения её в процессе постепенного развертывания социалистической реконструкции народного хозяйства. Но ведь и Сталин в то время, по крайней мере внешне (что он на самом деле думал, можно только гадать), стоял на таких позициях. Общеизвестна его роль в принятии решений XV съезда, за которые он не просто проголосовал, но и в действительности обеспечил их принятие.

Были ли отдельные расхождения? Несомненно, были. Они проявлялись и в тройке будущих лидеров «правых»: Томский не вполне соглашался с «излишне крестьянской» позицией Рыкова, оба они не разделяли чересчур оптимистических взглядов Бухарина на мировое революционное движение.

Личные отношения? Известно, что до 1928 года Бухарин был близок со Сталиным. «Моему дружку Мишке…» — написал последний в 1926 году на своей фотографии, подаренной Томскому. У Рыкова никогда внеделовой близости с генсеком не было. Есть мнение, что Сталин относился к Алексею Ивановичу в 1926–1927 годах насторожённо. Скорее всего, так и было. Но он умел выжидать и до поры сдерживаться. По некоторым сведениям, в 1926 или 1927 году генсек специально приезжал в Сочи к отдыхавшему там Рыкову и они несколько дней вместе работали. Можно предположить, что такое являлось обычным, пока они находились в общей упряжке.

Хотя Рыков и Бухарин познакомились ещё бурным московским летом 1917 года, вряд ли, в силу ярко выраженной «левизны» второго из них, тогда же произошло и их личное сближение. Могла сказываться и разница в жизненном и революционном опыте. 28-летний в ту пору Бухарин был значительно моложе Рыкова и в отличие от него находился вплоть до 1917 года в многолетней эмиграции. Во всяком случае, они идейно сблизились только в начале, а скорее всего, даже в середине 20-х годов на основе отношения к нэпу.

С известной долей предположительности можно сказать, что Рыков и Бухарин выражали соответственно два подхода к анализу и развитию этой политики. Первый исходил из практики, конкретного опыта реальной жизни и на этой основе вырабатывал теоретические обобщения, второй — шел к таким обобщениям главным образом от теории. В этом плане сближение Бухарина с Рыковым, находившимся в силу своего государственного положения на такой «точке обзора», которая позволяла наиболее полно видеть социально-экономическую жизнь страны, имело для Бухарина важное и благотворное значение. Думается, что в том числе и этим объясняется все более проявлявшееся обогащение теоретических выступлений Бухарина конкретным анализом, что наиболее ярко выявилось в 1928–1929 годах, когда в критике сталинской «линии», отстаивании ленинских идей нэпа наиболее полно выявилась его теоретическая зрелось, незаурядная личная одарённость.

Третьим среди лидеров «правых» Сталин обычно называл Михаила Павловича Томского, который свыше десяти лет (с 1918 по 1929 год, с коротким перерывом в 1922 году) возглавлял в качестве председателя президиума ВЦСПС 11-миллионное профдвижение, практически охватывавшее весь рабочий класс страны. Кадровый рабочий-линотипист Ефремов, получив в 1906 году первую партийную явку в Томске, здесь же изменил фамилию и стал активным большевиком-нелегалом, прошел через камеру смертников, каторгу. Судьба революционера свела его со своим ровесником Рыковым ещё в 1909 году, когда они вместе восстанавливали работу Московского партийного комитета. Тринадцать лет спустя оба они, как мы знаем, были рекомендованы Лениным для избрания членами Политбюро ЦК партии, что положило начало их длительному сотрудничеству.

Исчерпывался ли этой тройкой круг высших руководителей, активно выступивших против «линии» Сталина? Среди членов Политбюро — да, за пределами их состава — нет.

