Глава 4 Царство Болгарско
«В Болгарии свирепствовал фашистский террор. Монархо-фашистские власти бросили в тюрьмы свыше 64 тыс. человек. 9057 из них приговорено к пожизненному тюремному заключению и 1590 расстреляно и повешено».
(Навеки вместе. М., 1969).
Глава хотя и посвящена Болгарии, но до нее еще далеко — не менее полумесяца. Там царство, трон. На троне сидит царь Симеон II. Точнее, Симеон пока сидит на руках матери. Вокруг трона суетится Регентский совет. Отец Симеона — царь Борис при неизвестных обстоятельствах умер по дороге из Германии в 1943 году. Говорят, Гитлер его «убрал». Но мы об этом ничего не знаем, как не знаем, куда идем и что нас ждет впереди.
Шли долго. В памяти сохранились лишь бесконечные пологие увалы: спуск-подъем, спуск-подъем… Темные безлунные ночи. Самый конец августа. Хоть это и южная Молдавия, но в низинах между увалами собирается холодный сырой туман. Пот разъедает кожу под мышками, в паху; в густой росе намокают головки кирзовых сапог, хочется быстрее подняться наверх, там теплее.
Через каждые 50 минут привал. Вся обочина сразу покрывается едва различимыми в темноте телами спящих солдат. Лишь кто-то копошится с распустившейся обмоткой, развязавшимся шнурком, поправляет портянку, а чаще «колдует» над натертой до крови ногой…
Через 10 минут: «Выходи строиться!» Никто не шевелится. По дороге пробегает политрук, выискивая в темноте офицеров — командиров рот и взводов. Подо мной чуть согрелась земля и сон настырно лезет во все поры тела… Оно чуть немеет от сладостного удовольствия… Я выхожу на дорогу… привычно выстраиваю роту… проверяю… солдаты подтянуты и все в сборе… докладываю Деушеву, и — «Шагом марш!» Сам легко и бодро иду впереди роты… Вдруг сильный удар в бок:
— Ты что…твою мать, лейтенант, команды не слышал? Марш на дорогу! Почему рота не построена?!
Сон пропал. Расталкиваю Юрку, старшину, мы вместе сгоняем на дорогу к нашей повозке полусонных солдат, затем вклиниваемся в уже идущую колонну батальона. Постепенно я успокаиваюсь, и сон снова сочится в поры. Тело спит… Лишь ноги механически меряют километры. Деревня. Нас разводят по домам на ночевку… Меня почему-то не пускают в дом, ну и пусть, лягу здесь… Я чуть отхожу в сторону… И, хлоп! — больно ударяюсь об остановившуюся на дороге телегу. Двое солдат смеются. Остальные не видят: вероятно, тоже спят на ходу. Слышу, как впереди из пехоты кто-то кричит: «Ножик! Ножик!» Я не обращаю внимания. Это походный юмор: когда солдат засыпает на марше, то начинает медленно отклоняться вправо. В это время идущие в колонне уступают ему дорогу до тех пор, пока он не свалится в кювет. Солдат, только-только витавший в розовых облаках вожделенного сна, вдруг просыпается в пыльном кювете, да еще с синяком или шишкой. Вокруг смеющиеся земляки орут: «Ножик! Ножик!», что значит: «Надо дорезать!» На некоторое время в колонне пропадает сон. Потом все начинается снова.
Нас торопят. Ведь «земля освобождена или захвачена только после того, как по ней пройдет пехота».
Говорят, немцы бомбят Бухарест, и наши танки ушли на помощь восставшим румынам. Антонеску арестован. Король Михай за нас! Черт те что!
Сейчас я смотрю на карту: от Кишинева до Дуная чуть больше 200 километров. Значит, мы шли дней пять-шесть.
Полевые военкоматы уже приступили к работе по всей Бессарабии, и прямо на ходу к нам поступает пополнение. Бессарабия с 1918 года входила в состав Румынии. Более или менее сносно по- русски могли говорить только глубокие старики, помнившие Российскую империю. Молодежь призывного возраста знала только молдавский (румынский) язык и кое-кто кое-как изъяснялся на украинском.
Чем ближе мы подходили к румынской границе, тем больше «омолдаванивалась» пехота дивизии. Шло притирание друг к другу. Обе стороны овладевали необходимыми основами чужих языков и привычек. Мой языковый багаж быстро пополнялся. Кроме: «друм», «апо», «пыня» (дорога, вода, хлеб), я уже знал: «домнул», «домна» и даже «домнишора» (господин, госпожа, девушка).
Днем пекло солнце, хотелось пить, но все равно над колонной неугомонно верещали губные гармошки и звенел еще незнакомый нам крикливый молдаванский говор.
