«Я даже бабушка, и это считается достаточным признаком женственности…»
16 февраля 1889 года, когда семнадцатилетняя Александра Коллонтай уже вовсю флиртовала с молодыми офицерами, в деревне Людкове на Черниговщине, в очень бедной семье Ефима Васильевича и Анны Денисовны Дыбенко родился шестой ребенок. Лишний рот. Назвали Павлом.
Кто мог думать, что станет он революционным матросом и мужем стареющей мадам Коллонтай.
«Записью брака с Павлом Дыбенко, — говорила Александра Коллонтай, — была начата первая книга актов гражданского состояния в Советской стране».
Мать Павла Дыбенко зарабатывала тем, что стирала чужое белье. Отец занимался заготовкой дров.
Сам Павел Дыбенко начал работать с шести лет.
Потом родители Павла услышали где-то о том, что в Ригу приходят корабли со всего мира, и грузчики там очень много получают.
На последние деньги родители Павлу справили новую одежду, выхлопотали паспорт. Мать сшила дорожный мешок с лямками.
Балтийские грузчики говорили: «Парень здоровый, работать может».
Пришло время призыва. «Не пойду в армию!» — заявил Павел Дыбенко. Уклонился от явки на призывной участок. Долгое время его никто не трогал. А потом вызвали в полицию и по этапу отправили в Новозыбков, по месту жительства родителей.
Разрешили навестить родителей. Мать долго плакала.
В армию пришлось идти. Павлу все же повезло. Он был очень красив: высокий (рост два аршина, семь и четыре восьмых вершка), ладно сложенный, с черными вьющимися волосами. И поэтому, несмотря на политическую неблагонадежность, он попал на флот — во второй Балтийский экипаж в Кронштадте.
Он служил на корабле «Император Павел I». Матросская молва закрепила за этим кораблем славу матросской «тюрьмы», войдя в которую матрос немедленно терял все права, даже право считать себя человеком.
На этом корабле Павел Дыбенко прославился как непокорный одиночка, весьма далекий от политики. Тем не менее командование линейного корабля «Император Павел I» решило на всякий случай избавиться от дерзкого одиночки — Дыбенко был арестован, а затем угнан вместе с другими матросами-бунтовщиками на сухопутный флот в Прибалтику — в пехоту.
Матросы, отправленные на позиции в пехоту, как нежелательный для фронта элемент, вскоре были отправлены назад за разлагающее влияние на солдат.
После возвращения с фронта в Гельсингфорс Дыбенко на свой корабль уже не попал. Его назначили баталером на вспомогательное судно — транспорт «Ща», в команде которого Дыбенко пробыл до февральских событий.
Вокруг отношений Коллонтай с Павлом Дыбенко возникло много сплетен и слухов.
Как-то Коллонтай спросили: «Как вы решились связать свою жизнь с человеком, который был на семнадцать лет моложе вас?»
Александра Михайловна ответила: «Мы молоды, пока нас любят».
Уже после октябрьского переворота, отвечая на вопрос предложенной ей анкеты: «Типичная ли вы русская натура по характеру?» Коллонтай ответила: «Нет. Я скорее по складу своего «Я» интернациональна по воспитанию, по умению понять психологию других народов, вернее, передовой их части — рабочих масс. Я делю мир не по национальностям, а по классовым признакам. Ни в одной из стран, где я жила, я не чувствовала себя «чужой», «иностранкой». И, напротив, я была одинока и очень несчастна в несозвучной среде русского барства…
Я любила немецких рабочих со всей страстью души и сердца в годы, когда работала с ними».
В Германии увлеченная политическими диспутами и отчаянными спорами везде, где встречались русские эмигранты, она порой забывала все на свете, даже сына Мишу, приехавшего к ней на каникулы из Петербурга. Расстроенный гимназист, вернувшись Домой, поделился потом своими переживаниями с подругой матери Шадурской.
Зоя Шадурская написала об этом Александре: «Мишка жаловался на тебя, когда мы встретились. Ворчит, ворчит, ворчит.
— Дешевле стоило оставаться в России, я не видал ее все равно. Мамочка к себе на версту не подпускала… Только здоровались да прощались, да за обедом три часа сидели.
Я спросила:
— Почему ты не сказал прямо мамочке о твоих печалях?
— Как же скажешь… сердится мамочка — такая стала раздражительная, худая… и сердится.
