Глава XII. Это что — пропуск?

Люди, живущие за пределами Советского Союза, постоянно спрашивают: «Как могло случиться, что такая огромная масса людей оказалась под властью маленькой горстки других людей?» Перед тем как приехать в Россию, я тоже думал, каким образом небольшая группа людей контролирует жизнь огромного большинства русских. Я никогда не устану повторять, что существует очень большая разница между управляющей страной кликой и массами русских людей, не испытывающих симпатий к режиму. Но, живя в стране, я уже не удивлялся; отчасти я понял, почему эти явные условия ненормального существования никогда не описывались иностранными корреспондентами.

Почему советский режим держится, объясняет одно слово — ТЕРРОР. А как поддерживается террор, это другой вопрос. Подавляющая часть русских людей вынуждена сопротивляться этой бесчеловечной системе, и тем не менее она существует уже почти полвека. Энциклопедия Вебстера так определяет террор: «Состояние сильного страха, вызванного систематическим использованием средств жестокого подавления со стороны партий или группировок с целью удержания собственной власти: к примеру, Красный террор в России». Истинность этого определения очень скоро сама постучалась ко мне в дом.

Первый опыт знакомства с методами тайной полиции я получил, когда мой поезд пересек границу. Я более или менее привык к частым паспортным проверкам. Бестактное подглядывание и подслушивание агентов со временем перестали слишком беспокоить меня. Но временами в этой атмосфере террора ощущались особо сильные толчки; они случались неожиданно, как вспышки молнии. Людям, живущим в России, не нужен словарь, чтобы узнать значение слова «террор»; они видели его своими глазами на каждом шагу. Он был у них в мозгу; они с ним жили и работали; он преследовал их во сне. Они были одержимы страхом; это чувствовалось в разговорах и отражалось на лицах. Что вызвало это состояние? Почему оковы страха все еще удерживают русских людей?

1 декабря 1934 года в стенах Смольного института, служащего со времен Ленина штаб-квартирой партии, был убит Сергей Миронович Киров. Он был не только деятелем партии, но и важной политической «шишкой» для Северной России, где он управлял всем, кроме погоды. Его слушались даже в НКВД; и это было серьезное доказательство значительности этой фигуры. Киров был второй величиной после Сталина, выше Молотова, Калинина, Вышинского и других кремлевских «небожителей»; он был преданным другом Сталина, перед которым пресмыкался. Вдали от своего хозяина это был деспот и тиран. Однако советские историки всегда представляли его в качестве примера всех советских добродетелей. Партия так восхваляла убитого деспота: «Убийство Кирова, любимца партии, любимца рабочего класса, вызвало гнев и глубокую печаль среди народных масс нашей страны»[148]. На самом деле Кирова любила партия и ненавидел народ. Фальшивки советских публикаций переводились на иностранные языки для ничего не подозревающих зарубежных читателей, но что совсем непонятно — это то, что тратились огромные деньги американских фондов на распространение таких книг под маркой академической свободы.

Киров был застрелен, как собака, убийство было совершено кем-то из «своих»; оно было очевидным доказательством междоусобной войны внутри партии. Это убийство потрясло всю страну, и вскоре произошло то, что и должно было произойти. Сталинский авторитет, конечно, пострадал от такого потрясения, и тотчас начались репрессии. В одном только Ленинграде в первые же сутки были арестованы тысячи людей; последовали массовые депортации[149]. Людей хватали не за то, что они сказали или сделали, а за то, что могли бы сделать или сказать что-то против режима, и это было достаточной причиной для депортации. В Москве это убийство тоже имело подобные последствия, как и в Смоленске, Харькове, Киеве, Владивостоке и каждом городе Советского Союза. Режим был глубоко задет убийством одного человека и стал действовать, как загнанное в угол разъяренное чудовище.

Обычный ТЕРРОР — весьма неприятен; но постоянно нарастающий ТЕРРОР в масштабах целой страны — это невозможно описать. Киров был убит одним из своих, но репрессии, обрушившиеся на простое население, были намного сильнее, чем на партийные круги. Мужчин забирали прямо на работе, и семьи ничего не знали об их судьбе. Друзья от страха, что их тоже арестуют, делали вид, что незнакомы с арестованным; разрушались долговременные привязанности. И все это время патрули НКВД совершали по ночам свои страшные обходы. Агенты НКВД останавливали и досматривали поезда, и если находили пассажиров, не имеющих проездных документов, подвергали их предварительному заключению. Совершались облавы на рынках; никто из покупателей не мог выйти, пока у всех не проверят документы. Изолировались целые дома. В некоторых городах объявлялось военное положение; заводских рабочих после смены задерживали и допрашивали. Колхозникам было запрещено выезжать из своих деревень. В стратегических пунктах устанавливались дорожные посты. Все это — еще не полная картина того контроля, который обезумевшее государство осуществляло ради того, что они называли «диктатурой пролетариата». Какой трагической шуткой стало это выражение после 1917 года. Только агенты почившего Коминтерна — Коминформа извлекали выгоду из этого лозунга, используя его для зарубежного потребления.