Постепенно спадала тяжесть боев. Мы были молоды. К Дунаю наша дивизия, точнее, ее пехотные батальоны, подошла разношерстным молдаванско-украинским табором. Русский язык звучал лишь в разговорах офицеров, но главным образом, в песнях, которые быстро и легко подхватили в своей основной массе музыкальные молдаване (под стать своим голосистым восточным соседям).
Наконец, паром через Дунай. За ним румынская Добруджа
Я впервые за границей и глазею во все стороны. Ничего особенного. Те же мазанки под соломенными крышами, реже — дома побогаче. Так же, как и в Молдавии, наглухо закрыты ставни, двери, калитки. Деревни кажутся вымершими. Общая настороженность усиливалась навалившейся в эти дни страшной жарой. Более- менее сносно было только ночью, а день даже маршал Малиновский описывает так:
«Нещадно палило еще по-летнему горячее южное солнце, густые облака пыли недвижно стояли над грохочущими танками, орудиями, автомашинами, над колоннами бойцов. Пыль оседала на гимнастерках, в волосах, вместе с потом текла по лицу, разъедала глаза. Тяжело шагать с полной боевой выкладкой, да еще когда солнце, как огненный шар над головой. Тяжело. Но эта была победная дорога, и припудренные пылью лица лучились счастливыми улыбками» (Малиновский Р. Я. Ясско-Кишиневские Канны. М., Наука, 1964).
Сусально-карамельный штамп концовки этой цитаты мало подходил к тому, что было. Я не помню счастливых улыбок. Наоборот. Помню, как солнце, пыль, пот, вместе с бензиновым перегаром отравляли наш путь. Порой, казалось, отключался мозг, и только ноги машинально в полузабытьи мерили и мерили тягучие километры знойного ада:
День — ночь, день — ночь мы идем по Африке,
День — ночь, день — ночь все по той же Африке,
И только пыль — пыль — пыль от шагающих сапог
И отдыха нет на войне солдату!
Днем — все — мы — тут и не так уж тяжело,
Но — чуть — лег — мрак снова только каблуки,
И только пыль — пыль — пыль от шагающих сапог,
и отдыха нет на войне солдату!
Бог — мой — дай — сил обезуметь не совсем,
Чуть — сон — взял — верх задние тебя сомнут,
И только пыль — пыль — пыль от шагающих сапог,
И отдыха нет на войне солдату!
Друг — мой — друг — мой можешь ты меня не ждать,
Я — здесь — за — был как зовут родную мать,
И только пыль — пыль — пыль от шагающих сапог,
И отдыха нет на войне солдату!
Я — шел — сквозь — ад шесть недель и я клянусь,
Там — нет — ни — ведьм — ни — жаровен — ни — чертей,
Там только пыль — пыль — пыль от шагающих сапог,
И отдыха нет на войне солдату!
Р. Киплинг. 1922 г.
Одев советскую военную форму, молдаванские парубки быстро освоились с ролью «солдата-победителя». У нас в роте появились две новенькие— одно загляденье— румынские пароконные каруцы, запряженные гнедыми рослыми конями. Солдатские вещмешки пухли и даже не умещались на одной подводе — признак довольства и благополучия. «Оброк», который они накладывали на своих бывших сограждан— румынских селян, позволял нам частенько отказываться от солдатской еды, которую батальонные повара продолжали готовить по прежним закладкам.
Румынские деревни казались вымершими. Напичканные пропагандой крестьяне смотрели на нас через щели наглухо закрытых ставен. Единственно, кого мы довольно часто встречали на дорогах, это румынских солдат. Они были на удивление разболтанными, в обмотках, без ремней, с расстегнутыми в жару гимнастерками: ни дать, ни взять, солдаты с гуаптвахты. Правда, некоторые тащили, как коромысло, тяжелые немецкие винтовки. В одиночку, либо кучками они плелись вдоль обочин кто куда, заискивающе улыбаясь и при каждом удобном случае старались выразить свою лояльность: «Гитлер капут!» Многие из нас отвечали им улыбками, но молдаване почему-то не жаловали пленных и часто набрасывались на них с непонятной нам бранью. Вероятно, у румынских солдат «рыльце было в пушку».
Румынская армия разбегалась по домам. Ее солдаты в те дни были полны радужных надежд и еще не знали, что с королем Ми- хаем уже заключен договор о войне против Германии, все они вновь будут поставлены под ружье и направлены на советско- германский фронт воевать против своих недавних союзников. Как румыны будут воевать— другое дело, но воевать будут, чтобы своей кровью заплатить за то, что они натворили в России. Королю же Михаю было обещано возвращение Трансильвании, которую Гитлер еще в начале войны «подарил» Венгрии.
