Отъезд

После непродолжительного лечения в Бад-Гомбурге Шаляпин дал несколько концертов (два в Стокгольме и один в Гёте-борге). Затем последовали концерты в Англии (в Лондоне и Бристоле), а 25 октября он отправился в США.

Шаляпин путешествовал с советским паспортом. В письме дочери Ирине от 14 октября 1922 года он пишет:

«Ведь сейчас я уезжаю на шесть месяцев в Америку. Ужасно долгий срок! Вот они, проклятые деньги и вынужденность их иметь!!! <…>

Без России и без искусства, которым я жил в России столько веков, очень скучно и противно.

Деньги, конечно, хорошо – но где же, где моя милая Россия и где все те возможности, которые были так крепки. Скоро ли образумятся мои российские актеры и, перестав политиканничать, займутся опять, как прежде, своим настоящим делом, без лени и подлостей?

<…> Пока ничего не случилось экстраординарного – все идет своим порядком. Я не курю, но с удовольствием вкушаю виски с содой – чудесный напиток!!!…Весной, если только не удеру в Австралию (приглашают очень), то привезу с собой ящичка два виски в Москву и Питер – и тебе с Пашей привезу по подарочку»[76].

Шаляпину приходилось гастролировать на Западе для того, чтобы вернуть свое состояние, утраченное во время революции. Он испытал нужду и голод, он наблюдал немало трагических судеб певцов, потерявших голос, утративших и славу, и богатство, ставших никому не нужными, доживавших свой век в нищете, в горечи и унижении. С приближением старости у Шаляпина все более возрастал страх перед возможностью такого завершения карьеры, и он хотел обеспечить будущее себе и своей семье. Этот страх, подкрепляемый испытанными в юности травмами, да и событиями в России, со временем завладел его мыслями и изменил его характер.

Вести с родины были неутешительными. Советская Россия все дальше отходила от провозглашенных идеалов равенства и социальной справедливости. Жизнь в ней становилась все более тяжкой и небезопасной.

Не убеждали и сладкоречивые дифирамбы Максима Горького достижениям нового государства[77]. Да и вторая жена Шаляпина, Мария Валентиновна[78], была против возвращения.

Прошло немало времени, пока Шаляпин примирился с мыслью о том, что навсегда покинул Россию, которую глубоко любил и по которой тосковал; словно осуществилось давнее предчувствие трагического судьбоносного поворота, краха всей «системы координат», составлявшей опору и смысл его жизни, питавшей его творчество плодоносными соками.

Вместо предполагавшихся шести месяцев Шаляпин провел в Америке полтора года. Он только выезжал на короткое время в Европу: в сентябре 1923 года лечился и отдыхал во Франции. Но в мае 1924 года он вернулся в Европу на более продолжительное время. Провел концерты в Лондоне (Ройял Альберт Холл, Куни Холл), а затем спел несколько спектаклей «Бориса Годунова» и «Хованщины» в парижской Гранд Опера.

Во время гастролей Шаляпина в Париже к нему приезжала в гости Иола Игнатьевна с детьми. Состоялась трогательная встреча. Шаляпин был полон энергии, как в молодые годы. Он неутомимо водил их по Парижу, показывал достопримечательности. Вечером в номере отеля «Балтимор» они все вместе пели русские песни.

Однажды вечером, незадолго до возвращения семьи в Россию, Шаляпин вдруг загрустил во время роскошного ужина в ресторане отеля.

«До чего ж мне надоели все эти деликатесы и разные „птифуры”. Поел бы я сейчас хороших щей с грудинкой, воблы и „вятских рыжиков”, а потом попил бы чаю с молоком; вот кабы сейчас стояла на столе крынка с красноватым топленым молоком и эдакой, знаете ли, коричневой корочкой, и непременно бы разливать молоко деревянной ложкой. Да где уж тут! Не только крынки, пожалуй, и топленого молока во всем Париже не найдешь!»[79]

Он помолчал.

– Как там, в России? Рассказывайте!

Разговор о далекой родине затянулся далеко заполночь.

– Да, – вздохнул Шаляпин, – Россия-матушка… Года два тому назад, почти перед самым моим отъездом, пригласил меня в гости скульптор Коненков. В магазинах ничего не было, а ему кто-то преподнес четырех зайцев. И он, добрая душа, решил их разделить с друзьями. Ну а я, по своему обыкновению, запоздал. Ждали меня, ждали, а после полуночи решили, что я вообще не приду. Так и съели косых. Я пришел, когда с зайчатиной было покончено. Остались одни косточки. «Ах, Федор Иванович», cказал мне Коненков, – извините, но зайца больше нет. Осталась только мечта о зайце.» Не знаю, почему, но наш сегодняшний разговор мне напоминает эту историю. Ведь это только «мечта о России»…

* * *

В сентябре 1924 года Шаляпин дает концерты в Берлине, Гамбурге и Праге.

С октября 1924 года по май 1925 гастролирует в Нью-Йорке, Чикаго, Бостоне, Цинциннати, Балтиморе, Далласе, Кливленде, Питтсбурге, Мемфисе, Сен-Луисе и Вашингтоне со спектаклями «Борис Годунов», «Фауст», «Мефистофель», «Севильский цирюльник» и концертами.

Из заработанных гонораров Шаляпин помогает не только своей семье в России, но и многочисленным русским эмигрантам. Не забыл он и жену своего учителя Усатова, которая в Советской России осталась без средств к существованию.

«По России и по Вас всех скучаю, конечно, ужасно, а с другой стороны, необходимость заработать деньги заставляет меня сидеть здесь и в Европе. Как посмотрю, очень уж много народу, которому нужно помочь. Как раз такое время, что все, кому надо и не надо – в нужде. Слава богам, что хватает сил, а то ведь 1 февраля уже стукнет 52 годика. А в будущем, если не запоешь, так уж никто и гроша не даст. Приходится думать об этом, и очень. <…>

Никулин очень звал меня приехать в Россию, и я было написал Экскузовичу[80], чтобы приехал в Берлин, да он не приехал.

Так я подписал разные контракты в Европе и Америке и снова, бог знает когда, приеду в милую Москву и Ленинград?»[81]

После Америки Шаляпин выступает в Европе. В парижской Гранд Опера он пел в «Борисе Годунове», но в основном давал концерты. Это были концерты в Берлине, Дрездене, Кёльне, Лейпциге, Мюнхене, Бреслау, Мангейме, Праге, Будапеште, Гамбурге, Бремене. В Париже шаляпинским концертом дирижировал Эмиль Купер, коллега Федора Ивановича по многолетней службе в российских Императорских театрах. В Лондоне он записывает несколько пластинок на фирме “His Master’s Voice” и выступает по Британскому радиовещанию. С ноября 1925 года он снова в Америке.

Здесь, в декабре, он встречает артистов Музыкальной студии МХАТ, которые показывают «Лизистрату» Аристофана. Спектакль Шаляпину понравился. Вопреки его ожиданиям, американская публика тепло приняла спектакль. Шаляпин устроил ужин для своих соотечественников. Атмосфера была трогательная, пели, плясали, вспоминали общих друзей. Многие мхатовцы уговаривали его вернуться в Россию.

– Да неужели я сам не хочу, милые вы мои, – оправдывался Шаляпин. – Но я же занят, ведь надо исполнять подписанные условия. Мне надо плыть в Австралию, потом в Канаду, только на корабле три месяца! А потом я везу в турне по всей Америке «Севильский цирюльник» – семьдесят пять вечеров в течение шести месяцев! Быть может, только в 1928 году доберусь до России. А там посмотрим. Кто знает, не забыла ли меня российская публика?..

Затем последовало краткое пребывание в Европе, потом – концертное турне по Австралии и Новой Зеландии. Оттуда он уезжает в Канаду, по дороге дает концерт на острове Гонолулу. Добравшись до Монреаля, начинает оттуда турне по Канаде, США, Мексике и Кубе. Турне включало 75 спектаклей «Севильского цирюльника» с труппой, в составе которой были Луккини, де Идальго, Бобрович, Дурандо, Ла Пума, Лисецкая и Кобелли. Дирижировал Евгений Плотников. После этого напряженного турне Шаляпин выступает с концертом по Американскому национальному радиовещанию, записывает несколько пластинок для фирмы „Victor” и поет несколько спектаклей «Бориса Годунова» и «Фауста» в Метрополитен Опера.