Вся страна жила в тисках физического и морального ТЕРРОРА. Пока тело Кирова везли специальным поездом в Москву для государственных похорон, красные флаги с черными лентами висели на всех домах Москвы, Ленинграда и других городов Советского Союза. Флаги вывешиваются по приказу правительства, одновременно передаваемому всем управляющим домов; вывешивание флагов входит в обязанности дворников; за невыполнение приказа полагается штраф. Тогда я в первый раз наблюдал процесс государственных похорон в атмосфере безмолвной народной антипатии, хотя внешних ее признаков не было заметно.

На Красной площади прошла мощная «народная демонстрация». По приказу о мобилизации тысячи русских людей собрались вокруг мавзолея Ленина. Москвичи рассказывали мне, что та же картина была десятью годами раньше во время похорон Ленина при сорокаградусном морозе. Теперь на похороны Кирова собрали людей с заводов, школ, магазинов и домов; каждая группа должна была нести увеличенную фотографию деспота. Были представлены все округа Москвы и ее окрестностей; производилась киносъемка этого спектакля всеобщей скорби; и впоследствии пропагандистский фильм был показан в стране и за рубежом. Но перед этой фальшивой демонстрацией тело Кирова привезли из Ленинграда. О значимости события свидетельствовал тот факт, что Сталин покинул Кремль и лично поехал встречать траурный поезд.

И в то самое утро, в полном неведении относительно грандиозной организации похорон, я собрался на прием к зубному врачу. В те годы американское посольство не имело собственного зубоврачебного кабинета, открытого только во время войны; была лишь хорошая аптека, которую обслуживал опытный фармацевт из Военно-морского флота США. Самым ценным для всех оказался приезд первого медицинского атташе доктора Адольфа Румрайха с женой; посол Буллит предвидел возможные последствия для здоровья сотрудников посольства, связанные с некомпетентностью некоторых советских врачей. Это не относилось ко всей медицинской практике Советского Союза, были и очень хорошие врачи. В годы войны, когда американское посольство не без трудностей открыло зубоврачебную клинику, оно любезно предоставило возможность пользоваться ее услугами не только всем московским американцам вроде меня, но и многим из персонала дипломатического корпуса.

Однако в первое время моего пребывания в Москве я был вынужден обращаться к опыту местных дантистов. В те годы и вплоть до его второго ареста, когда он просто исчез совсем, большая часть дипломатического корпуса лечилась у великолепного дантиста, еврея, учившегося в Германии. Мне повезло некоторое время быть среди его пациентов. Он пользовался только лучшими материалами, которые ему привозили его клиенты-иностранцы. Он охотно соглашался на оплату в рублях, предпочитая все-таки иностранную валюту. Его гонорары были умеренными, обычно в долларах США. Этот человек ранее уже был арестован. Но почему после этого ему было разрешено работать? С этим связана интересная история.

Во время первого ареста этого дантиста у самого великого Сталина вдруг заболели зубы. Боль была соразмерна величию пациента — настоящего сталинского калибра. Лучшие стоматологи Москвы были вызваны на совет, чтобы решить, как избавить властелина от боли. Какой шанс отличиться! Так и произошло, и успеха добился только один, тот, о ком я веду рассказ: дантиста выпустили из тюрьмы, чтобы он показал свое искусство. Его наградили свободой и позволили заниматься своим делом вплоть до второго ареста. Помимо того что я сам ходил к этому дантисту, я сопровождал в качестве переводчика американцев из персонала посольства; его клиника находилась недалеко от нашей церкви.

Но в то особое утро тело Кирова торжественно доставляли с Ленинградского вокзала в Дом Союзов[150]; там гроб с телом комиссара был выставлен для прощания. Дом Союзов — большое здание дореволюционной постройки, в прошлом здесь находилось Дворянское собрание; в его Колонном зале проходят прекрасные симфонические концерты. Этот же зал часто используется как «часовня», когда умирает важный советский деятель. В то утро, обернувшееся для меня комическим происшествием, я отправился к дантисту. Я заметил, что окружающие улицы были перегорожены, хотя в прессе на эту тему не было предупреждения. Всю столицу окутала атмосфера страха; слышались городские шумы, но они казались приглушенными, как будто доносились из-под огромного покрывала, опустившегося на город. Пульс Москвы замер и оставался таким на протяжении нескольких дней после многочисленных арестов.