Такой в начале сентября 1944 года я видел Румынию. 31.08.44 газета «Романиа либера», сообщая о вступлении наших войск в Бухарест, писала:
«Тысячи флагов, море цветов. Машины с солдатами окружены. Солдат забрасывают цветами, обнимают, целуют, благодарят. Многие забрались на советские танки» (цитирую по книге А. В. Антосяка «В боях за свободу Румынии»).
Наш путь идет по самой середине Добруджи. Где-то далеко слева Черное море, Констанца. Там уже «наводят порядок» наши моряки. Справа — невидимый Дунай с Дунайской флотилией.
Вперед и быстрее!
Привал на обед. Разморенные жарою солдаты ищут тень. Не тут-то было:
— Выходи строиться!
На самодельной трибуне генерал в золотых погонах, как я сейчас понимаю — генерал-лейтенант Гаген, командующий нашей 57-й армией. С ним еще золотопогонники — есть на что посмотреть!
Я уже забыл, а может быть, и не слышал, что говорил генерал. Вероятно то, о чем сейчас пишут в мемуарах маршалы, ведь многие из них вели фронтовые дневники, но в память врезалась концовка речи:
— Солдаты, жалобы есть?
— Вши заедают, товарищ генерал!
Секунда генеральской растерянности, и:
— Ну, здесь я могу только рекомендовать физическое истребление! Вот придем на место…
Я, офицер, и мне негоже перед солдатами раздеваться догола. На привале я отхожу в сторону в кукурузу, вроде бы «оправиться», а сам быстро сбрасываю сапоги, рубашку, кальсоны и, спрятавшись в междурядье, со злорадным упоением щелкаю гнид, которые противными белыми строчками усеивают все швы.
Солдатам проще. Они открыто разводят костер и, оставаясь в чем мать родила, машут над огнем нижним бельем. Вши и гниды лопаются с особым треском, приправленным смачными шутками солдат.
Дни идут вместе с нами, и вот, наконец, 4 сентября мы останавливаемся на долгий привал с мытьем и прожаркой. Говорят, впереди Турция, и мы пойдем туда через горы. В роте (а может быть и в батальоне) я самый «образованный», и у меня спрашивают: «Какие горы? Далеко ли еще до Германии?»
В школе по географии у меня были пятерки и четверки, но к своему сегодняшнему стыду, где находятся Балканские горы, тогда я еще не знал. Мои познания о европейских горах ограничивались Альпами и Карпатами, да где-то далеко на западе в Испании — Пиренеями (там воевали испанские республиканцы). Помню, как тогда решил, что Альпы должны быть очень далеко, там воевал Суворов, поэтому мы пойдем через Карпаты. Потом пронесся слух (вероятно, исходивший от молдаван, что между Турцией и Румынией где-то должна быть Болгария. Болгары — фашисты, и мы сначала будем воевать с ними.
Болгарские фашисты оккупировали дружественную нам Югославию и там творят бесчинства почище немцев в России. Об этих бесчинствах почти из первых уст я услышу значительно позднее, в 1981 году.
Рассказ серба
В 1972 году в наш институт по линии научного обмена приехал из Титограда (столица Югославской Черногории) серб — Джокич Вукота. В один из вечеров мы сидели у меня дома и, медленно пропуская стопки югославского виньяка, говорили «за жизнь». Естественно, коснулись войны, когда наши народы были особенно близки друг к другу.
Джокич в войну жил в деревне в Македонии, оккупированной болгарами, и было ему лет 8—10. Он мало, что помнит, но при упоминании болгар его мягкое приветливое лицо резко и жестко преобразилось:
«Да, Вы не знаете, кто такие болгары на самом деле! Приезжайте сейчас к нам в Македонию и Вам каждый расскажет о них. Это изверги и садисты. В соседнем селе болгарские солдаты хватали из рук матерей грудных младенцев и на глазах у всех разбивали их головы о камни.». «А Вы сами видели?» «Нет, но это все видели и каждый у нас знает!»
С тех пор прошло более четверти века. Было это на самом деле или не было, я не знаю, но верю, что в македонских и сербских селах, бывших в оккупации, подобные рассказы ходят и еще долго будут жить, ведь вражда на болгарско-македонской границе имеет глубокие корни. Например, в 1978 году в Софии около памятника Кириллу и Мефодию, создателям «кирилицы», уже болгары с глубокой обидой говорили мне, что родину этих болгарских, очень почитаемых старцев, «незаконно забрали себе сербы».
Но это все «к слову».