В «Фаусте» собрался необычайно сильный состав солистов: Маргариту пела Амелита Галли-Курчи, Фауста Беньямино Джильи, а Валентина – Рикардо Страччари. На фоне таких исполнителей по-прежнему ярко сияла звезда Шаляпина. Более того, он выделялся своим все еще совершенным пением и выдающимися актерскими данными.

Певцы труппы «Севильского цирюльника», которая проехала вдоль и поперек американский континент, еще не успели разъехаться. Все они пришли в Метрополитен послушать Шаляпина в «Фаусте». Перед спектаклем они зашли к Шаляпину в артистическую уборную. Он уже начал гримироваться. У них на глазах совершалось чудо перевоплощения. Вдруг кто-то постучал в дверь.

Эльвира де Идальго выпрямилась во весь рост и торжественным тоном произнесла, убежденно и впечатляюще:

– К мистеру Шаляпину нельзя. В него вселился дьявол.

– Когда воспроизводишь найденное ранее, – тихо, словно про себя заговорил Шаляпин, видя удивление коллег, – волей-неволей копируешь грим предыдущих спектаклей, механически повторяешь привычные движения, то перед выходом на сцену необходимо напряженно искать подлинное внутреннее состояние, «внутренний грим». Это не всегда удается, и тогда первый выход, а иногда и целая сцена уходят на то, чтобы «сжиться с образом», «врасти в образ». Но если, начиная гримироваться, сразу внутренне призвать образ, начать размышлять о нем, наблюдать его, он вдруг начинает в тебе двигаться, оживать. И тогда он сообщит о себе нечто новое, укажет на новые детали в собственном внешнем виде. Тогда из твоей артистической уборной на сцену выходишь не ты, а Мефистофель, Борис или король Филипп.

* * *

К 1926 году почти все дети Шаляпина от первого брака оказались вне России: Борис, впоследствии преуспевающий художник, обосновался в Париже, где снял себе ателье; Федор отправился в Америку, в Калифорнию, искать счастья в киноиндустрии; Таня в то время пробовала себя в актерской профессии в Риме; Лидия, ставшая впоследствии хорошей драматической актрисой и педагогом по вокалу, основавшая в США студию Ф. И. Шаляпина и Вокальную студию, в то время находилась, как следует из писем Шаляпина, где-то в Скандинавии или во Фландрии… Только Ирина, драматическая актриса, одна из основательниц Студии Ф. И. Шаляпина, оставалась в России.

Дочери от второго брака – Марфа, Марина и Дася жили с Федором Ивановичем и с Марией Валентиновной в Париже.

Шаляпин, без сомнения, понимал, что письма, которые он посылал в Россию, перлюстрируются соответствующими органами. Скорее всего, кокетство с идеей возвращения в Россию и отсутствие негативных отзывов о советской власти было обусловлено его опасениями за судьбу той части семьи, которая оставалась в СССР. Из СССР не уехали только дочь Ирина и Иола Игнатьевна Шаляпина-Торнаги..

* * *

С тех пор, как Шаляпин оставил Россию, он не подготовил ни одной новой роли. Он выступал в спектаклях прежнего репертуара (чаще всего в «Мефистофеле» Бойто, в «Фаусте» Гуно, в «Дон Кихоте», «Борисе Годунове» и в «Севильском цирюльнике»), давал концерты, записывал пластинки.

При прослушивании своих записей Шаляпин проявлял невероятную придирчивость. Ни одна звукозапись не могла попасть на пластинки без его разрешения. Первую свою пластинку Шаляпин записал в 1902 году.

По предложению представителя английской фирмы «Граммофон» в России, Фреда Гайсберга, Шаляпин раньше записывался на фонограф еще в 1898 году, но остался крайне недоволен качеством этих записей. Поэтому он неохотно откликнулся на новые уговоры Гайсберга. Гайсберг приводит в качестве даты записи 1901 год, но, судя по всему, эти сведения не точны. В статье, опубликованной в майском номере журнала «Граммофон» за 1938 год, упоминается как дата первой записи 1902 год. Эти сведения подтверждает и фирма «His Master’s Voice»: в 1933 году, по случаю шестидесятилетия со дня рождения и тридцатилетия со времени первой записи, певцу была вручена «Золотая пластинка» с обозначением дат – 1902–1933.

В начале качество воспроизведения не удовлетворяло Шаляпина, и он решил никогда больше не записываться. Однако техника звукозаписи развивалась, граммофоны получили в России широкое распространение среди любителей музыки. В 1907 году, отказавшись от нескольких предложений, Шаляпин все же снова оказался в студии. Но с тех пор он придерживался правила: ни одна запись не может быть выпущена без его одобрения.

С 1907 по 1912 гг. Шаляпин записал на ста трех восковых дисках большое количество арий, романсов и народных песен, причем некоторые диски по несколько раз. Из них он одобрил к распространению только шестьдесят. С прочих дисков (43) были сделаны пластинки с белыми этикетками, без фирменного знака, которые были отправлены в архив.

Звукозаписи были прерваны Первой мировой войной. Лишь в 1921 году Шаляпин возобновил свой договор с фирмой «His Master’s Voice» (бывший «Граммофон»), для которой он тогда записал в Англии и США пятьдесят восемь разных композиций, из которых одобрил только двадцать. С 1923 по 1936 год он сделал двести восемьдесят записей, из которых разрешил распространять только девяносто восемь.

Борис Плотников, сын Евгения Евгеньевича Плотникова, в апреле 1927 года присутствовал на одном таком сеансе прослушивания звукозаписей в парижской квартире Шаляпина, на улице Монсо, дом 20. Собралась небольшая компания – режиссер А. А. Санин, Н. Ф. Балиев, директор хорошо известного в дореволюционной Москве кабаре «Летучая мышь», российский оперный импресарио Церетели и два француза из парижских оперных кругов.

Шаляпин сидел в кресле, наклонвшись к рупору граммофона и словно вот-вот собираясь встать, и напряженно вслушивался в пробные записи. Очевидно было, что он заново проживает все чувства: он был бледен, лицо его без конца меняло выражение, иногда по нему пробегала судорога. После каждой композиции он решительным почерком делал заметки на листе бумаги, лежавшем рядом на столике. Он был настолько сосредоточен, что как бы не замечал присутствующих. Многие записи не удостоились от него «проходного балла», хотя гостям казалось, что они безукоризненны. Французы даже пытались протестовать и пытались убедить Шаляпина изменить свое решение.

– Да? – спросил он насмешливо. И мрачно добавил по-русски: – Но месье Шаляпин немного лучше в этом разбирается.

После песен Шуберта пришла очередь арий. Куплеты и серенаду Мефистофеля Шаляпин отверг сразу. Так же обстояло дело с арией Кардинала из «Еврейки» Ж. Ф. Галеви. Сцену смерти Дон Кихота он слушал дважды.

– Это уже не искусство, это какое-то откровение, – сказал Санин, на которого она произвела большое впечатление.

– Пусть остается, – кратко заключил Шаляпин.

Дошла очередь до арии Кончака. Лицо Шаляпина прояснилось. Он был очевидно доволен. Он весело воскликнул:

– Потом скажут: хорошо пел старик!

Фирма «His Master’s Voice» в 1926 году предприняла по тому времени смелый шаг: на сцене английского театра Ковент Гарден было сделано несколько записей «вживую» во время исполнения «Мефистофеля» Бойто, а в 1928 году в том же театре были осуществлены записи отрывков из «Фауста» и «Бориса Годунова». К сожалению, ни одна опера с участием Шаляпина не была записана полностью, хотя в то время такие записи уже практиковались.

Последние записи Шаляпина делались в Японии. Во время пребывания в Токио он сделал для американской фирмы «Victor» записи двух своих любимых произведений: «Блохи» Мусоргского и русской народной песни «Эй, ухнем!». На матрице осталась надпись, сделанная рукой Шаляпина:

«Федор Шаляпин. 6 февраля 1936 года. Токио».