Как отмечалось, первоначально борьба развернулась в относительно узкой среде главным образом членов и кандидатов в члены Политбюро, Оргбюро и Секретариата ЦК партии. В начале 1928 года их было 36 человек (см. таблицу на с. 317[41]), включая председателя ЦКК Орджоникидзе. Восемь из них открыто и активно заявили себя противниками сталинских извращений, курса XV партсъезда. Кроме Рыкова, Бухарина и Томского, это были секретари МК партии Н.А. Угланов (кандидат в члены Политбюро, член Оргбюро и секретарь ЦК) и В.А. Котов (кандидат в члены Оргбюро), заместители председателя СНК СССР В.В. Шмидт (кандидат в члены Оргбюро) и СНК РСФСР А.П. Смирнов (член Оргбюро), а также бывший после Томского непродолжительное время руководителем ВЦСПС А.И. Догадов (член Оргбюро).

Восемь из тридцати шести — соотношение достаточно выразительное. Но все же, выступив зачинщиком борьбы, раскола руководства, Сталин должен был одновременно укрепить ряды сторонников, окончательно упрочить свое положение в высшем партийном эшелоне. Его самой надёжной опорой являлись Молотов и Каганович, большое значение имела поддержка ЦКК в лице Орджоникидзе. Сталин не сомневался — и имел на то основания — в Ворошилове, Микояне, Куйбышеве.

Это был тот исходный «кадр», с которым он рассчитывал полностью подчинить себе большинство членов и кандидатов в члены Политбюро, парализовав колебания в их среде. А они обнаружились быстро. Тот же Ворошилов был немало испуган возможными последствиями политических виражей, круто завёрнутых «главным членом Политбюро», которому будущий маршал был полностью обязан всей своей «военачальнической» карьерой. Какое-то время испытывали колебания близкие с Рыковым в 1925–1927 годах Калинин, Петровский, возможно, Чубарь и Рудзутак, некоторые другие члены руководства. Но уже после июльского (1928) пленума ЦК и ЦКК, стало ясно, что влияние генсека на членов Политбюро и ЦК партии огромно[42]. Отныне в борьбу были втянуты члены ЦК, сталинский «кадр» расширился.

Когда через четырнадцать месяцев Бухарин, Рыков и Томский на ноябрьском (1929) пленуме ЦК и ЦКК были вынуждены признать свое поражение и заявить о прекращении борьбы, они вместе с тем решительно отвергли обвинения их в «правом уклоне» и ведении фракционной деятельности. Позже их не раз заставляли произносить «покаянные речи», но, каясь во многом, они неизменно стремились отвести эти два обвинения.

Конечно, в немалой степени это было связано с тем, что обвинение во фракционной деятельности (создании фракции, выступающей с политической программой, отличной от общей линии партии) со времени X съезда (1921), который принял резолюцию «Об единстве партии»¹¹⁶, сурово осудившую такую деятельность, считалось самым тяжелым, по существу ставящим фракционера вне партийных рядов. Но главное в том, что Рыков, Бухарин, Томский и их сторонники действительно не были ни «правыми», ни «фракционерами».

Чтобы уяснить это, необходимо взглянуть на то, что произошло в партийно-государственном руководстве в 1928–1929 годах, совсем иначе. Пришла пора наконец-то перевернуть те события с головы на ноги. И тогда станет ясно, что в действительности фракционную деятельность развернул Сталин. Опираясь на заранее сколоченную им группу членов Политбюро, ЦК, а также партийного аппарата, он создал мощную фракцию, которая выступила с ревизией генеральной линии партии, против ленинской политики нэпа[43]. В 1928–1929 году сталинская фракция, расколов высшее партийное руководство, втянула в себя его большинство и добилась коренного изменения политики партии, навязала стране массовую коллектвизацию, серхвысокие темпы индустриализации и пр. Над объективными процессами развития страны, её экономикой было совершено насилие, а свершение такого насилия почти неминуемо требует и политического насилия, массовых репрессий, которые, как известно, и начались с 1928–1929 годов.