— Что ты кислый?
— Будешь кислый, когда ее не видишь никогда».
Маму все это мало волнует. Она снова ездит по Европе: Лондон, Копенгаген, Париж, Стокгольм.
Иван Майский в своих воспоминаниях приводит один из эпизодов: «Однажды в воскресенье Коллонтай появилась на лужайках Парламентского холма, в южной части огромного парка Хэмпстед Хил, где русские эмигранты любили проводить свободное время. Все было, как обычно: дети бегали и резвились, взрослые отдыхали. Александра Михайловна и здесь очень быстро оказалась в центре внимания. Под вечер начались игры. Играли в горелки. Александра Михайловна была одной из первых.
И вот вышло так. Я сбежал со своей партнершей вниз и, поймав ее, остановился у подножия холма; По данному сигналу она побежала очень быстро, вся раскрасневшись и выбросив руки вперед и в стороны, точно крылья. Широкое платье развевалось, и лучи вечернего солнца, навстречу которому она неслась, обливали красноватым золотом ее фигуру, ее разметавшиеся волосы, ее распростертые руки-крылья. Картина была до того феерична, что стоявший рядом со мной товарищ-эмигрант воскликнул:
— Посмотри! Посмотри! Она вся пронизана солнцем!..»
Приходит время возвращаться в Россию.
В июне 1917 года Коллонтай арестовали и отправили в Выборгскую каторжную женскую тюрьму, где она провела тяжелые дни. Об этом она рассказала в своей книге «В тюрьме Керенского». Ее настроение, переживания выражены также в письме, переданном ею на волю подруге Зое Шадурской.
«Тюремная камера, 4 часа дня, 11 августа 1917 года.
Моя бесконечно любимая, дорогая, близкая моя! Ты только что ушла, только что кончился мой праздник, свидание с тобой. Но на душе как-то смутно, все кажется, что не сказала и половины того, что хотела, не дала тебе понять и почувствовать, как я рада тебя видеть, как много счастья в одном том, что ты здесь близко, в том же городе. Зоюшка, мой родной! Что бы я стала делать, если бы тебя здесь не было? Ведь я с первого дня ощущала твою заботу, и было чувство: кто-то свой, близкий заботится, думает, делает все, что может…
…Первые дни мне казалось, что я участвую в американском фильме, там в кинематографе часто изображается тюрьма… Первые дни я много спала, кажется, выспалась за все месяцы напряженной работы… Трудно передать свое душевное состояние. Кажется, преобладающая точка была в те тяжелые дни, ощущение, будто я не только отрезана, изолирована от мира, но и забыта».
По не долго сидела она в тюрьме. Судьба дала ей возможность принять участие в октябрьском перевороте.
Коллонтай, как женщина получившая прекрасное воспитание, фиксирует все свои впечатления в дневнике. Так принято было в той среде, где она воспитывалась. Запись последних двух предоктябрьских дней:
«24 октября.
Серенький, осенний денек. В Смольном заседает ЦК. Приняты постановления: все члены ЦК обязуются находиться в Смольном безотлучно. Официально решено порвать с соглашательским ЦИКом. Усилить караул в Смольном, установить пулеметы, командировать Дзержинского на почту и телеграф, чтобы обеспечить за революцией эти важные пункты связи. Направить большевистский контроль на железные дороги. Организовать запасной штаб в Петропавловской крепости, на случай разгрома Смольного.
Таково положение дела. Оно ясно говорит о том, что вооруженное восстание за власть Советов — осязаемый факт».
«25 октября.
Ленин в Смольном. Ленин открыто идет в зал заседаний Петроградского Совета. Кто пережил, тому не забыть этих минут напряженного опасения за великого человека.
Вечер. Темный, октябрьский вечер. Близится ночь.
Комната в Смольном, окнами на Неву. В комнате тускло светит электрическая лампочка над небольшим квадратным столом. На полу, на газетах расположился больной Ян Берзин, старый большевик. За столом ЦК, избранный VI съездом, Ленин здесь. Ленин среди нас. Это дает бодрость и уверенность.
…Если меня спросят, какая была самая важная минута в моей жизни, ответ будет ясен: та ночь, когда русский пролетариат города и деревни голосами своих депутатов на Втором съезде заявил на всю Россию: Временное правительство низложено… Съезд постановляет: вся власть на местах переходит к Советам рабочих и крестьянских депутатов, которые должны обеспечить подлинный революционный порядок».