Не успели слухи «о походе на Турцию» как следует «овладеть массами», как на политинформации нам сказали, что мы пришли на румыно-болгарскую границу. Советский Союз объявил войну фашистской Болгарии. Наша дивизия будет прорывать оборону и пойдет через горы в Турцию. Поэтому все повозки придется бросить. Минометы и боекомплект вьючить на лошадей.
Начался переполох. Солдаты-крестьяне с жалостью перебирали трофеи, собранные по румынским деревням: ведь вещмешки придется нести на себе, да еще по горным тропам.
«Живой о живом и думает». Не знали мы, а точнее, не хотели знать, что все равно никто не донесет до дома свой вещмешок. Всех нас без исключения ждут либо госпиталь, либо святой Петр у дверей рая. А набранное добро рано или поздно, так или иначе перейдет в руки тыловых служак.
Мы подгоняем вьюки, примеряем к ним минометные стволы, двуноги, связки мин… На каждую лошадь 80 кг.
Кормят хорошо. Неподалеку румынская деревня, на которую уже нацеливаются помыслы ротных «дон-жуанов» и «цыганских баронов». Солдаты отдохнули, повеселели. Среди гор звонко верещат губные гармошки, появились первые «трофейные» баяны…
И вот приказ: «8 сентября 1944 года дивизии занять боевые позиции вдоль границы. Артиллерийским и минометным подразделениям подготовить огонь по укреплениям противника. Завтра утром — прорыв!»
Юрка остается на позиции, я ухожу к комбату на рекогносцировку.
Все, казалось бы, обыденно и не предвещает никаких неприятностей, но… Последующие события я опять могу рисовать с фотографической точностью.
Мы— командиры рот второго батальона 1288 сильно потрепанного стрелкового полка, подходим к краю обрывистого берега и, спрятавшись за кустами, слушаем комбата. Солнечно. На нашей (то есть румынской) стороне небольшие холмы с довольно крутыми склонами, поросшими кустарником и деревьями. Внизу под нами, вероятно, текла речка, но я ее не помню. Дальше за речкой — большой луг. На лугу, метрах в 300–400 от нас, дом. Это болгарская застава. Самих фашистов не видно. Лишь за домом мирно пасется корова. Но мы все равно сторожко, не высовываясь, глядим из-за кустов. Кто знает? Не таится ли в этом, таком покойном и благодушном, доме твоя смерть?
Диспозиция: наш батальон завтра с утра наступает на заставу. Задача минометной роты (то есть двум оставшимся минометам): подготовить огонь по заставе.
Все ясно. Командиры пехотных и пулеметной рот уходят с комбатом. Я остаюсь здесь и посылаю связного «тянуть провод» (связь). Никого. Жарко. Скидываю пилотку и, почесываясь, на глазок прикидываю прицел, угломер, заряд…
Из-за бугра с катушкой по-утиному переваливается хозяйственный телефонист Иващенко. Он будет убит еще не скоро — в Крагуеваце, то есть через месяц и десять дней. А пока Иващенко подключает клеммы, проверяет связь… Наконец, я слышу бодрый Юркин голос и передаю команду: «Первому, одна мина, огонь!» Слышу, как неподалеку чавкает миномет, и жду…
Разрыв раньше меня увидела, а точнее почувствовала корова, которая вдруг, ни с того, ни с сего, высоко задрав хвост, галопом рванула в сторону. Было смешно мне, а не корове, в которую, вероятно, попали осколки.
Перелет и чуть влево. Биноклем замеряю угол отклонения, беру трубку, но там никто не отзывается. Связи нет… И тут из-за того же бугра вылетает на взмыленной кобыле адъютант командира полка:
— Кто подавал команду открывать огонь?! Немедленно прекратить!
В Болгарии революция!
Этот злополучный выстрел по Болгарии (возможно, единственная советская мина, попавшая на ее территорию) мне аукнется задержкой в присвоении очередного звания и продвижении по службе. Но этого я еще не знаю и бегу на позиции роты. Там новый переполох: «Все на телеги! Пойдем не в Турцию и не в Грецию, а на помощь югославским партизанам!»
Югославия где-то на Средиземном море, где Италия и Франция.
Это здорово!
Наши молдаване, уже полностью освоившиеся с обстановкой, орудовали всю ночь, естественно, при активном участии всего интернационала. К утру в расположении роты стояла пароконная бричка (каруца) и около нее, понуря головы, жевали сено маленький серый в яблоках пузатый мерин и костлявая буланая кобыла с белой гривой и явными следами былой красоты. Солдаты копошились около них, подгоняя сбрую. Чуть позже подъехал молдаванский цыган — тоже из нашей роты — на одноконной телеге.