Я пересек Милютинский переулок и добрался до Мясницкой улицы; эта магистраль, ведущая к Ленинградскому вокзалу, потом была переименована в улицу Кирова, в честь убитого комиссара. Все было хорошо, пока я не дошел до этой улицы, где в прежние времена делали свое дело мясники и торговцы мясом. Я увидел бесконечные ряды красноармейцев; два ряда солдат стояли плечом к плечу лицом друг к другу от самого Кремля; ряды изгибались по кривизне улиц вдоль всего пути до вокзала, где должен был проехать Сталин. Между плотными рядами солдат, прижимавшихся каблуками сапог к краям тротуаров, была совершенно пустая улица; время от времени по ней быстро проезжал патрульный автомобиль НКВД; взад и вперед прохаживались командиры военных отрядов. Если бы кто-нибудь захотел прорвать этот кордон красноармейцев, ему бы не поздоровилось. И хотя я был в нескольких кварталах от дантиста, я должен был бы пешком обойти Кремль, то есть пройти в общей сложности лишних километров пять.

Был холодный декабрьский день; землю уже сковала зима. Солдаты были одеты в длинные пальто с безобразными неподрубленными краями, которые носили рядовые; их остроконечные шлемы (ныне отмененные) представляли странное зрелище, если смотреть на их бесконечные ряды. Густой пар поднимался из их ртов, создавая впечатление ритмичности дыхания; люди застыли в ожидании. Как я вскоре выяснил, им был отдан приказ: ни при каких обстоятельствах не пропускать никого. Сам того не зная, я наблюдал изощренные меры предосторожности, предпринимаемые для обеспечения безопасности великого и любимого Сталина, когда он собирался появиться на публике. НКВД устранял малейшую возможность выстрела из толпы.

Я не знал, что они ждали проезда автомобиля Сталина, и сделал глупую попытку пересечь улицу. Со всей наивностью новичка я попытался протиснуться между двумя солдатами; но это было все равно что проникнуть сквозь каменную стену. Не поворачивая головы, красноармейцы рыкнули: «Нельзя!» Это понял бы любой, даже не зная языка. Зрители, естественно, заинтересовались происходящим. У меня не было ни малейшего намерения бросать бомбу в Сталина или в кого-либо другого; я только хотел перейти на другую сторону. Люди смотрели на меня с изумлением и любопытством. Я попытался вступить в разговор с солдатами — нечто абсолютно неслыханное. Они отвечали одним словом: «Нельзя!» — повторяемым снова и снова. Возможно, из-за моей настойчивости или из-за того, что вокруг меня стала собираться толпа, подошел офицер НКВД, отдал честь и спросил, что происходит. Я сказал, что просто хотел перейти улицу. Офицер выслушал и бросил только одно слово, которое было самым важным в это особое утро: «Нельзя!» — и добавил: «Это всем сегодня запрещено».

Желая немного пошутить, я вытащил из бумажника визитную карточку; на ней было только мое имя и адрес Колледжа Успения в Вустере, штат Массачусетс. А так как все было написано на английском языке, я подозревал, что офицер ничего не поймет. С важным видом я помахал карточкой у него перед носом. Он взял ее и стал рассматривать со всех сторон, а люди вокруг внимательно наблюдали за ним с широко открытыми глазами, ожидая разрешения ситуации. Конечно, он не мог перед толпой обнаружить свое невежество и спросил с очень серьезным видом: «Это что — пропуск?» Меня никто не знал из людей, стоящих вокруг. А может быть, мое сшитое в Париже меховое пальто заставило офицера отдать мне честь; во всей столице больше ни у кого не было такого пальто. Офицер, самый обычный добрый деревенский парень, был не очень уверен в себе, и, чтобы обезопасить себя, он вернул мне карточку, отдал честь и с важным видом бросил одно слово: «Можно». После этого два солдата быстро расступились, чтобы пропустить меня, и снова сомкнули ряд, пока я переходил улицу. «Молодец!» — кричали в толпе. Я с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться, — это было забавное общение с НКВД.

В последующие годы у меня было несколько встреч с ними, но гораздо менее приятных. Этот маленький эпизод показателен для той напряженной политической ситуации, в которой в то время жили все в России. Чтобы познакомиться с этими аспектами жизни, надо держаться подальше от иностранных кругов и официальных протокольных мероприятий и вести жизнь простого человека. Я не хочу создавать впечатление, что все офицеры МВД — КГБ так простодушны, — это далеко не так, хотя я сталкивался с некоторыми, кто и на родном языке с трудом читал и писал; но теперь, как правило, офицеры Красной армии хорошо образованны и обучены. И все же Россия — это страна, где происходит много невероятного, особенно с теми, кто говорит на русском языке и живет среди простых людей.