В последние годы в литературе широко обсуждается вопрос о возможности альтернативных путей, по которым могла пойти страна с конца 20-х годов. При этом все авторы, естественно, пишут и о «сталинской альтернативе», которая-де пробила себе дорогу и была реализована. Но существовала ли в действительности именно тогда, в 1928–1929 годах, социально-экономическая программа, которая бы в целом выражала эту альтернативу? Раздумывая над поставленным вопросом, отметим два момента. Сталинская «программа» в целом никогда заранее не рассматривалась, а значит, не утверждалась никаким — ни партийным, ни советским центральным органом; более того, она противоречила решениям последнего к тому времени XV партсьезда. Да она и не могла где-нибудь или кем-нибудь рассматриваться или утверждаться по той простой причине, что её в то время не было. То, что затем стало преподноситься как реализация «великого замысла мудрого вождя», складывалось постепенно и на ощупь в ходе развития событий, нередко в зависимости от того, куда они «понесут». Сталин, действуя расчетливо, не раз в те месяцы шел и на большой риск, граничащий с авантюризмом. В своих «теоретических выкладках» он надергивал цитаты из работ основоположников марксизма-ленинизма, используя на практике многие положения «левых» (в том числе Троцкого и Преображенского), а когда было нужно, и «правых», тут же понося тех и других за оппортунизм и фракционность.

Задним числом все это было окончательно оформлено «Кратким курсом» во впечатляющую концепцию последовательного осуществления сталинской «программы». Тогда-то партсьезды и получили свои канонические наименования: XIV — «съезд индустриализации», XV — «коллективизации», XVI — «развернутого наступления социализма по всему фронту», XVII — «съезд победителей». Логично, не правда ли?

Но именно эта «логика», скрывая фракционную деятельность Сталина и его группы, объявила Рыкова, Бухарина, Томского и их сторонников фракционерами и «правыми». Однако они могли быть таковыми только по отношению к генеральной линии партии. Между тем именно за неё, за проведение политики нэпа, её развитие они и выступали против сталинской «программы» в 1928–1929 годах. Их можно назвать правыми, но совсем в ином смысле, в смысле их правоты, когда они указывали на опасность, грозившую партии и стране.

«Я забочусь отнюдь не о себе, — подчеркивал в 1929 году Рыков, — никаких элементов какой-либо самозащиты ни у меня, ни у Бухарина, ни у Томского нет. Принимаемая по отношению… к нам установка может навредить нам, нас убить политически… партия может и имеет право это сделать. Я боюсь, однако, что она может чрезвычайно повредить всей партии, став исходным пунктом для совершенно нового этапа в организации руководства и жизни всей партии».

Вдумаемся в последнюю фразу этого заявления. В ней — прямое указание на опасность захвата власти Сталиным, хотя его фамилия по понятным соображениям не названа. Одна из трудностей предотвращения этой указанной Рыковым опасности заключалась в том, что на олицетворявшем её человеке был, как и предвидел три года назад Дзержинский, «костюм е красными перьями».

Не упрощаем ли мы характеристику Сталина, сводя её чуть ли не полностью только к его прямо-таки демоническому властолюбию? Оно, несомненно, было и сочеталось с его честолюбивым замыслом «построить социализм» непременно под его, Сталина, руководством в кратчайший срок, любыми путями, средствами и ценой. Этот замысел основывался на прямолинейном и примитивном понимании марксистско-ленинской революционной теории. Он же определил, казалось бы, внезапное неприятие Сталиным с конца 20-х годов нэпа с его неизбежно длительным сроком социалистического строительства.

Но сам по себе этот личный честолюбивый замысел не так-то уж много значил. Осуществить его только с помощью партийного аппарата и политических комбинаций вряд ли было возможно. Драматизм ситуации заключался в том, что сталинский замысел находился в русле устремлений определённой и немалой части трудящихся масс, захваченных «революционной нетерпеливостью», своеобразным революционным романтизмом, породившим у них веру в то, что старый мир будет полностью сломан и «социализм можно построить завтра». Эта часть трудящихся во имя такого «завтра» шла на неимоверные лишения, совершала подвиги, вовлекала в орбиту энтузиазма молодёжь, другие слои общества. Но она же создавала свою атмосферу в политической жизни страны и прежде всего в партии.