Днем на общем построении начштаба полка зачитал приказ «О вступлении в дружественную Болгарию» и запоздалое распоряжение, запрещающее «экспроприировать» лошадей, амуницию и телеги у местного румынского населения. Награбленное предписывалось вернуть под угрозой военного трибунала.
В ночь, кажется, на девятое или десятое сентября мы выступили походным маршем.
Дорога причудливо петляла по холмам и непривычно для войны вся искрилась автомобильными фарами: светомаскировку отменили. На пути в сырых низинах встречались темные, будто вымершие деревни без указателей «Romania mare».
Когда же начнется эта самая фашистская Болгария?
Поздним утром (было уже жарко) нас, измученных ночным переходом по холмистой местности, остановили на околице большого села в ожидании штабных подразделений.
Хотелось пить. Я подошел к плетню ближайшего дома и крикнул на чисто-иностранном языке:
— Эй, домнул!
На крыльцо выскочила босоногая черноглазая девчонка лет четырех-пяти, побежала ко мне, открыла калитку. Мне было не до нее. Я просто хотел пить:
— Апо!
В ответ она растерянно, но с огромным желанием завести со мной знакомство быстро-быстро заговорила. Я лишь понял, что девчонка «не разумит». Кругом из цивильных никого. Когда ты, воин-освободитель, разговариваешь с иностранцем на «чисто-иностранном языке» и он тебя «не разумит» — значит, не хочет понимать. В таком случае необходимо для ускорения взаимопонимания прибавить к иностранным словам несколько интернационально-русских выражений, и все встанет на свои места. Но передо мной был ребенок… Я попал в глупейшее положение цепного пса, в будку которого лезет годовалый карапуз: не облаешь и не укусишь. Но пить хотелось, и надо было действовать. Я присел на корточки:
— Понимаешь, я хочу пить, воды.
— Ах, воды, воды!
Она открыто и громко засмеялась мне в лицо и стремглав бросилась домой. Не успела еще девчонка скрыться в доме, как оттуда повалили все домочадцы. Ко мне с радостными криками шло и бежало человек десять. Моя «девойка», вероятно, семейная любимица, держалась за ушко ведра с водой и несла черпак. Никому не разрешая, она сама подала его мне, полный холодной и вкусной уже чисто болгарской воды…
— Выходи строиться!
Я повернул голову назад. На дороге на огромной рыжей немецкой кобыле сидел командир полка. Руки у него были заняты (непонятно, кто-то держал повод или кобыла шла сама собой). Одной рукой он держал огромный арбуз а под другой была столь же огромная буханка (или каравай, я уже не знаю, как его или ее назвать, ибо такого никогда не видел) белого хлеба (булки) весом килограммов пять! За командиром развевалось яркое красное знамя и играл полковой оркестр…
— Запевай!!
Утро красит нежным цветом
Стены древнего Кремля,
Просыпается с рассветом
Вся Советская страна.
Холодок бежит за ворот,
Шум на улицах сильней,
С добрым утром, милый город,
Сердце Родины моей!
Кипучая, могучая,
Никем непобедимая,
Страна моя Москва моя,
Ты самая любимая!..
Солдаты стараются идти в ногу. Вся деревня высыпала на главную улицу. Нарядные национальные одежды, цветы, смех, радость! Откуда-то взялись красные флажки…
Пусть читатель представит наш путь, наш вид: потрепанные ботинки с веревками вместо шнурков, грязные обмотки, давно не стиранные галифе и гимнастерки б/у, х/б в разводах соли, часто в заплатках, выгоревшие на солнце пилотки, напоминающие… (не буду выражаться), но… Молодость! Музыка! Победа! И такая неожиданно-теплая добрая встреча!
Не скрывая радостного любопытства, крестьяне смотрят на нас. Задние напирают и сдавливают колонну. Нам уже не пройти. Солдаты сбиваются с такта, охапки цветов мешают движению… Наконец, толпа не выдерживает, перегораживает путь, болгары оказываются в наших только что стройных рядах, и… все кругом перемешивается… объятия, смех, слезы старух, крики, солдат тащат из строя, качают, а те, отвыкшие от мирной человеческой доброты, теряются и, в конце концов, оказываются в плотном окружении радующихся счастливых людей…
Такого не ожидали ни мы, ни, главное, наше начальство.
— Сдать оружие на повозки! Организовать охрану повозок!
Куда там! Запоздалые команды рассерженных командиров тонут в безалаберной сумятице. Да и что значит «сдать оружие»? Ведь оружие — это то, что делает мужчину солдатом!