На второй день после переворота Ленин сказал Коллонтай: немедленно отправляйтесь в Министерство государственного призрения и занимайте его.
Коллонтай помчалась в министерство. Швейцар не пустил ее в здание. Она все же проникла туда.
И пишет приказы один за другим, пишет сама.
Вот еще один из них от 31 января 1918 года за номером 1247: «Два миллиона едва затеплившихся на земле младенческих жизней ежегодно гасли в России от темноты и несознательности угнетенного народа, от косности и равнодушия классового государства. Два миллиона страдалиц-матерей обливали ежегодно горькими слезами русскую землю, засыпая мозолистыми руками ранние могилки бессмысленно погибших невинных жертв уродливого государственного строя! Веками искавшая пути человеческая мысль выбилась наконец на простор лучезарной светлой эпохи свободного строительства руками самого рабочего класса тех форм охраны материнства, которые должны сохранить ребенку мать, а матери ребенка».
«…Воспитательные дома с их колоссальной детской скученностью и смертностью, с их отвратительными формами кормиличного и питомнического промыслов, с надругательствами над святыми чувствами обездоленной рабочей матери, превратившими гражданку-мать в тупое дойное животное, — все эти ужасы кошмарной ночи, к счастью России, при победе рабочих и крестьян погрузились в черный мрак прошлого. Настало утро чистое и светлое, как сами дети».
У Александры Коллонтай начинается новый период жизни. Она разворачивает бурную деятельность. Поле для этой деятельности широкое.
Пришло время смертоносного Эроса. Тот, кого любили сегодня» завтра мог умереть.
Александра Коллонтай отправилась на корабли к матросам. Там она искала новую любовь.
Давно известно, что кроме инстинкта жизни существует «инстинкт смерти» — агрессии, воли к власти.
Этот инстинкт представляет собой обратную сторону проявления сексуальности. Он лежит в основе деструктивного поведения, имеющего целью разрушать все «чуждое». Именно поэтому агрессии дано название «инстинкт смерти».
«Инстинкт агрессии, — писал Фрейд, — является отпрыском и главным представителем первичного позыва Смерти, разделяющего с Эросом господство над миром. И теперь, мне кажется, смысл развития культуры перестал быть для нас неясным. Оно должно показать нам борьбу между Эросом и Смертью, между инстинктом жизни и инстинктом разрушения, как она протекает в среде человечества. Эта борьба составляет существенное содержание жизни вообще, и поэтому развитие культуры можно было бы просто назвать борьбой человеческого рода за существование».
Фрейд так и не смог решить важный для него вопрос об относительной силе инстинктов. Сейчас доказано, что агрессия (оборонительный инстинкт) угасает позже сексуального и пищевого.
А теперь расскажем кратко об истории знакомства матроса Павла Дыбенко и мадам Коллонтай.
Впервые Коллонтай и Дыбенко встретились весной 1917 года. ЦК большевиков послал ее на линкор выступить перед матросами и склонить их к голосованию за большевистскую резолюцию.
Настороженно смотрели матросы на поднимавшуюся по трапу даму в длинном суконном платье и шляпке. Морская традиция гласит: женщина на борту — быть несчастью.
Лишь один человек подошел к ней, дружелюбно поздоровался, объяснил, что она первая женщина, вступившая на палубу линкора. Представился: рядовой матрос Дыбенко, председатель Центробалта.
Возникновению Центробалта предшествовала встреча матросов-балтийцев с Лениным, которая произошла 2(15) — 3(16) апреля 1917 г. в поезде на пути от шведской границы до Финляндского вокзала. В течение суток с лишним вагон с Лениным ехал в сопровождении караула из представителей боевых судов, посланных матросской секцией Гельсингфорского Совета на шведскую границу специально для встречи и сопровождения вождя.
Во время поездки Ленин беседовал с матросами. После этого общие собрания команд кораблей и крепостных гарнизонов направили своих представителей в новую организацию, получившую название Центробалт.
Первым председателем Центробалта стал Павел Дыбенко. «Среди складно скроенных, ловких в движениях моряков Павел Дыбенко выделялся законченной солидностью: басистым голосом, спокойной уверенностью походки, спокойной выдержкой черных глаз и курчавистой бородкой — красавец парень и деловитый», — высказал свое первое впечатление о будущем соратнике представитель военной организации большевистской партии В. А. Антонов-Овсеенко.