Мне вспоминается забавный случай, происшедший со знакомым мне офицером Военной миссии. Русский по происхождению, этот человек после революции был послан в Россию в качестве переводчика. Он хорошо знал традиции и обычаи, так как в прежние годы жил среди простых русских. Он был осведомлен о гипнотическом влиянии на крестьян документов со штампами и печатями: большинство из крестьян были и до сегодняшнего дня остаются полуграмотными. И в сегодняшней Советской России печать обладает огромной убедительностью, если ею скреплены письмо или документ. Ни одна официальная бумага в СССР не имеет ценности, если на ней нет печати, которые бывают двух типов: одна из них — треугольная — предназначена для высших правительственных чиновников, а другая — круглая — используется на всех прочих государственных предприятиях. И как только у вас появляются эти печати, ваши письма, жалобы, требования и другие документы начинают продвигаться по бюрократическим каналам. Печать, как волшебный ключ или заклинание «Сезам, откройся!», открывает допуск в те или иные места и обеспечивает внимание.

Итак, этот иностранный офицер решил пошутить. Иногда его останавливали на улице военные патрули и просили предъявить удостоверение личности. Патрули были, как правило, из простых крестьянских парней: в основном они и служили в Красной армии. Они всегда ходили по двое с красной повязкой на левой руке, прохаживались по улицам в кожаных сапогах, а в зимнее время в валенках, держа на левом плече заряженные ружья. Во время осадного положения в Москве и после него они останавливали граждан на улице и требовали показать документы; в этом деле им также помогали милиционеры, управдомы и дворники. Но между полуночью и пятью утра действовал только военный патруль; его основной целью был отлов многочисленных дезертиров, покинувших фронт. Патрули обшаривали дворы, днем проверяли рынки и вокзалы; ночью они проверяли документы с помощью фонариков, висящих на шее. Дезертиры часто оказывали сопротивление и отбивались от патрульных; по ночам раздавались выстрелы, происходили убийства, иногда это случалось и средь бела дня. «Правда» и «Известия» никогда не упоминали об этом, а тем более иностранные журналисты. Большое число красноармейцев сумели отсидеться в укрытии всю войну; это им удалось из-за замешательства властей во многих регионах СССР, которые в спешке жгли архивы и всевозможные документы при быстром наступлении немецкой армии.

Вернемся к нашему иностранному офицеру, остановленному патрулем на улице. Документы у него были, конечно, в полном порядке, с подписями и печатями, но он не мог отказать себе в удовольствии протянуть другой впечатляющий «документ». Он развернул его от плеча до колен; сбитый с толку патрульный взглянул на документ, с уважением отдал честь и, извинившись за беспокойство, позволил его предъявителю продолжить свой путь. На этом «документе» не было ничего, кроме наклеенных этикеток от различных сигарет типа Lucky Strike; эта бумага была заполнена бессмысленными символами и неразборчивыми подписями и датами, с первого взгляда производящими впечатление. Я не знаю, как долго продолжалась такая мистификация; но он не раз повторял ее при встрече с патрульными.

Во время войны меня часто вызывали за город для помазания больного или отпевания умершего. По законам военного времени меня могли остановить в любую минуту. Окрестности Москвы охранялись системой дорожных постов; автомобили и пешеходы останавливались для проверки документов. Обычно у меня было специальное разрешение для выезда из города, выданное Военной комендатурой; и не было случая, чтобы мне пришлось возвращаться, не выполнив своей миссии. Многие из блокпостов охранялись женщинами — солдатами Красной армии; большинство были коренастыми, улыбающимися, миловидными деревенскими девушками, тем не менее делавшими свое дело на совесть. Их вооружение и обмундирование было из американских поставок; командовали отрядами девушки-сержанты. Я показывал мой американский паспорт, который ни одна из них не могла прочитать. Это каждый раз срабатывало, хотя я мог бы показать документ, подписанный местными властями; для особых случаев со мной всегда было разрешение на постоянное проживание, выданное местным НКВД.

Советская система проверки иностранцев, не говоря уж о собственных гражданах, является одной из самых суровых в мире. Требуется поистине немыслимое количество анкет, печатей, подписей, проверок и перепроверок, чтобы следить за перемещением иностранцев в границах страны; тем не менее я выпутывался из затруднительных ситуаций с помощью бессмысленных бумаг, которые никто не мог должным образом прочитать. Из этого следовал вывод, что грамотность в Советском Союзе не на таком высоком уровне, как работа пропагандистов, которым верит весь мир. Никто не может обвинить меня в том, что я делаю общий вывод на основании всего двух-трех случаев; у меня были многочисленные встречи в различных ситуациях, которые я не выбирал.

Эта глава проливает достаточный свет на внутреннюю работу системы, обещавшей свободу трудящимся массам; и как же далеко от этой цели они оказались с 1917 года, было очевидно по мере того, как разворачивалась эта история. Из последующего рассказа станет понятно, почему в Советском Союзе практически невозможно никакое сопротивление: мало кто из иностранцев имел возможность видеть советскую систему секретной полиции в действии.