Не понимая такой атмосферы, нельзя понять и события, развернувшиеся в конце 20-х годов в высшем эшелоне власти. Борьба с Рыковым, Бухариным, Томским и их сторонниками, а точнее, борьба, развязанная Сталиным и его фракцией внутри руководства партии, продолжалась свыше полутора лет, с февраля 1928 до ноября 1929 года. В ней молено выделить две основные фазы.

Первая охватывает примерно десять-одиннадцать месяцев 1928 года. Её основной политический итог выразился в том, что равновесие в высшем партийно-государственном руководстве перестало существовать. Рыков, Бухарин и Томский (Угланов уже был освобождён от руководства московской организацией) оказались в Политбюро в меньшинстве и, продолжая отстаивать свои взгляды, были вынуждены перейти в оппозицию по отношению к его большинству во главе со Сталиным.

Последний, наращивая свои удары, вместе с тем осуществлял обманные для своих противников манёвры. Именно летом 1928 года он пытался успокоить Бухарина, заявив: «Мы с тобой — Гималаи, остальные — ничтожества». Не к тому ли времени относится и его разговор с Рыковым, которому он предложил «руководить вдвоём» («Как два Аякса», — щегольнул Сталин знанием героев «Илиады»).

Их разговор не может быть воспроизведён дословно, его нельзя и точно датировать, ведь он мог произойти и в 1926— 1927 годах. Однако, сообщив о нем накануне своего ареста дочери, Н.С. Рыкова затем сказала: «Твой отец отказался… С тех пор и пошло…» А «пошло», как известно, в 1928 году…

Почти весь следующий, 1929 год, вплоть до ноября, борьба внутри руководства продолжалась, вступив в свою вторую, и заключительную, фазу. Несмотря на то что «тройка» осталась в меньшинстве, она не сложила оружие. Продолжались яркие выступления в печати Бухарина. Рыков осуществлял общее руководство завершением плана пятилетки, стремясь воплотить в нем директивы XV съезда.

Между тем Сталин счел, что пришло время для нанесения определяющих ударов. На апрельском (1929) пленуме ЦК и ЦКК он выступил с многочасовой речью «О правом уклоне в ВКП (б)», которая содержала умышленно обострённую и предвзятую критику взглядов Бухарина, Рыкова и Томского. Генсек дал беспощадную оценку этой группе, которая, как подчеркнул он, не просто фракционная группа, а «самая неприятная и самая мелочная из всех имевшихся у нас в партии фракционных групп». Таким образом, борьба с «правыми» впервые стала широко известна стране. Но пока её преподносили как дискуссию. Резкая и просто грубая речь Сталина в печати не появилась (она была опубликована лишь через двадцать лет). Не было сообщено и решение об освобождении Бухарина от должности редактора «Правды» и Томского от руководства ВЦСПС.

В день окончания пленума открылась XVI партконференция, утвердившая пятилетний план, фактическое осуществление которого уже началось с последнего квартала 1928 года. Основной доклад по этому вопросу сделал Рыков, содоклады — Кржижановский и Куйбышев.

Встреченный молчанием, Рыков представил выдержанный в спокойных тонах доклад. Вместе с тем он изложил в нем положение о необходимости и возможности осуществлять социалистические преобразования без больших социальных потрясений, что явно противоречило выдвинутому в 1928 году сталинскому тезису об обострении классовой борьбы по мере приближения к социализму. Кроме того, в докладе обосновывался вывод, что без развитого высокопродуктивного сельского хозяйства полнокровной индустриализации страны быть не может. Этот вывод вызвал критику делегатов, многие из которых только что были свидетелями разноса в речи Сталина на пленуме предложения Рыкова сделать в первые два года пятилетки усиленные вложения в сельское хозяйство, добиться его подъема и тем самым обеспечить последующее развитие промышленности.