Я смотрю, как болгарские мальчишки сначала с завистью глазеют а потом, осмелев, лезут на пушки, гладят автоматы, винтовки, как болгарские солдатки не спускают глаз с наших чубатых офицеров, как старушки обнимают молодых солдат… Каждому свое…
На главную улицу старик-болгарин вывез телегу арбузов: «На! На!» Солдаты, не обращая внимания на радушие хозяина, расхватывают арбузы и тащат их на свои подводы. Белый хлеб (булка), забытый мной с довоенного времени, да и тогда, перед войной, бывший в нашей семье лакомством, болгары раздают солдатам караваями — ешь от пуза!
Не знаю как (вероятно, кое-как), но в конце-концов полк добрался до главной площади села. Она вся украшена знаменами и наспех написанными транспарантами: «Да живее великиятъ братски руски народ!», «Да живее вождть на Червената армия маршалъ Сталинъ!», «Смъртъ на фашизма!»
На площади мы застряли основательно и надолго, ибо там на столах громоздились корзины разной снеди и жбаны с вином и ракией…
К столам подтягивались полковые тылы и торопливо включались в стихийное неуправляемое празднество… Бахус постепенно переселялся на боковые улицы. Полк загулял. Это совсем не входило в планы высокого начальства: оно ждало свои войска под Русе.
Гарем
Нам с Мишкой Дмитриевым места за столами не хватило, и мы решили махнуть в нетронутые места соседних улиц. Деревенские хаты-мазанки, в основном, крытые соломой, за ними сады, дальше виноградники. Никого. Все на главной улице… Наконец, я вижу за забором на высоком крыльце группу женщин в черных одеждах с закрытыми черными косынками лицами, радостно окликаю их и пытаюсь уже на «чисто-болгарском языке» объяснить: «Треба кушать». Женщины почему-то пугливо молчат. Я легко перемахиваю через забор (19 лет— это не 70) и направляюсь к ним. В это время из-за угла дома выскакивает настоящий турок: в феске, шароварах, задранных кверху чувяках и… с кривой саблей! У меня никакого оружия. Бросаться наутек?! Советскому офицеру… освободителю… победителю… спасителю Болгарии… на глазах у женщин?! События разворачивались с молниеносной быстротой и могли стать, как говорил Горбачев, непредсказуемыми. Турок несся на меня и угрожающе кричал. Мишка растеряно стоял за забором, а я совсем не хотел терять голову…
Положение спас хромой старик-болгарин, который следил за нами из соседнего дома и решал про себя: зачем русские офицеры полезли к турку в гарем? Ведь турок должен кровью защищать честь своих жен… Под словесной защитой болгарина я «достойно» ретировался, и мы пошли в его дом пить за Победу.
В тот вечер, кажется, пила вся деревня, а вместе ней и наш полк. Так тепло и радостно нас еще нигде не встречали, да и не встретят до конца войны. Правда, в Югославии на то будут другие причины.
Конечно, я должен с уважением относиться к капитальным трудам нашей Академии наук и ее Институту истории СССР, но в сентябре 44-го года я не видел того, о чем сейчас пишут ученые, а именно:
«Летом 1944 года положение Болгарии характеризовалось наличием глубокого кризиса… и нарастанием экономических трудностей. Германские монополисты грабили национальные богатства Болгарии и ее народное хозяйство было разорено. Жизненный уровень большинства населения страны неуклонно снижался».
(А. М. Самсонов. «Крах фашистской агрессии». М., Наука, 1980).
Откровенно говоря, не видели мы и того, что написано в БСЭ:
«Хозяйничание монархо-фашистской правящей клики, продавшейся гитлеровской Германии, привело к опустошению Болгарии, инфляции, финансовому банкротству и неслыханной нищете трудового народа. Советская Армия спасла Болгарию…»
«Трудовой народ» в Болгарии до нашего прихода жил, в основном, в деревнях (79,8 % самодеятельного населения было занято в сельском и лесном хозяйстве и лишь 8,2 % в промышленности» — БСЭ). С этим народом мы и общались почти целый месяц, пока ехали через Болгарию.
Болгария 1944 года была глубокой окраиной Европы с плодородными, хорошо возделанными долинами, полными солнца. Ни один болгарин не мог представить себе ни нашего северного голода, ни нашей нищеты, обусловленной разными причинами, о которых болгары знать не знали и ведать не ведали.
Крестьяне в деревнях жили, в основном, натуральным хозяйством: деревенские кузницы, мельницы, домотканная одежда, в домах победнее — деревянная посуда, вплоть до ложек… Помню, как мне сразу бросились в глаза женщины с постоянным веретеном в руках. Куда бы ни шла, что бы ни делала болгарка, пальцы ее с утра до вечера ловко и привычно крутили веретено, а из подмышки торчал клок шерсти. Непривычно было смотреть, как голопузые девчонки сидят кружком и старательно прядут шерсть на специально для них сделанных маленьких, но в то же время настоящих веретенах.