Вот этот ловкий, хорошо сложенный красавец встретил на корабле мадам Коллонтай.
Прослушав речь Коллонтай, матросы проголосовали за большевистскую резолюцию.
Дыбенко сам отвез ее на катере, поднял на руки и отнес на берег.
Вот тут все и началось. Стареющая великосветская дама, играющая в революцию, нашла новый предмет для своих любовных утех — красавца матроса. Следует отметить, что Павел Дыбенко обладал исключительным обаянием. «Вот как сейчас будто живой стоит передо мной этот статный рослый матрос лет двадцати восьми с живыми черными глазами и небольшой бородкой. Я слышу его голос, зычный и проникновенный, вижу его заразительную улыбку», — вспоминал П. Зайцев, бывший солдат 3-го Кронштадтского полка.
После переезда Советского правительства в Москву Коллонтай и Дыбенко соединили свои жизни гражданским браком и поселились в Первом Доме Советов — гостинице «Националь».
Позже она объяснила свое решение:
— Мы соединили свои судьбы первым гражданским браком в Советской России. Мы решили так поступить на тот случай, если Революция потерпит поражение, мы вместе взойдем на эшафот!
Шесть лет они были вместе, когда позволяла обстановка, но, кажется, лишь один раз не расставались несколько месяцев. Это было на Южном фронте. Затем они были вместе в редкие дни и недели, которые они провели в Кисловодске на отдыхе и потом в деревне, в гостях у родителей Дыбенко. Родители были очень удивлены, увидев свою невестку, — в бедной крестьянской семье вдруг появилась великосветская дама, которая своему мужу годилась в матери.
После смерти Инессы Арманд — она умерла от холеры в городе Нальчике — Коллонтай была назначена заведующей Отделом ЦК РКП(б) по работе среди женщин.
Б июльские дни 1921 года Коллонтай в смятенном состоянии уезжает в Одессу. Она узнала, что Дыбенко ей неверен. Вся теория «свободной любви» отступила перед приступом ревности.
На одной из улиц этого города, в особняке, принадлежавшем изгнанному (или расстрелянному) «представителю старого мира», теперь поселился Дыбенко. После окончания Военной академии в Москве его назначили начальником Черноморского сектора военного округа. Дыбенко приехал в Одессу летом 1921 года.
Внешне отношения Дыбенко и Коллонтай оставались ровными и казались такими же, как в начале их совместной жизни. Но на самом деле это было не так.
Не очень уютно чувствовала себя Александра Михайловна в Одессе. Все знали, что муж изменяет ей.
Она очень удивилась и неприятно поразилась той роскоши, какой окружил себя Павел Ефимович: дорогая мебель, ковры, несколько выездов.
Александра сама выросла в роскоши и привыкла не придавать ей значения. Она сознательно отвергла ее. Пошла в революцию. Искала новых ощущений. Ей же ничего не нужно было, кроме письменного стола, стопки бумаги и книг.
Они пришли в революцию разными путями. Коллонтай — из богатого и комфортного дома, Дыбенко — из бедной многодетной семьи.
Коллонтай не могла понять, что Дыбенко вырос в грязной вонючей хижине. Он с детства мечтал о дорогой мебели, картинах, паркетах, машинах и молодых любовницах.
Он бунтовал именно потому, что в дореволюционном обществе никак не мог добиться всего, что ему хотелось, — социальное положение не позволяло.
Зато после октябрьского переворота все мечты сбылись! Ранее недоступные предметы роскоши и радости жизни принадлежали ему — только протяни руку.
Коллонтай не могла его понять. Она была убеждена, что коммунист не имеет права на лучшую жизнь, чем другие.
Дыбенко, выходец из бедной крестьянской семьи, не мог ей объяснить ничего. Когда она спросила его: «Зачем тебе все это?» — он ничего не ответил, только пожал плечами. Что он мог сказать, если и так все ясно?
Коллонтай не могла быть в Одессе просто женой Дыбенко. Тем более, что Дыбенко в это время уже не скрывал своих связей с другими женщинами.
Все дни Коллонтай была занята, изучала историческую литературу, готовилась к лекциям. Известны, например, написанные в июле-августе 1921 года ее «Заметки о Сен-Симоне и его работе «Доктринес».