Шаляпин сделал четыреста пятьдесят записей различных произведений – больше, чем кто-либо из певцов его времени. (Даже знаменитый Карузо сделал «только» двести шестьдесят шесть записей). Но Шаляпин разрешил выпуск в свет только ста восьмидесяти пяти записей, а именно: восьмидесяти арий и дуэтов, пятидесяти одного сольного исполнения романсов, тридцати восьми народных песен и семи композиций духовного содержания.

* * *

Шаляпин без устали путешествует и выступает в Америке и в Европе.

Наступил и прошел 1928 год, но в Россию он так и не приехал. И снова его в этом упрекает Максим Горький, с которым он встретился в 1929 году во время своих гастролей в Риме.

Приезд Горького в Рим совпал с яростной стычкой Шаляпина с дирижером Баваньоли на одной из последних репетиций «Бориса Годунова». Шаляпин был недоволен темпом, заданным Баваньоли, и начал сам дирижировать со сцены. Дирижер делал вид, что не замечает жестов Шаляпина, а тот продолжал петь в своем темпе и совершенно разошелся с оркестром. Баваньоли, разозлившись, прервал репетицию. Повисла тяжелая пауза.

Затем Шаляпин невозмутимо спросил Баваньоли:

– Маэстро, скажите мне по совести, за что публика платит немалые деньги – чтобы услышать мою интерпретацию «Бориса» или Вашу?

Этот вполне закономерный вопрос показался дирижеру обидным. Он почти выбежал из зала. Шаляпин подошел к рампе, пожал плечами и тоже ушел с репетиции.

Южноамериканский импресарио Оттавио Скотто, закупивший зрительный зал Королевской оперы в Риме, уговаривал Шаляпина не отменять спектакль.

Он обещал пригласить другого дирижера. Но Шаляпин пришел в мрачное расположение духа и не хотел даже слышать об этом. И только узнав, что в ту минуту, когда он выходил из театра, на другом входе Оперы появился Максим Горький, он улыбнулся.

– Ну, в таком случае я буду петь! – заявил он, заказал такси и помчался на встречу с Горьким.

Молодой дирижер Квеста быстро нашел общий язык с Шаляпиным. Спектакль прошел с триумфом, невзирая на присутствие группы шовинистически настроенных фашистов. В конце спектакля они вместе со всеми дружно аплодировали великому певцу.

После спектакля Шаляпин устроил в ресторане «Библиотека» ужин в честь Горького, приехавшего вместе с ним Николая Бенуа (который в России не раз оформлял спектакли, в которых выступал Шаляпин, а теперь стал главным сценографом миланского театра «Ла Скала») и представителей советского посольства в Риме. Вечер прошел весело и оживленно. По просьбе Горького Шаляпин исполнил множество русских песен. Его мощный голос привлек толпу любопытных. Атмосфера накалилась до такой степени, что под конец пришлось вызвать карабинеров, чтобы Шаляпин и его гости могли выйти из ресторана.

Оставшись с Шаляпиным с глазу на глаз, Горький стал его бурно упрекать за то, что он не возвращается на родину.

– Не сердись на меня, Максимушка, – пытался его утихомирить Шаляпин. – Ты же видишь, я не могу везде успеть. Я чувствую, что здоровье мое слабеет, я уж не тот, что прежде. Да и зарабатывать надо. Кто знает, сколько я еще смогу тащить такой воз.

– Ах, Федя, вот каким ты стал, – шипел Горький. – Сребролюбцем! Ты забыл о своем народе. А ведь наша родина процветает. Тебя еще помнят и любят. Если ты вернешься, тебя на руках будут носить. Приезжай, не раздумывай. Ведь терпение народа не беспредельно.

– Я посмотрю, Максимушка. Сначала надо немного подлечиться, меня опять сахар замучил. Из Рима поеду в Виши, воду лакать и сидеть на голодной диете.

Он грустно улыбнулся:

– Помнишь, когда я был молодым, карьера моя пошла в гору, я стал получать хорошие деньги и смог есть, что хочется. Ты меня ругал за то, что я стал толстеть… Но Господь мне тут же послал сахарную болезнь, чтобы сохранить стройную фигуру.

Уже в мае Шаляпин на курорте в Виши. Сюда же приехал и Коровин. Они вместе пьют целебную минеральную воду, гуляют по парку…

– Горький меня зовет в Россию, – заговорил Шаляпин.

– В Советский Союз, – поправил его Коровин.

– Ну ладно, в Советский Союз. Что за название! Никак не привыкну… Мне всякие там Азербайджаны не нужны. Я думаю о России, во сне ее вижу. Как я соскучился по зиме, по снегу, по морозу! Мария Валентиновна хочет устроить русскую избу в Пиренеях… Ну какая может быть русская изба под жарким солнцем, в горах, посреди южной растительности! Хоть три самовара поставь на стол, увешай стены балалайками, повесь иконы – все равно толку мало! Или ты живешь в России, или тебя там нет. Горький говорит, что Сталин мне разрешит вернуться, если я решусь… А с тех пор, как у меня отняли звание Народного артиста и лишили меня гражданства, я все больше колеблюсь…

Он тяжело вздохнул:

– Вот, Ирина пишет: Ратухино экспроприировали. Очень расстраивается. Дети ведь там выросли, они к нему привязаны.

Да что поделаешь… Та м другие времена… Да и здесь… Я как будто выпал из времени и пространства, как будто река моей жизни утратила свое русло. Меня часто упрекают, что я после Дон Кихота ничего нового не сделал… Костя, как я устал. И не идет у меня, как раньше… Нет у меня здесь тех условий, которые были в России…

Поздно вечером, в тихой комнате нанятой в Виши виллы, он писал Ирине:

«Я только что приехал из Рима на машине (Isotta Fraschini), там купил ее по случаю недорого. В Риме я пел два вечера Бориса Годунова – успех имел колоссальный. Алексей Максимович приезжал из Сорренто – слушал. Мы провели с ним несколько милых вечеров. <… >

Я очень хотел бы знать, из чего ты заключаешь, что я переменился. Неужели из того, что в моих каких-то последних письмах сквозит раздражение? Ну и что же из того? Ведь, говоря по совести, мне и есть отчего раздражиться. Кругом столько лжи, пакости, мерзости, зависти, ненависти и проч‹его›, что то малое хорошее, что еще кое-как поддерживает жизнь, совсем утопает в этой грязи. Ты говоришь «устал ты», «зачем работаешь столько, сколько никогда не работал и раньше?»

Дорогая! Я работаю для вас же для всех. Может быть, это глупо, но я думаю, что кое-какие материальные сбережения мои смогут однажды устранить вас от унижений и оскорблений, которых я так много видел и в начале моей жизни, да вижу еще и теперь не так давно, и которые, вероятно, никогда и ни при каких, ни новых, ни старых, условиях жизни не искоренятся. Волки мы друг другу – понимаешь.

А что здоровье мое пошатнулось, так оно и должно же быть когда-нибудь так. Ведь и всякий живет, бесится, стареет и умирает. Та к и я. Вот все хочу доработать до 1930 года. Будет в этом году 40 лет моей работы на сцене. Устрою этакий юбилей и уйду. Признаться, я мечтаю об этом со всей силой моего воображения. Хороший будет для меня день, когда я оставлю все это театральное невежество, в борьбе с которым я разбил себе мою грудь.

Я теперь вижу, что был препотешным Дон Кихотом, воображая себя Бовой-королевичем… Что смешно, то смешно, но однако же и жаль!!! <…>

Насчет Ратухина не беспокойся – это совершенные пустяки. Земля все же велика. Конечно, я понимаю, вы там выросли, что же, надо простить людям. <…>

Обнимаю тебя и Петра крепко. Успокой мать и скажи ей, что в моих к ней отношениях ничто не переменилось и я ее всегда глубоко уважаю как дорогую мать моих детей.

Целую, твой папа

Всем, кто зла на меня не имеет, поклон»[82].