В целом же критика «правых» на конференции ограничилась принятием резолюции, поддерживавшей решения только что прошедшего пленума ЦК и ЦКК. В последующие месяцы могло даже показаться, что она заглохла.

Однако сталинские «оргвыводы» продолжались. В мае прошел очередной, XIV Всероссийский съезд Советов, на котором Рыков, как обычно, выступил с докладом правительства РСФСР.

Отметим в связи с этим докладом одно важное положение, которому тогда, в весенне-летние недели 1929 года, Рыков придавал особое значение. Ещё накануне Всероссийского съезда Советов, выступая на заседании правительства, он подчеркнул: «В этом году произошли два крупнейших события: окончание районирования страны и составление пятилетнего плана развития народного хозяйства». К настоящему времени, констатировал глава правительства, мы в силу скудости наших ресурсов и отсутствия планирования на длительную перспективу централизовали не только регулирующие, но и в значительной степени оперативные функции. Проведение районирования и принятие пятилетки давали возможность, по убеждению Рыкова, отказаться от такой «зацентрализованности», осуществить, как заявил он на XIV Всероссийском съезде Советов, «принцип децентрализации управления в целях значительной разгрузки центральных органов от оперативных функций и усиления планирующей и регулирующей работы этих органов».

Заявленный Рыковым принцип децентрализации шел вразрез с административно-командной системой и не мог быть ею принят. Все более чуждым для тех, кто насаждал и укреплял эту систему, становился и сам Рыков.

Состоявшаяся сразу после заключительного заседания съезда сессия только что избранного ВЦИК началась с решения организационного вопроса. Открывший её Калинин сообщил, что на основе предварительного обсуждения выработано мнение, согласно которому «наступило время, когда для РСФСР можно выбрать самостоятельного председателя Совнаркома, не связанного непосредственно с такой же должностью в союзном Совнаркоме». Председателем СНК РСФСР стал С.И. Сырцов[44].

Таким образом, 18 мая 1929 года, после более чем пятилетнего пребывания на этом посту, Рыков перестал быть главой правительства РСФСР. В принципе такое решение было оправданно. С каждым годом по мере усложнения народнохозяйственной и других сфер жизни Российской Федерации руководить её высшей исполнительной властью «по совместительству» становилось все труднее, да и одновременно рос объём работы союзного правительства. И все же освобождение Рыкова именно в тот момент заставляет думать, что к такому решению была прежде всего причастна недобрая рука хозяина кабинета, расположенного на пятом этаже массивного здания на Старой площади…

Надо полагать, не вызвала радости в этом кабинете и дружно-приветственная встреча Рыкова, когда он два дня спустя вышел на трибуну V Всесоюзного съезда Советов СССР, чтобы представить очередной отчетный доклад союзного правительства. В репортерской записи, опубликованной «Известиями», сообщалось: «Рыков терпеливо стоит на трибуне и ждёт, когда спадут приветствующие его овации. Затем, ввиду большого объёма доклада, просит увеличить регламент. Съезд бурно поддерживает. Но Михаил Иванович шутливо качает головой:

— Ладно уж, в последний раз…»

Говоря это, Калинин имел в виду, что в последний раз соглашается на нарушение регламента. Но слова его приобрели иной, пророческий смысл.