Но самое главное, что ее волнует, — это моральное падение Дыбенко. Все ее размышления на этот счет отразились и на общественной работе.
Свои чувства оскорбленной женщины она старается загнать глубоко в подсознание. О существовании у человека бессознательной сферы психики давно, задолго до открытия Фрейда, догадывались и врачи, и писатели, и очень многие люди. Но это бессознательное было тайной за семью печатями, оно было окутано мифами и религиозными предрассудками, отдавалось в полное владение то ли Богу, то ли дьяволу. Очевидное существование в человеческой психике непознанных явлений давало пищу для разных мистических учений.
К созданию психоанализа Фрейда привел случай. Случай достаточно типичный в практике каждого психотерапевта, но Фрейд был первым, кто разглядел в нем ту ариаднину нить, которая вела по лабиринтам человеческих переживаний.
Одна из пациенток Фрейда никак не поддавалась нормальному лечению. Вместо того чтобы отвечать на интересующие доктора вопросы, она уходила в сторону и обижалась, если ее прерывали, на то, что ей не дают выговориться. Врачей всегда бесили такие дамочки, которые приходят не лечиться, а просто выговориться. Такие дамочки испытывают потребность излить врачу все, что приходит в голову, все свои свободные, ничем не контролируемые ассоциации.
Фрейд решил дать пациентке выговориться и вдруг, неожиданно стал улавливать закономерности в свободном течении ее мыслей. Мысли выстраивались в цепочки, пациентка как бы шла за ними, перемещаясь в пространстве своего внутреннего мира. Вдруг она сбивалась, наталкиваясь на какой-то запрет, перескакивала на другую «цепочку» и безвольно перемещалась по ней до тех пор, пока снова не наталкивалась на какую-то стену. Фрейд понял, что «стена», на которую наталкивается пациентка, — это какая-то психологическая защита, за которой и скрываются причины невротических заболеваний и неосознанных действий. Все дело заключается в том, как проникнуть за эту стену, как пробиться через психологическую защиту в мир неосознанных причин, в мир бессознательного.
И для того чтобы пробиться в этот мир, Фрейд решил использовать состояния, когда психологическая защита оказывается ослабленной — во время сна, при расслаблении и т. п. В таких случаях бессознательное как бы прорывается вовне — в виде оговорок, неожиданных действий, неясных картин сновидений. Исследование оговорок, описок, забывания имен, символического языка сновидений постепенно раскрыло перед Фрейдом сложную картину бессознательной жизни.
Коллонтай выдавала свои истинные чувства в оговорках и неожиданных действиях. Измены Дыбенко — это единственное, что ее волновало по-настоящему. Особенно это было заметно во время чтения публичных лекций.
1 июля Коллонтай выступает в Дискуссионном клубе с докладом на тему «О партийной этике». Тезисы, озаглавленные ею «Мораль, как орудие классового господства и классовой борьбы», дают о нем ясное представление:
«1. Этика, мораль или нравственность представляют собой правила общежития, установленные социальным коллективом и в интересах коллектива.
2. Нравственные понятия не есть прирожденные человеку представления или чувствования. Понятия эти воспитываются и внедряются в человека социальной средой.
4. Нравственные понятия или нормы составляют часть идеологии общественного коллектива, живущего при определенных хозяйственных условиях и в определенную эпоху.
5. Взгляд буржуазных мыслителей (Канта, Фихте и др.) на мораль. Точка зрения марксиста на мораль не как на закон, вложенный в душу человека природой, а как на производную хозяйственных отношений, как на составную часть классового мышления…
37. От лицемерия и узды буржуазной формальной нравственности к внутренней свободе нового человека-творца».
Огромный зал Дискуссионного клуба в тот летний день 1921 года был заполнен до отказа. Жарко, душно. Но кто пропустит выступление Александры Коллонтай, все хотят взглянуть на «мадам Коллонтай», а главным образом, на ее туалет, ведь о стиле ее одежды давно уже ходят легенды.
Представитель губернского комитета Компартии Украины товарищ Менде кратким вступительным словом открыл диспут и предоставил слово Коллонтай…
В тезисах к лекции «О коммунистической морали в области брачных отношений», которую она готовила зимой 1921 года в тиши деревни Валуево и затем прочитала в Коммунистическом университете имени Я. М. Свердлова, Коллонтай изложила свое кредо по вопросу любви и брака. Вот ее записи: «Коммунистическое хозяйство упраздняет семью, семья утрачивает значение хозяйственной ячейки с момента перехода народного хозяйства в эпоху диктатуры пролетариата к единому производственному плану и коллективному, общественному потреблению.