Он оторвался от письма и погасил настольную лампу. Через окно проникал свежий ночной воздух, напоенный ароматами поздней весны. Безоблачный небесный свод, усеянный звездами, показался ему похожим на черный океан, по которому жемчужной россыпью плывут бессмертные души знаменитых людей…

* * *

На сезон 1929–1930 годов Шаляпин не планировал выступлений в США.

– Я так устал от бурной американской цивилизации, от всей этой гонки – просто глаза на лоб лезут, – объяснял он. – Отдохну годик, а потом посмотрю, как с ними пойдут дела.

В этом сезоне Шаляпин записал в Лондоне несколько новых пластинок.

Впервые он был доволен качеством записей: ведь если раньше записывали акустическим методом, то после 1925 года – электрическим.

– Наконец-то техника записи усовершенствовалась, она фиксирует то, что исходит из потаенных уголков души. Слышны тончайшие эмоциональные оттенки пения.

Шаляпину особенно нравилась запись песни А. Флежье «Рог».

Ему удалось и голосом, и распределением тембровых красок, музыкальных акцентов, и динамической градацией создать почти видимую картину.

После удачной охоты на кабана охотник укрылся от непогоды в гостиной уютной таверны. Он одет в грубый кожаный костюм. От его лица идет пар, и в отблесках пламени камина оно кажется бронзовым. Могучей фигуре словно вторит огромный кубок с красным вином. Каждая новая строфа вырастает из предшествующего ей рефрена со все возрастающей силой, подчиняя себе и самого охотника, еще разгоряченного скачкой по лугам и долам. Последняя фраза звучит как призыв охотничьего рога, довершая рельефный портрет героя этой песни, охотника, словно сошедшего с какой-нибудь старинной гравюры.

Шаляпин однажды заметил в кругу знакомых:

– Кажется, публика, да и критика, постепенно начинают чувствовать особенности моего пения, понимать, чем оно отличается от всего, что было до сих пор, да и от того, что сейчас существует. Но они еще не могут проникнуть до конца во все его нюансы, не чувствуют, что такое соотношение красок, то есть тончайшие нюансы вздоха от света к тьме и наоборот. Приближаясь к концу своей карьеры, я начинаю думать, что в своем искусстве я – Рембрандт.

Он улыбнулся:

– Вот, какой я нескромный! Но эта нескромность украшает мою жизнь.

И добавил с оттенком грусти:

– Как жаль, что я, кажется, не в состоянии передать все это молодым. Ибо моя школа – это моя плоть и кровь, а мой учитель – это моя индивидуальная конституция во всем.

* * *

По причине краха американского банка Шаляпин потерял значительную часть накопленного капитала, и размышления о завершении карьеры отпали сами собой.

В конце июня 1930 года он отправляется в далекий путь в Южную Америку, гастролирует в Аргентине, Уругвае и Чили. До Европы добирается только в ноябре. Сначала дает ряд концертов в Англии, потом выступает с Русской частной оперой (антрепризой Церетели) в Париже. Затем следуют выступления в театре

«Ла Скала» в Милане и в Лондоне, где, кроме концертов, он поет в «Борисе Годунове» и «Севильском цирюльнике», и в Стокгольме, где выступает в «Фаусте».

В апреле 1931 года Федор Иванович приезжает в Ригу. Здесь он должен петь в «Борисе» и, после долгого перерыва, в «Русалке» Даргомыжского. Партию Князя поет давнишний его коллега, солист Большого театра, известный тенор Леонид Собинов.

В Ригу Шаляпин приехал вместе с Марией Валентиновной. Погода стояла холодная, еще не растаял снег.

– Россией пахнет, – говорил он жене, которая была занята покупкой вещей для их «Русского терема» в Пиренеях. Близость к России и присутствие множества русских эмигрантов позволяли пополнить «реквизит».

– Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало, – горько сказал он Собинову, когда они встретились в холле отеля «Метрополь».

В том же отеле остановились Гзовская и Гайдаров, приехавшие из Берлина.

– А! Переселенцы! – сказал Шаляпин с едким сарказмом. – Что-то долго вы переселяетесь домой. Иль раздумали?

Федор Иванович стоял, забросив руки за спину, и опирался о стенку. Одна нога его была согнута в колене и ступней прижата к стене, голова со знакомым шаляпинским коком вскинута.<…>

– Так что же вы все-таки раздумываете так долго и не едете домой? Что все останавливает?

– Дела, Федор Иванович, которые еще не закончены. Вот закончим их и уедем…

– Еще немного, еще немного… Та к и я думаю: вот, это закончу и… А годы идут.

Они зашли вместе в ресторан.

– Исключительно театральный город Рига! Сколько народу понаехало! И Барсова, и Макс Рейнхардт с «Летучей мышью», Миша Чехов, и вы, и у всех сборы, народ валом валит. А какой у них цирк! Пойдемте!

– У нас, к сожалению, репетиция.

– Вот что: приходите завтра ко мне часам к шести.

К столу подошла Мария Валентиновна с какими-то свертками.

– Посмотри, Федя, что я нашла для нашего русского дома.

Это были русские серебряные ковши для «Русского терема» в Пиренеях.

Лицо Шаляпина искривилось в болезненную гримасу.

На следующий день в условленное время Гайдаров и Гзовская явились к Шаляпиным. Мария Валентиновна снова отправилась на поиски вещей русского происхождения. Стол был уже накрыт. Федор Иванович пригласил их сесть и предложил красного вина:

– Только во Франции можно пить такое! – он с удовольствием отпил глоток.

Шаляпина серьезно занимала проблема съемок в звуковом кино.

– Вот зовут в кино, а я его боюсь. Довольно! Один раз попался с «Псковитянкой». Второй раз – шалишь – не попадусь! Обжегся на молоке, дую теперь на воду. Предлагают сыграть то, что я хочу. А что играть? Слава Богу, теперь-то я уж понимаю, что у кино есть какие-то особенности. Я еще не раскусил их. Ну, вот вы, – обратился он к Гайдарову, – много играли в кино. Что вы скажете?

– По моему глубокому убеждению, кино всегда было, в основном, искусством режиссера, и, если между режиссером и актером есть единое понимание цели постановки, то и работается хорошо, и плоды работы весомы и значительны. Если режиссер слабее как индивидуальность чем актер, а актер не знает хорошо особенностей кино, то толку не получится. А так как вы, Федор Иванович, индивидуальность не слабая, то, следовательно, в первую очередь вам нужно понять до конца специфику кино. Почему Чаплин сам пишет сценарии, сам ставит картины и сам играет? Он – сам для себя режиссер. Он до конца понял специфику кино. Вспомните картину «Парижанка», которую ставил Чаплин, играя в ней крохотную роль носильщика. Фильм получился замечательный. А картины Чаплина, поставленные им для себя и со своим участием в главных ролях? Значит, Чаплин режиссер не только для себя, но и для других. И прекрасный режиссер!

– Да… Так, значит, этим искусством кино надо овладеть?

– Как вы, Федор Иванович, овладели искусством пения, в котором равного вам нет!

– Ну что же? Значит, нужно еще и еще учиться и работать, работать, работать?..

– Да, нужно! Если вы, Федор Иванович, хотите быть Шаляпиным в кино!

– Ну нет! Это дело трудное, я знаю, что такое работа в опере, и на такую работу в кино теперь меня не хватит.

– Тогда надо подчиниться хорошему режиссеру.

Гайдаров заметил, что Шаляпин даже вздрогнул от слова «подчиниться».

– Гм… – процедил он, – но «киношники», насколько я смог их узнать, люди ограниченные, почти идиоты. А с идиотами работать тяжело…

– Нет, нет, вы ошибаетесь, – горячо возразил ему Гайдаров. – Есть в кино прекрасные режиссеры, которые вас будут снимать не как „sensation”, но как гениального артиста.

Однако сомнения не оставляли Шаляпина.

– Но где же он, черт возьми, этот хороший режиссер? Кто он? Нет, уж лучше пусть снимают меня в какой-нибудь уже сделанной мной самим роли. Только в какой? Ну, а если в «ДонКихоте»? А?