Рыков действительно выступал с последними докладами на высших партийных и советских форумах. Такими стали его доклады на XVI партконференции, на XIV Всероссийском съезде Советов и вот теперь на V съезде Советов СССР, самый последний…

Но докладчик не думал об этом. Подробно охарактеризовав внешнеполитическое положение страны, он уделил основное внимание проблемам её внутреннего развития, анализу вопросов, связанных с преодолением серьезных трудностей и задач подъема сельского хозяйства, осуществления индустриализации. Как всегда, Алексей Иванович связывал решение этих задач с необходимостью «просветления жизни» простых тружеников. «Вопросы, касающиеся вещей и технических процессов, — говорил он, обращаясь к делегатам съезда, — совершенно справедливо занимают огромное место в нашей жизни, но нельзя забывать того, что все это существует для людей. Не люди для машин, а машины для людей. Не люди для индустриализации, а индустриализация для людей — для рабочих и крестьян».

Съезд Советов СССР одобрил первый пятилетний план в двух его вариантах: оптимальном и минимальном. Оба варианта представляли собой развитие принципов новой экономической политики. Планировалось определённое ускорение индустриализации и одновременно рост производительности сельского хозяйства (предполагалось за пятилетку вовлечь в Колхозы 18–20 % крестьянских хозяйств, а в различные виды кооперации — 85 %).

Этот съезд стал не только последним, на котором прозвучал доклад Рыкова, но и последним, чьи документы опирались на принципы нэпа. Через несколько месяцев, к весне 1930 года, более половины крестьянских хозяйств было согнано в колхозы. Ещё раньше потянулись подводы и загромыхали товарняки с выселяемыми кулаками, которых неожиданно оказалось миллионы. Минимальный вариант пятилетки был объявлен оппортунистическим, а оптимальный стал разваливаться из-за нагнетания темпов индустриализации.

Но прежде, чем все это (и многое другое) случилось, должно было произойти одно событие. Осенью 1929 года внешне вроде бы неожиданно критика «правых» приобрела разносный характер и все черты расправы. В ноябре 1929 года пленум ЦК и ЦКК вывел Бухарина из Политбюро. Одновременно он принял постановление, признававшее «пропаганду взглядов правого оппортунизма и примиренчества с ним несовместимой с пребыванием в рядах ВКП (б)». Вся эта акция не только означала расправу с Бухариным, Рыковым, Томским и их сторонниками, но и была рассчитана на подавление в будущем возможности проявления любого инакомыслия, в том числе и обсуждения путей развития страны, которая отныне должна была идти только «сталинским курсом».

После пленума Рыков ещё чуть более года оставался на прежних постах. Это было для него очень тяжелое время, хотя он продолжал много работать. В июне 1930 года Алексей Иванович выступил с речью на XVI съезде ВКП (б), в которой признал ошибочность своих взглядов в 1928–1929 годы и заявил, что обязуется «сделать все, что найдёт необходимым съезд, для того, чтобы последствия этих ошибок как можно скорее изжить». Нетрудно заметить при чтении речи, что далась она ему нелегко. Вместе с тем, как это ни покажется неожиданным, она была исполнена, разумеется с учетом обстановки, в которой произносилась, определённого достоинства, лишена самоуничижительности. Насколько искренен был в ней Алексей Иванович? Вопрос нелёгкий. Думается, что он стремился воспринять происшедшее, осмыслить его и принести пользу партии и народу в новой ситуации, сложившейся в стране. Но вряд ли он мог внутренне принять неоправданные социальные потрясения, резкое ужесточение жизни и, конечно же, сталинский диктат.

Несмотря на все «развенчания», авторитет Рыкова в партии и его популярность в стране далеко не были исчерпаны. Этого сталинское руководство не могло не учитывать. После XVI съезда Алексей Иванович в шестой раз был избран членом Политбюро. Теперь в составе этого органа находились только два человека, входившие в него при Ленине, — Рыков и Сталин. Пройдет менее полугода, и останется только один, тот, который сумел разрушить ленинское руководство и добиться утверждения режима личной власти.