Лошади, телеги в деревнях были «справные». Чувствовался добротный деревенский достаток отсталой в промышленном отношении страны.
Запомнились мне вывески на официальных учреждениях — «Царство Болгарско», деревенские лавки с сохранившимися кое- где в витринах красочными портретами царской семьи: царь, царица и на руках у нее сусально-красивый карапуз — Семеон II; дороги, всегда мощеные щебнем и находившиеся в полном порядке; почему-то не помню церквей, но они должны были быть. Вероятно, церкви в Болгарии неказисты…
Наутро офицеры без опохмелки, с головной болью, не выспавшиеся и хмурые, построили полковые роты, и мы расстались с гостеприимным селом. До околицы нас провожали мальчишки. Родители их уже давно трудились — кто в поле, кто у дома, и только из-за забора приветливо махали нам вслед.
Еще два-три дневных перехода, и наша дивизия останавливается на долгожданную переформировку где-то километрах в 17–20 к югу от Русе. Поселили нас в чистом поле. Твердела кукуруза, кругом наливался виноград и прочие лакомства.
Живи — не хочу!
Уже на следующий день я ушел в штаб полка фотографироваться на кандидатскую партийную карточку (к тому времени меня уже приняли в кандидаты). В селе, где был расквартирован штаб, дым стоял коромыслом. Все знали: переформировки не будет, нашу дивизию срочно перебрасывают на югославскую границу. Пополняться будем на ходу.
Предстоял поход порядка четырехсот километров.
Везти нас будут болгары, меняя лошадей каждый день.
Наутро в расположение стрелковых рот нашего полка вошел обоз турок. Турки сумрачно и молчаливо сидели на добротных (не чета нашим!) пароконных подводах с запряженными в них как на подбор рослыми упитанными конями. На каждую подводу по шесть солдат и немного инвентаря (общего груза положено 400 кг). За день мы должны проехать, точнее, протрястись на жестких болгарских дорогах 40–60 км. К восьми часам утра следующего дня местные комитеты (кметы) новой Болгарии должны предоставить нам свежий транспорт для очередного перехода, и так через всю Северную Болгарию.
Мы едем. А вокруг бурлит и преображается страна.
Только вчера здесь было Царство, а теперь народная власть смело и боевито насаждает свои порядки. Мы— ее защита. Пусть кто-нибудь тронет Народные комитеты!
Через три дня на четвертый — отдых. Идут политбеседы, проверка списочного состава, матчасти, прожарка, стирка, латание рваного обмундирования… В тот же день полковые квартирьеры выезжают вперед на место будущей стоянки, чтобы оговорить с местными властями наши потребности в продуктах, транспорте, жилье (для начальства)…
Однажды меня (как непьющего) командировали помощником главного квартирьера— штабного капитана на место следующей стоянки. Мы вдвоем сели в легкую пролетку и безмятежно покатили туда — в бывшую фашистскую Болгарию, где еще ни разу не ступала нога советского солдата.
Середина сентября. В Болгарии еще совсем тепло, но лето уже устало. Все вокруг готовится к осени. Кукурузные поля пусты. Урожай собран, и крестьянские амбары полны зерном. Виноградной лозе надоело держать тяжелые желто-зеленые гроздья, и она никнет к земле…
Мы — первые русские, и в каждом селе — желанные гости.
Нас встречают… От встреч капитан тяжелеет, и в передышках между селами его голова пьяно покачивается на ослабевшей шее. Но к следующей деревне он уже выглядит молодцом — рослый, улыбчивый, с вьющимся чубом. Таких болгарская ракия не берет!
Наконец, приехали. Здесь будет ночлег дивизии. Большое село с центральной площадью. На площади — местный оркестр и двухэтажное здание мэрии. Нас ждали, и женщины на полотенце преподносят большой каравай белого хлеба с солонкой. Хлеб я беру из рук капитана и пытаюсь спрятать в пролетку — пригодится. А что делать с солонкой, не знаю. Соли нам не надо. К своему сегодняшнему стыду в то время я еще не знал о существовании на Руси обычая встречать хлебом-солью. В школе мы этого «не проходили».
Потом нас ведут в мэрию на второй этаж, где уже накрыт стол. Портвейн собственного производства…
Новый «мэр» — молодой энергичный болгарин, еще не освоившийся со своим положением. Остальные члены народного комитета так же молоды и полны пафоса происходящих событий. Неказисто выглядит лишь переводчик — из наших «бывших». А он нам не нужен. Никаких документов никому не надо — все на виду.