– Если опера будет обработана для кино. А «Дон Кихот» замечательный сюжет, но… не знаю, фильмовый ли?

– Да, значит, все-таки трудная это штука – работать в кино! Он задумался.

– Посмотрим, к чему приведут мои переговоры… А все-таки хочется сняться, очень хочется, – прибавил Шаляпин через мгновение, – несчастные мы люди, актеры: почти ничего, никаких следов после нас не останется, когда умрем. Ну правда: много я напел пластинок, но пластинки – это только половина меня, а другая? Мое тело, мимика, движения – тю-тю!.. их нет! Вот и хотелось бы оставить всего себя…[83]

* * *

Из Риги путь Шаляпина лежал в Копенгаген, а затем в Лондон, где в «Князе Игоре» он, как обычно, пел в одном спектакле две басовые партии – Владимира Галицкого и половецкого хана Кончака.

В 1932 году продолжается работа над книгой «Маска и душа». Книга выходит в том же году.

Шаляпин снова дает благотворительные концерты и спектакли в пользу безработных и их детей.

Дочь Ирина приезжает в гости к отцу.

Поезд прибыл на парижский вокзал рано утром. Вначале Ирина увидела брата Бориса, а потом и отца. Она вспомнила, что Горький называл его «колокольней». Он действительно был выше всех чуть ли не на голову.

Только дома Ирина заметила, что отец постарел.

– Как хорошо, Аринка, – говорил он, – что ты приехала. Вот мне кажется, что ты кусочек Москвы с собой привезла. Скажу тебе откровенно, надоели мне все эти заграницы. Та к хочется в русскую деревню… Вот бы, как прежде, с Костей Коровиным рыбку половить на «Новенькой» (мельнице). Знаешь, давай-ка сегодня соберемся у Борьки и устроим «эдакий» вечер. Позовем Сережу Рахманинова, Коровина…

Та к и сделали. Вечером собрались у брата. Наварили пельменей (любимое кушанье отца), достали русской водочки – и пошел пир горой.

Сначала пели под гитару, потом стали петь русские песни. Запевал отец, все семейство подтягивало хором, дирижировал С. В. Рахманинов.

Потом запели какую-то плясовую, и отец с Коровиным сорвались и пустились в пляс. Было необычайно забавно и весело.

«На следующий день отец встал рано. Я заметила в нем резкую перемену: он был грустен, сосредоточен и неразговорчив.

К вечеру он несколько оживился, подошел ко мне и сказал:

– Давай поговорим о Москве. Пойдем в гостиную.

Странное впечатление производила на меня эта гостиная в стиле Людовика XIV с тяжелыми мрачными гобеленами на стенах; так не вязалась она с обликом отца. Резким диссонансом казался висевший над камином портрет Шаляпина работы художника Кустодиева, где он изображен в меховой, нараспашку, шубе, на фоне русской ярмарки. Отец сел в кресло, я – напротив.

– Ну, расскажи, – обратился он ко мне, – как работают в московских театрах артисты?

– Прекрасно.

– Да? А вот мне плохо. Приходится играть черт знает в каком окружении, в каких условиях. И декорации, и оркестр, и костюмы плохие. Как часто вспоминаю я своих московских товарищей и, главное, чудесный оркестр Большого театра…

– Поедем в Москву.

– Я бы с радостью, но боюсь…

– Чего же ты боишься?

– Сомнение меня берет, боюсь – отстал я от вас, от вашей жизни. Слышу, у вас новые пути, новое искусство. Вот молодежь, она меня не знает, никогда не видела. А вдруг покажусь ей устаревшим, отжившим. Не примут они, пожалуй, меня!

Я стала доказывать ему, что он ошибается, что надо ехать в Москву.

Он вздохнул.

– Не выполнил я своего назначения в жизни. Может быть, пел, играл неплохо, а вот театра не создал. Где мой театр?.. Там, в России…»[84]

Незадолго до отъезда Ирины в Москву Шаляпин должен был ехать на концерт в Англию, и дочь пошла проводить его на вокзал. В этот прощальный час отец показался ей еще более осунувшимся и печальным.

Он как-то порывисто схватил ее за руку и долго, взволнованно целовал. Отчаяние и страх охватили Ирину. Ей вдруг показалось, что она больше никогда его не увидит…

Шаляпину было тогда пятьдесят девять лет.

* * *

10 августа 1932 года Шаляпин начал съемки кинематографической версии «Дон Кихота». Режиссером фильма был Г. Пабст, автором сценария П. Моран, музыку к фильму написал Ж. Ибер.

Сначала снимались сцены на пленере в Испании. Затем киногруппа, в которой был занят и сын Шаляпина Федор, переехала в Лондон, где проходили павильонные съемки.

Неприятности начались с того, что перед самым началом съемок выяснилось: сценарий еще далеко не закончен. Федору Ивановичу не решились об этом сказать. Пабст взял на себя решение этой проблемы, и сценарий доделывался в ходе съемок, что затрудняло работу Шаляпина.

Федор-младший постарался как можно деликатнее объяснить отцу, почему сценарий составляется из отдельных кусков. Поскольку Шаляпин чувствовал себя «на чужой территории», он был непривычно терпелив. Фильм делали одновременно в двух вариантах – французском и английском. Все это замедляло работу.

У Шаляпина приближались условленные заранее концерты в Америке. Он был вынужден уехать, и общие планы снимались с дублером. Крупные планы досняли после его возвращения. В конце марта 1933 года «Дон Кихот» был выпущен в прокат.

Фильм имел успех, хотя звучали и резкие критические замечания. Шаляпин отправил Ирине удовлетворенное письмо. Но все-таки создается впечатление, что с течением времени фильм нравился ему все меньше. Так, он признался польскому журналисту Станиславу Поволоцкому: «Я с радостью согласился играть в этом фильме. Но в результате получился плохо снятый, скучный театральный спектакль. Обилие банальных решений и оперных штампов убедило меня никогда больше не сниматься в кино».

* * *

Состояние здоровья Шаляпина медленно, но неуклонно ухудшалось и вынуждало его все чаще обращаться к врачам. В начале 1934 года он лечился у профессора Фальта в Вене, а потом отдыхал в Тироле.

23 марта 1934 года он с восторгом писал Ирине из Парижа:

«Был я в Тироле. Чудо, а не страна. <…> перед концертами хочу посидеть еще минуту в этих чудных горах Тироля. А в прошлый раз было несказанное очарование: каждую ночь мороз в 15–20 градусов. Снег под ногами хрустит – ночь темнющая и щиплет нос и уши, прямо как в России. Так мне все это понравилось, что хочу из Парижа потихоньку перебираться жить в эту чудную австрийскую деревушку»[85].

Ритм выступлений Шаляпина остается прежним. В апреле началось его большое концертное турне по Германии, завершившееся концертами в Австрии, в Инсбруке и в Венгрии, в Будапеште. В Братиславе он поет «Фауста». Затем перед ним снова возникает видение России.

«Милая Аринушка, – пишет он дочери, – случайно сижу уже неделю в Ковно. Приехал спеть один концерт, а меня упросили спеть еще два „Фауста”. Сегодня последний. Завтра уеду в Прагу – 1-го пою там спектакль, а 2-го уже в Париж, 7-го концерт в Лондоне.

Я затрудняюсь передать тебе чувства, которые сейчас переживаю. Просто-напросто: я в России!!! Хожу по „Пензенским” или „Саратовским” улицам.

Захожу в переулки. Старые дома деревянные, железные крыши, калитка, а во дворе булыжник, и по нем травка. Ну, так, как бывало у нас в Суконной слободе. Говорят все по-русски <…>

Наслаждаюсь всем этим безумно. Жаль уезжать!!! – подвезло нечаянно. Ехал в Ригу, а не попал – что-то там случилось, какой-то переворот. Спектакль мой и концерт отменили (force majeure). Вот я и сижу в Ковно. Успех такой, точно как в России в прошлое время. Петь приятно, все понимают. Вот так радость!!!

<…> Целую тебя.

Твой Папуля»[86].