С каждым месяцем и даже неделей для Рыкова становилась очевидной необходимость его ухода с поста главы правительства. Как ни непривычно рассуждать таким образом о деятелях его масштаба, но можно предположить, что Алексей Иванович все более терял представление, как он должен осуществлять руководство в той конкретной обстановке. У него явно нарушился деловой контакт с председателем ВСНХ Куйбышевым, сторонником взвинчивания темпов индустриализации, не было взаимопонимания и с руководителем только что созданного наркомата земледелия Яковлевым, да последний и не считался с главой правительства, действовал (как, впрочем, и Куйбышев) по прямым указаниям Сталина. В то же время выступления Рыкова на заседаниях Политбюро встречали насторожённо, а при обсуждении целого ряда вопросов он сам был вынужден проявлять сдержанность.

В пятницу, 20 декабря 1930 года, газеты опубликовали принятое накануне постановление ЦИК СССР: «Удовлетворить просьбу тов. Рыкова А.И. и освободить его от обязанностей председателя СНК и СТО СССР». Тогда же его преемником был назначен Молотов.

Прошло два дня, и на газетных полосах появилось сообщение о состоявшемся пленуме ЦК и ЦКК ВКП (б). Ровно за пять лет до этого, 23 декабря 1925 года, Сталин, стоя на трибуне XIV партсъезда, назвал Рыкова первым среди политических лидеров, без которых, по его, Сталина, убеждению, «руководить партией невозможно». Теперь «рулевой большевизма» обеспечил такую возможность.

Бывшие лидеры правой оппозиции, говорилось в сообщении об итогах декабрьского пленума ЦК и ЦКК 1930 года, «ни в коей мере не доказали партии, что они способны на практике проводить генеральную линию и способны возглавить бешеную борьбу с оппортунизмом, что является решающим условием осуществления напряжённого хозяйственного плана на 1931 год. Объединённый пленум освободил тов. Рыкова от обязанностей члена Политбюро ЦК». Что же, действительно, «бешеную борьбу» Алексей Иванович обеспечить не мог. Для этого нужны были совсем другие люди…

Но оказалось, что такую борьбу не мог обеспечить не только он. В те декабрьские дни в правительстве СССР произошли заметные передвижки. Был освобождён от должности заместителя председателя СНК Шмидт, вместо Кржижановского руководителем Госплана стал Куйбышев, а на освобождённый им пост председателя ВСНХ был назначен Орджоникидзе (одновременно его избрали вместо Рыкова членом Политбюро[45]), Ушел в отставку многолетний наркоминдел Чичерин (его преемником стал Литвинов), освободили от обязанностей наркомтруда Угланова и наркомфина Брюханова. Покинул пост управляющего делами СНК Горбунов, занимавший его ещё при Ленине.

Почти семь лет работы А.И. Рыкова во главе Советского правительства пришлись на важные этапы развития страны. Их знаменателем было проведение новой экономической политики, оборванной на переломе 20—30-х годов сталинским руководством. Сам того не подозревая, высокую оценку одного из важнейших результатов этой политики дал в начале 1931 года Молотов.

Выступая на сессии ЦИК СССР, он отметил, что с середины 20-х годов «на базе быстро растущего хозяйства и улучшения условий жизни масс в Союзе ССР идёт особенно быстрый прирост населения». За шесть лет, с 1925 по 1930 год, численность населения выросла, по его данным, больше, чем на 20 млн. человек, то есть увеличивалась ежегодно за счет примерно 3 млн. новых маленьких граждан СССР.

Мы привычно судим о развитии страны прежде всего, а то и исключительно по отметкам её экономического уровня. Но не свидетельствуют ли о «просветлении жизни» народа и демографические показатели, в том числе только что приведенные? Рост этих показателей (а он произошел после демографических катаклизмов 1914 — начала 20-х годов) был обеспечен социально-экономической политикой Советского правительства, во главе которого стоял «наиболее близкий, — как отметит позже писатель Василий Гроссман, — народному, крестьянскому и рабочему интересу практик государственного дела волоокий Рыков».