Все внешние хозяйственные задачи семьи от нее отпадают: потребление перестает быть индивидуальным, внутрисемейным, его заменяют общественные кухни и столовые; заготовка одежды, уборка и содержание жилищ в чистоте становятся отраслью народного хозяйства, так же, как стирка и починка белья. Семья, как хозяйственная единица, с точки зрения народного хозяйства, в эпоху диктатуры пролетариата должна быть признана не только бесполезной, но и вредной.
Забота о детях, их физическое и духовное воспитание становятся признанной задачей общественного коллектива в трудовой республике. Семья, воспитывая и утверждая эгоизм, ослабляет скрепы коллектива и этим затрудняет строительство коммунизма.
Взаимные отношения родителей и детей очищаются от всяких привходящих материальных расчетов и вступают в новый исторический период».
Приведем еще два развернутых тезиса, с которыми Александра Михайловна выступила в «Свердловке»: «Расцвет духовно-душевных переживаний человечества неслыханной высоты достигает в коммунизме через подчинение слепых сил материи крепко спаянному, а потому небывало мощному трудовому коллективу.
В недрах всего коллектива созреют и новые невиданные формы взаимоотношений между полами, где яркая, здоровая любовь примет многогранную окраску, озаренную ликующим счастьем вечно творящей и воспроизводящей природы».
Александра Коллонтай вспоминала: «Тот энтузиазм, каким бывает одержим агитатор, проповедующий и борющийся за новую идею или положение, это душевное состояние сладко, близко к влюбленности… Я сама горела, и мое горение передавалось слушателям. Я не доказывала, я увлекала их. Я уходила после митинга под гром рукоплесканий, шатаясь от усталости. Я дала аудитории частицу себя и была счастлива».
Вот в таком состоянии «горения» стояла Коллонтай в тот июльский день 1921 года на трибуне Дискуссионного клуба. Свой доклад о партийной этике и морали человека нового общества она закончила следующими словами: «Очень часто приходится наблюдать, что то самое лицо, которое в момент революции проявило себя как герой, совершая подвиги самоотверженности и храбрости, сейчас, в период мирного строительства, выявляет себя совсем с другой стороны, оказывается мелким трусливым человечком, карьеристом, себялюбцем, способным на поступки, которые, казалось бы, совершенно не могут быть свойственны революционному герою».
Коллонтай закончила лекцию под шумные аплодисменты, ответила на вопросы и пешком возвращалась домой. Поднялась в комнату на первом этаже особняка и нашла на столе записку в конверте.
Она подумала, что послание оставил Павел Дыбенко. Но записка была адресована не Александре Михайловне, а Дыбенко. Это было объяснение в любви некоей молодой особы.
Земля в очередной раз ушла из-под ног. Все бесполезно! Можно читать лекции, можно срывать аплодисменты, можно стать известной на весь мир женщиной. Но приходит время — и ты понимаешь только одно: тебя не любят, ты стала ненужной. И все, что ты делаешь, не имеет смысла.
Эмоции управляемы, но половое влечение к кому-то внушить нельзя. Как нельзя и вытравить. Влечение зарождается само по себе, его не предусмотришь.
Кто же была та, что осмелилась перейти дорогу Александре Коллонтай? Это была девушка Валя!
Когда в 1920 году остатки врангелевских войск бежали из Севастополя за границу, во время давки с одного из пароходов, отошедших от причала, была сброшена в море девятнадцати летняя девушка, родители которой остались на пароходе.
Девушку подобрали рыбаки, и вскоре она оказалась в Одессе. Здесь и встретилась с Дыбенко.
У Коллонтай с Валей было общее только одно: и та, и другая по своему социальному положению были выше Дыбенко. И обе эти женщины любили красавца-матроса.
Коллонтай нашла Валину записку… Что же она сделала? Вечером после его возвращения домой Александра Михайловна спокойно сказала ему, что невольно узнала о его романе с Валей, что отныне между ней и Дыбенко все кончено, она уходит от него. И посоветовала, если он действительно любит Валю, связать с ней свою жизнь.