* * *

После Лондона Шаляпин с труппой Русской частной оперы выступает в парижском театре «Шаттле» («Борис Годунов», «Князь Игорь»). Лето он проводит в Тироле, снова лечится у доктора Фалта в Вене, потом в Карлсбаде. В середине сентября начинает концертное турне по Греции, Болгарии, Турции, Палестине, Венгрии, Австрии, Швейцарии. Этой зимой он снова оказывается вблизи России – в Риге, в Каунасе. С холодного европейского севера он перемещается на юг, в Неаполь, где в театре Сан Карло принимает участие в постановке «Князя Игоря» и поет арии Галицкого и Кончака.

«Шаляпин – артист. Я уже говорил о нем как о несравненном режиссере, который знает Игоря как своего однополчанина. Сейчас я должен был бы по достоинству оценить его исполнение. Но Шаляпин настолько выходит из рамок всех привычных определений, его эстетика настолько индивидуальна, что в нем следовало бы изучать только тот комплекс талантов, которые позволяют ему оживлять и делать такими яркими самые небольшие эпизодические фигуры. <…> Метаморфозы Шаляпина великолепны»[87].

Из Неаполя он отплывает в Нью-Йорк, откуда начинается его концертное турне по Северной Америке (30 концертов по городам США и Канады). В начале марта он снова в Нью-Йорке, где дает концерт в Карнеги Холле и присутствует на открытии выставки своего сына Бориса.

Это был последний визит Шаляпина в Америку.

В Европу он вернулся больным. В Париже Шаляпина положили в больницу.

Здесь его застало известие о том, что он избран членом Стокгольмской Королевской Академии музыки (вместе с Артуро Тосканини) и получает диплом академика. К середине мая Шаляпин возвращается домой.

В один прекрасный день в дверях его квартиры появилась супруга Максима Горького Е. П. Пешкова. Перед поездкой в Париж Горький напутствовал жену:

– Увидишь Федора, скажи ему: пора вернуться домой, давно пора!

Возвращение Шаляпина в Россию стало для Горького навязчивой идеей, а не только давно полученным политическим заданием.

Однако перед Екатериной Павловной предстал тяжело больной, сильно исхудавший, усталый человек, полулежавший в кресле. Он привстал навстречу гостям, ворот халата распахнулся, широкий ворот белой рубашки как-то особенно подчеркивал исхудавшую шею.

Заговорили о Москве. Федор Иванович ловил каждое слово, расспрашивал о театре, о литературе. С каждой минутой Шаляпин словно оживал. На другой день он вспоминал Большой театр, Большой зал консерватории и зал Дома Союзов, где так легко пелось.

– Что же вам мешает вернуться домой? – спросила Пешкова.

– А пустят?.. Узнайте, пустят?

Мария Валентиновна запротестовала:

– Куда ты такой больной поедешь? Я с тобой не поеду.

– Ну что ж, – ответил Федор Иванович, – я с Даськой поеду. – Поедешь со мной? – спросил он, обращаясь к своей младшей дочери Дассии.

Та живо ответила, обнимая отца:

– Конечно, папа, с радостью поеду!

На другой день Федор Иванович захотел впервые после болезни прогуляться.

Поехали в Версаль. Шаляпин шел по аллеям, опираясь на палку, часто останавливался, любуясь видами, а, вероятно, и с целью передохнуть[88].

В июне Шаляпин едет лечиться в Экс-ле-Бен. В конце июля поет один спектакль в Виши, продолжает отдых и лечение в Сен-Жан-де-Люс, а оттуда отправляется на гастроли по Скандинавии, Италии, Швейцарии, поет в Париже и Зальцбурге.

Сезон 1935–1936 годов он начинает с труппой Русской частной оперы в Париже («Борис Годунов» и «Князь Игорь»).

В конце октября отправляется на гастроли в Белград («Дон Кихот»), Загреб, Будапешт («Фауст»), Вену, Стокгольм («Князь Игорь», «Севильский цирюльник»). Приехав в Копенгаген и ознакомившись на репетиции в Королевской опере с крайне формалистической режиссерской концепцией постановки «Фауста», Шаляпин отказывается в ней участвовать.

Его Мефистофель в «Фаусте» теперь уже не тот, прежний, вакхический дьявол с телосложением и повадками пантеры. Перед публикой представал постаревший, сгорбившийся, тонконогий дьявол, заложивший руки за спину. На его морщинистом лице сверкали безумные глаза, полные боли и злобы. Это был страшный, но и трагический образ.

Состарился и его Борис. Раньше на сцену выходил сильный и мудрый муж, властитель, занятый мыслями о процветании государства, человек, которого постепенно подтачивает мысль о совершенном грехе. Теперь же Борис с самого начала нес в себе тяжесть смертельной личной драмы. Потрясающий предсмертный вопль Бориса «Я царь еще!» все более становился воплем самого Шаляпина, гениального артиста, чувствующего, как его постепенно покидают жизненные силы.

В середине декабря 1935 года Шаляпин собирался в дальнюю дорогу: ему предстояло концертное турне по Японии, Китаю и Филиппинам.

– Слава Богу, буду петь одни концерты, – сказал он Коровину, увидевшись с ним в ресторанчике на улице Риволи, известном своими хорошими красными винами.

Врачи запретили Шаляпину алкоголь, и он действительно отказался от крепких напитков. Покупал дорогой коньяк для гостей и с удовольствием наблюдал, как они дегустируют благородный напиток. Но от красного вина он был не в силах отказаться. Дома ему не давали ни рюмки. Одно время он прятал пару бутылок внутри огромных часов, а бронзовый ключик носил в кармане жилета. Но этот тайник был открыт, и Федору Ивановичу оставалось одно – заглядывать иногда в этот простой ресторан с бесконечными арками, под которыми размещались массивные столы, а тут же, рядом, стояли бочки с винами, от запаха которых кружилась голова.

Он приходил сюда один или с приятелями, выпивал несколько рюмок, выходил, то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть, и добирался до метро. Такими стали теперь его прогулки по Парижу…

– Жаль, что «представители желтой расы» не увидят тебя ни в одной из ролей оперного репертуара, – заметил Коровин.

– Костя, чем старше я становлюсь, тем больше ненавижу оперу, – сквозь зубы процедил Шаляпин.

– Непривычно это слышать из твоих уст.

Погасшие глаза Шаляпина снова засверкали.

– Ну, разумеется, не оперу как искусство. Или, если можно так выразиться, не тот идеал оперы, к которому я стремился всю свою жизнь. Речь о том, с чем сейчас мы все чаще сталкиваемся под названием оперы: режиссура поверхностная, оформление никудышное, бездарные дирижеры, глупые певцы, которые только демонстрируют свои голоса и гонятся за деньгами, за славой… Такие спектакли производят во всех отношениях жалкое впечатление. Отсутствие таланта, рутина и дух нового времени, когда все куда-то торопятся и думают только о поверхностном успехе и о деньгах, разрушают самую суть оперы. Порой, находясь на сцене, когда я вижу все, что вредно для оперы, лживо, то, что я ненавижу и против чего я всегда боролся, мне становится так больно, что я перестаю замечать все окружающее: и других певцов, и хор, и костюмы, и декорации – все! Но разве тем самым я не уничтожаю самого себя, свое credo, разве не утрачивает смысл весь мой труд, вся моя жизнь? Ибо опера есть синтез и взаимное проникновение всех искусств, в ней все должно сливаться в гармоническом единстве, в едином дыхании – и музыка, и слово, и движение, и свет, и краски…

На бледном лице Шаляпина выступили красные пятна, он стал задыхаться. Добавил только:

– А на концерте я сам себе хозяин…

Глаза его снова стали непроницаемыми. Скорее всего, он духом уже был где-то на предстоящих гастролях и мысленно составлял программу концертов или вообще задумался о чем-то своем. Коровину не хотелось нарушать ход его мыслей. Наступило неловкое молчание.

– Пойдем отсюда, – вдруг встрепенулся Шаляпин. – Что-то мне сегодня и вино не по вкусу. Надо еще проверить багаж, ноты…

Они вышли на улицу.

– Знаешь, – снова заговорил Шаляпин, – если бы я сейчас жил в Ратухине, где ты мне построил дом, где я спал на вышке с открытыми окнами и где пахло сосной и лесом, – я бы выздоровел. Я бы все бросил и жил бы там, никуда не выезжая. Помню, когда проснешься утром, пойдешь вниз из светелки. Кукушка кукует. Разденешься на плоту и купаешься. Какая вода, – все дно видно. Рыбешки кругом плавают… А потом пьешь чай со сливками. Какие сливки, баранки! Ты, помню, всегда говорил, что это рай! Да, это был рай. А помнишь, ты Горькому сказал, что это рай. Как он рассердился. Ха-ха-ха…[89]

Они дошли до метро.

– Странно, никто не знает, что такое смерть. Один умер, другой умер, все мы умрем, и я умру, но все же не могу в это поверить…

Коровин искоса взглянул на друга. Вся его фигура казалась какой-то надломленной…

– Почему ты не возьмешь такси? – спросил он.

– Такси, – пробормотал Шаляпин, – это же такие деньги…

Он махнул рукой и стал спускаться в метро. Коровин смотрел на него, и сердце у него сжалось. Точно почувствовав его взгляд, Шаляпин обернулся.

– Послушай, – воскликнул он. – Вот мы здесь пьем вино, ездим на метро, живем… А почему мы не в России? Сколько раз я себя спрашивал: в чем тут дело? Я не понимаю, ничего не понимаю…

* * *

Дальневосточное турне Шаляпина включало японские города Токио (пять концертов), Нагоя (один концерт) и Осака (четыре концерта), и было продолжено в Китае. Следующие концерты планировались в Шанхае.

Шаляпин приехал в этот город больным и смертельно уставшим. На пристани его встречала толпа народа, в основном, русских эмигрантов. Ослепляли вспышки фотоаппаратов, корреспонденты наперебой спешили задать вопросы, экзальтированные граждане бросались перед ним на колени и обнимали его ноги…

Слышались крики: «У нас больше нет царя, у нас остался один Шаляпин!».

Все это было неестественно, притворно…

После первого из двух концертов многие оказались разочарованными.

– Да он поет совершенно обычным голосом, иногда даже тихо, – констатировали недовольные слушатели.

– У нашего дьякона голос куда сильнее, – добавляли другие. – Он как разинет рот, так стекла в окнах сотрясаются.

– Но зато Шаляпин зарабатывает такие деньги! – замечали третьи.

Эмиграция решила запустить руку в карман Шаляпина.

Было решено уговорить его дать бесплатный концерт в пользу эмигрантского сообщества на открытой сцене под куполом, вмещавшем три тысячи зрителей.

К Федору Ивановичу явилась депутация во главе с монахом Иоанном, изложившая эту идею, скорее, в форме требования, чем просьбы. Шаляпин ответил энергичным отказом.

Тогда против него была развернута злобная, гнусная кампания. В церковных изданиях появились статейки, авторы которых, не выбирая выражений, чернили артиста. Рядом с театром, где проходили концерты, группки каких-то «активистов» раздавали прокламации следующего содержания: «Русские люди! Шаляпин – враг эмиграции!», «Не ходите на концерт Шаляпина!», «Бойкотируйте Шаляпина!», «Ни цента Шаляпину!» и т. д.

Шаляпин был подавлен. Давно он не испытывал такого чувства омерзения. Он лежал в номере отеля обессиленный, обливаясь потом, с высокой температурой. В голове звенели строки:

Дорогою свободной

Иди, куда влечет тебя свободный ум.

Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,

Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.

Он не мог вспомнить, чьи это стихи и правильно ли он их читает, но ему казалось, что это написано о нем…

И все же он продолжил выступления в Циндао, Дальнем, Харбине, Тяньцзине и Пекине.

В Харбине его поразила одна сцена. Манчжурия была тогда под властью японцев. Они отмечали годовщину своей победы при Цусиме. Был устроен военный парад с проходом войск, демонстрацией оружия, со знаменами и иллюминацией. Во главе колонны маршировали русские царские генералы.

– Что это?! – Шаляпин не мог прийти в себя от изумления. – Как можно опуститься до того, чтобы маршировать в колонне своего врага, подобно тому, как рабы шли за колесницей победителя!

Следующий концерт у него был в Маниле, оттуда он снова отправился морем в Японию.

– Вот теперь я могу сказать, что объехал весь мир, – размышлял он во время плавания, – а Сибири так и не увидел!

Он дает еще два концерта в Токио и направляется в Европу, которую ему уже не суждено покинуть.

На пароходе Федора Ивановича застает телеграмма с сообщением о смерти Максима Горького…

* * *

Июль и август 1936 года Шаляпин провел на отдыхе. Ему стало намного лучше.

В ноябре он снова начал выступать. Его голос утратил отличавшую его в молодости свежесть и гибкость, но все еще звучал мощно, роскошно.

Первыми после отдыха были спектакли в Варшаве. Из Польши он переезжает в Скандинавию, а оттуда в Германию, где дает концерты в Берлине и Кельне. Восьмого января поет в Париже «Дон Кихота», а одиннадцатого января он уже в Бухаресте.

Затем следуют концерты в Бремене, Праге и Лейпциге, семь концертов в Англии, потом опять Берлин и Италия (Милан, Рим, Неаполь).

В начале апреля Шаляпин прибыл в Варшаву, где выступил в двух спектаклях «Бориса Годунова». В Большом оперном театре его встретили уважительно, трепетно и сердечно. На репетициях все его пожелания охотно выполнялись, и Федор Иванович почувствовал новый прилив энергии. Он был счастлив: он работал в настоящем театре, с хорошими профессионалами, в прекрасной атмосфере. Спектакли прошли с триумфальным успехом.

В присутствии публики Шаляпин поблагодарил дирекцию театра и коллег:

– Давно я не чувствовал себя так хорошо, как с вами, давно я не пел с таким удовольствием. Спасибо вам, друзья.

Публика не хотела отпускать певца со сцены. Тогда он пообещал, что после Пасхи еще два раза выступит в «Борисе».

Он сдержал свое обещание. 6 мая 1937 года состоялся второй варшавский спектакль «Бориса Годунова» с Шаляпиным в главной роли. Это было его последнее выступление на оперной сцене…

«Насколько же беднее нас будут наши потомки, ведь они не увидят ни Анну Павлову, ни Шаляпина», – писали тогда польские газеты.

Из Варшавы Шаляпин направляется в Литву, где 10 мая поет концерт в Большом зале города Вильнюса. 13 мая он дает концерт в Варшаве, в зале Филармонии.

Затем следуют концерты в Цюрихе и Женеве.

18 июня состоялся концерт Шаляпина в Париже.

Интерес к нему был огромен. Зал «Плейель» был заполнен публикой за несколько часов до начала концерта, а народ все прибывал. В зале стояла тишина, зрители почти не разговаривали, все были в напряженном ожидании… Наконец занавес поднялся, на сцену вышел Шаляпин.

Лицо его, исхудавшее, с глубокими морщинами в углах рта, казалось скорее усталым, чем больным. Но как только он начал петь, его озарил внутренний свет.

После второго номера программы Шаляпин подошел к роялю и без видимого усилия подтащил его к рампе. Это усилило впечатление прекрасной физической формы певца, произведенное его пением. Звуки лились широко и свободно, со специфической шаляпинской кантиленой.

«C’ est ?patant, c’ est g?nial»[90], – слышалось в публике.

Несмотря на то, что программа была весьма обширной (более двадцати номеров), несмотря на то, что Шаляпин еще и солировал в духовных сочинениях, которые исполнял кафедральный хор под управлением Н. Афонского, Шаляпин много пел на «бис». Он не заставлял публику долго себя просить. Пел радостно, вдохновенно. Веселые песни и романсы сменялись трагическими («Смерть и девушка» Шуберта, «Надгробный камень» Бетховена, «Смерть кружит надо мной» Сахновского), но в целом атмосфера концерта была радостной, оптимистической. Закончив петь, Шаляпин долго прощался с публикой. Ему явно не хотелось уходить со сцены.