Дыбенко молча поднялся на второй этаж. Через несколько секунд раздался выстрел. С простреленными легкими его увезли в больницу. Рана оказалась очень опасной, но не смертельной.
Александра Михайловна не сразу уехала из Одессы, подождала выздоровления Павла. Потом повторила, что ее решение твердо, она расстается с ним навсегда.
Вскоре после начала работы Коллонтай в Христиании туда приехал Павел Ефимович Дыбенко.
Выйдя из госпиталя, он остался в Одессе на своем посту. Метался, не мог пережить разлуки с Коллонтай. Прислал ей письмо, просил встречи.
Александра Михайловна написала в ЦК, просила разрешения Дыбенко приехать в Норвегию.
Ему дали отпуск на шесть недель «для лечения легких в горах Норвегии».
Коллонтай была рада приезду Павла, но встретила его настороженно. Да и он чувствовал себя не в «своей тарелке». Александра Михайловна проводила все дни в приемах, переговорах, а он ходил как неприкаянный. Через три недели Дыбенко уехал в СССР и, как советовала ему Коллонтай, женился на Вале, но брак был недолгим.
Дружеские отношения с Дыбенко сохранились. Он часто звонил ей в Христианию, а потом и в Стокгольм, когда Коллонтай была назначена послом в Швеции. Они остались друзьями до конца дней его, до лета 1938 года.
Когда Коллонтай прибыла из Осло в Стокгольм с кратковременным визитом, ее сразу же обступили корреспонденты газет, аккредитованных в шведской столице. Журналисту из газеты «Тиденс Тайн» удалось взять у Александры Михайловны интервью, которое опубликовали 9 мая 1930 года под заголовком «Советская некоронованная королева». Один вопрос был задан прямо: «Почему «русскую ферст леди» не посылают в более крупную страну?» Коллонтай, улыбаясь, ответила, что журналист плохой патриот, если он так плохо ценит свою страну.
Тогда он изменил тактику:
«— Не отягощает ли вас министерский портфель?
— Нет, ничего подобного. Это моя жизнь.
— Не чувствуете ли вы себя зависимой от специфических женских слабостей — повышенная чувствительность?
— Нет, это уже слишком устарело для нас, женщин. Подобные чувства можно встретить лишь в юмористических журналах. При исполнении моих служебных обязанностей я чувствую себя совершенно нейтральной, тогда я не женщина и не мужчина, тогда я являюсь представителем государства и народа.
— Но все-таки женщина не может отрицать своего собственного пола?
— Конечно, нет, я даже бабушка, и это считается достаточным признаком женственности. У меня есть трехлетний внук, который недавно посетил меня в Осло. Тридцатилетняя политическая деятельность способствовала уничтожению романтической женственности, если вы подразумеваете именно такого рода женственность. Это, между прочим, касается всех современных женщин и женщин будущего. Наш лозунг — это труд и экономическая независимость.
— Но как же дети, брак?
— Да, время брака, как единственного счастья женщины, на котором она строит свою жизнь, прошло. Брак является второстепенным для женщины молодого государства… Все должно рационализироваться, упрощаться, как вступление в брак, так и развод. Ясли, детские сады будут принимать детей, а интернаты будут продолжать образование и общественное воспитание. Таким образом, дети с раннего возраста покидают семейный очаг и вместо этого получают непосредственный и быстрый контакт с обществом, с его требованиями и преимуществом.
— Но разве домашний очаг не имеет воспитательного значения, разве он не может способствовать созданию индивидуальности?
— Столь же часто встречаешь противоположное. С этим дело обстоит так же, как со старыми формами брака. Не все они приносят счастье, наоборот. И далеко не все женщины приспособлены быть матерями».
Подруга А. Коллонтай Зоя Леонидовна Шадурская (они познакомились в Софии в семилетием возрасте) писала 23 декабря 1935 года своему «другу 60-летней давности»: «В жизни таких великих женщин, как Цеткин, Софья Ковалевская, мадам Кюри, Мери Вольсктонкрафт или Жорж Санд, много богатства, творчества и даже женских драм, но нет тех контрастов и запутанных психологических узлов, какими интересна твоя жизнь. А если кому хочется написать о тебе в духе приключенческой повести, и на это имеется богатый материал».
9 марта 1952 года Коллонтай скончалась на руках у внука.
Прах Александры Михайловны Коллонтай покоится на Новодевичьем кладбище в Москве.