Это было последнее выступление Шаляпина перед парижанами. Следующий концерт, состоявшийся 23 июня 1937 года в Истборне, в Англии, стал завершением его карьеры…

Шаляпин пробыл недолго в Париже, потом уехал в Эмс вместе с женой и дочерьми Марфой и Мариной. Он жаловался на боль в груди, говорил, что ему тяжело дышать, но был уверен, что лечение на курорте ему поможет. Однако улучшение не наступило. Он потерял аппетит.

В середине августа Шаляпины побывали в Зальцбурге, провели две недели на озере Блед в Словении, затем на Адриатике, в Опатии. Оттуда уехали в Будапешт, где Шаляпин встретился со своим импресарио Кашуком. Они вместе провели десять дней в Татрах.

12 сентября Шаляпин приехал в Вену для консультации с профессором Фальтом, который лечил его от диабета. Собрался консилиум врачей, который установил у больного сердечную слабость и эмфизему легких. Его оставили в санатории.

Шаляпин был уверен, что через несколько месяцев поправится и, вернувшись в Париж, стал строить планы на будущее. Если раньше он предполагал закончить свою карьеру, отпраздновав сорокалетие работы на сцене, то теперь думал о том, как отметить пятидесятилетие своей творческой деятельности. Но этим планам не суждено было осуществиться…

В феврале 1938 года врачи обнаружили у Шаляпина лейкемию. Был приглашен мировой авторитет в области заболеваний крови, профессор Вейль. Испробованы все имевшиеся в то время методы лечения, но болезнь прогрессировала.

Иван Бунин, Марк Алданов, Константин Коровин и другие, узнав о тяжелой болезни своего друга, часто навещали его. Ежедневно, а то и два раза в день, приходил Сергей Рахманинов. В парижской квартире неумолимо угасала жизнь великого человека, начавшаяся в центре необъятных просторов России, жизнь человека, осветившего прометеевым огнем небосклон оперы ХХ века. Все сознавали это, кроме самого Шаляпина, который упорно верил в свое выздоровление.

«Милая Арина, – писал он за две недели до ухода из жизни, – это Таня под диктовку пишет тебе это письмо. <…> Конечно, я сам мог бы тебе тоже писать, но мне это затруднительно, потому что месяц тому назад доктора уложили меня в кровать и приказали не вставать и много двигаться, так как у меня нашли малокровие.

Ты не беспокойся, доктора здесь хорошие <…>

В настоящее время как будто в смысле малокровия я сдвинулся в лучшую сторону, но главное, что затрудняет мои движения, – это какой-то особенно проклятый кашель. Что-то особенное случилось с моей грудью. Доктора говорят, что это склероз дыхательных путей (видишь, еще болезнь и, мне кажется, самая главная). Я потерял вместилище груди, глубоко вздохнуть – это значит сейчас же закашлять, и в пустоту этой самой груди мне как будто бы положили доску или камень. <…>

Конечно, доктора и я, мы делаем все, чтобы выздороветь, однако что будет – неизвестно.

В деревню! Да, деревня уже снята, и уже идут приготовления, свозятся стулья, кровати, но ввиду манипуляции вспрыскивания и довольно частых посещений докторов двинуться туда пока не могу. Но, думаю, недели через две уехать туда будет возможность <…> Вот тебе пока и все.

Твой Папуля»

(Последние слова приписаны рукой Ф. И. Шаляпина)[91].

Две недели спустя наступила агония.

– Где я? – обращался он к домашним, приходя в себя, – в театре? Почему здесь так темно?

В ночь с 11 на 12 апреля он спал спокойно, без помощи наркотиков.

Болей почти не было. Утром они снова начались.

Он схватил за руку Марию Валентиновну.

– За что я так мучаюсь? Маша, я умираю…

И снова потерял сознание.

Константин Коровин, в те дни поправлявшийся от простуды, не мог навещать друга.

«И видел во сне, – рассказывает художник в своих воспоминаниях, – как пришел ко мне Шаляпин, голый, и встал около моей постели, огромный. Глаза у него были закрыты, высокая грудь колыхалась. Он сказал, держа себя за грудь: “Костя. Сними с меня камень…”»

Я протянул руку к его груди – на ней лежал холодный камень. Я взял его, но камень не поддавался – он прирос к груди…

Я проснулся в волнении и рассказал окружающим и Н. Н. Курову, который ко мне пришел, про этот странный сон.

– Нехороший сон, – сказал Н. Н. Куров. – Голый – это нехорошо…

А утром я прочел в газете, что Шаляпин умер»[92].

В тот день Шаляпин уже больше не приходил в сознание. В 17.15 он тихо переселился в стан бессмертных. Ему было шестьдесят пять лет…

Известие о его смерти произвело эффект разорвавшейся бомбы. Газеты не писали о болезни Шаляпина, и смерть его для всех, кроме семьи и близких друзей, стала полной неожиданностью.

Тело Шаляпина было бальзамировано. Несколько дней он лежал в своей квартире в трепетном свете свечей, окруженный бесчисленными букетами цветов и венками, присылаемыми из всех концов света вместе с телеграммами, выражавшими соучастие его семье.

18 апреля в девять часов утра в квартире была отслужена последняя панихида, и тело Шаляпина перевезли в парижский русский храм Св. Александра Невского. Тысячи людей вышли на улицы, чтобы отдать дань уважения великому артисту. Организаторам похорон пришлось выдать тысячу двести пропусков для желающих присутствовать на церковной панихиде и поставить защитные барьеры во избежание давки. Полиция с трудом сдерживала массу людей, которые пытались подойти как можно ближе к гробу.

Панихида продолжалась два часа. Гроб с телом Шаляпина был перенесен в Гранд Опера. Та м собрался весь цвет художественной интеллигенции и деятелей культуры. Присутствовали официальные представители президента Франции, министр культуры и многие государственные служащие высшего ранга. Собрался почти весь дипломатический корпус, кроме, разумеется, представителей советского посольства.

Процессия направилась к кладбищу Батиньоль. Дул ледяной ветер, но число людей, желавших проводить Шаляпина в последний путь, все увеличивалось. Хор под управлением Афонского и хор Русской частной оперы трижды пропели «Вечную память». Прозвучало множество прощальных речей. Под звуки хорового пения гроб с телом Шаляпина опустили в могилу. Члены семьи, успевшие к похоронам, бросили на гроб горсточку русской земли. Покоиться в ней Шаляпин будет значительно позже.

Лишь в 1956 году, когда СССР стал постепенно освобождаться от сталинского наследия, с имени Шаляпина, хотя и не сразу, была снята анафема. Сначала потихоньку, а затем все громче, стали раздаваться голоса о том, что прах Шаляпина следует перенести на родину. Этому препятствовали два обстоятельства. Во-первых, дочь Шаляпина Дассия, которую он назначил исполнительницей своей последней воли, категорически этому противилась, поскольку у власти в СССР по-прежнему находились коммунисты, и Россия была далека от демократического устройства. Во-вторых, французские законы не допускали переноса останков покойных. Только после смерти Дассии произошла весьма сомнительная операция, одобренная лично тогдашним мэром Парижа Жаком Шираком. Прах Шаляпина наспех, тайно был в 1984 году перевез в Россию и захоронен на мемориальном Новодевичьем кладбище в Москве, которое считалось «государственным кладбищем» советской власти. При этом не была принята во внимание последняя воля Шаляпина, о которой сообщает в своей книге Константин Коровин: «Я куплю имение на Волге, близ Ярославля. Понимаешь ли – гора, а с нее видна раздольная Волга, заворачивает и пропадает вдали. Ты мне сделай проект дома. Когда я отпою, я буду жить там и завещаю похоронить меня там, на холме…»[93]

О переносе праха Шаляпина не составлено официального документа (по крайней мере, он не доступен общественности). Скорее всего, не проводилась и генетическая экспертиза останков. На парижском кладбище Батиньоль на могиле Шаляпина, где покоится тело Марии Валентиновны, как и прежде, стоит памятник с надписью: «Здесь лежит великий сын земли русской Федор Шаляпин».