Да, у них есть указание оказывать максимальную помощь проходящим советским войскам, но они не знают, что нам надо. Хотят сделать как можно лучше. Да, они все рады приходу русских — своих освободителей. У них в селе была подпольная организация… Все возбуждены. Мы едим — говорим, говорим — едим. Я стараюсь не пить вино, но оно сладкое, густое и вкусное. От него кружится голова…
На площади с новой силой грянул оркестр. Народ у мэрии не расходился. Мэр несколько раз вставал, садился. Потом вышел на балкон, вернулся, подошел к капитану: не может ли господин, то есть, товарищ офицер, что-нибудь сказать людям? Капитан странно крякнул, сосредоточенно посмотрел на стенку… Да, он готов выступить. Мы все, чуть разгоряченные, вышли на балкон. Из всей речи капитана я запомнил слова:
— К вам сейчас едет Георгий Димитров. Вам нужно устраивать советскую власть и колхозы…
Я молча смотрел на капитана и будущих болгарских колхозников, а пока что собственников-крестьян, имеющих представление о Советской России только по рассказам белых эмигрантов, да убежавших от расплаты кулаков.
Не знаю, задумывался ли я в те годы над социальными и моральными проблемами мира — вряд ли, но только помню, что мне стало как-то неловко от назидательно-указательных слов молодого капитана, обращенных к пожилым крестьянам, так радостно и душевно встречавших нас.
Опять приходится говорить: к своему стыду… Но «слова из песни не выкинешь». К своему стыду я не знал о святом для каждого болгарина событии: освобождении их Родины от турецкого ига русской армией в 1878 году. Вероятно, в школе мы это «не проходили», потому что в 30-х годах Болгария была нашим врагом — там правили «фашисты».
Мне должно было быть вдвойне стыдно, ибо мой прадед, похороненный на Смоленском кладбище, за бои на Шипке был награжден Георгиевским крестом. В памятный 37-й год отец, боясь обыска, уничтожил все его фотографии и награды.
Уже темнело. Мы ушли спать, оставив на площади крестьян с их нелегкими думами о Димитрове, о колхозах…
На следующий день после завтрака на боковой улице меня окружила небольшая группа хмурых молчаливых людей. Русские.
— Что будет с нами?
— А вы кто такие?
— Жили в России, теперь здесь живем, пашем.
Я не знал, что сказать. Это они — те, кто убил Павлика Морозова, кто еще недавно по ночам с обрезами караулил колхозников. С рождения меня воспитывали в лютой ненависти к ним. Наши школьные уроки обществоведения, истории, конституции, литературы, наконец, пения были до отказа наполнены отрицанием их жизни. Ведь смертельная война за коллективизацию началась совсем недавно — 15 лет тому назад и продолжалась все 30-е годы до самой войны. Этим людям, когда они бежали от нас, было по 20–40 лет. Сейчас передо мной стояли полные сил и злобы 30—50-летние мужики, до каждой травинки, каждого гвоздика помнящие то родное гнездо, откуда их выгнали.
В детских садах мы играли в буденновцев, в чапаевцев, в школе зачитывались подвигами революционеров, шедших в ссылки, на казнь, мы были пропитаны духом первых пятилеток, борьбы с врагами народа, с кулаками, которые в ночных разбоях убивали коммунистов, жгли трактористов… Еще недавно на школьном вечере я читал чьи-то стихи:
«…Замолчала робкая машина,
Тракториста с головы до ног
Кто-то облил едким керосином,
Спичку чиркнул, вспыхнул огонек…»
Эти «кто-то» стояли передо мной. Вечером вблизи дома, где мы ночевали, под гармошку долго надрывались пьяные голоса:
«…На горе стоит часовня,
Там колхозники сидят,
Зубы длинные, кривые,
Кобылятину едят…»
Встреч с людьми, бежавшими из России на запад и восток в разное время и по разным причинам, у меня еще будет много, но эта, первая, запомнилась навсегда.
Время шло к обеду. На нас уже насмотрелись, что могли, выспросили. Болгары все чаще нетерпеливо поглядывали на восток: когда же появятся «братушки»?
Часа, наверное, в три-четыре капитана и меня руководство пригласило в ту же самую отдельную комнату на втором этаже. Дверь за нами закрылась, и шум с площади еле доносился. Деревенское руководство на этот раз, видимо, хотело получить от нас конфиденциальную информацию («как коммунист — коммунисту»). Стол был богаче, и напитки — покрепче. Капитан отказался пить. В мое отсутствие что-то произошло, и сидевшие против нас болгарские коммунисты, как потом сказал капитан, были «ненастоящие». Разговор не клеился… Наконец, неожиданно и будто совсем рядом грянули трубы — это наш оркестр. Его ни с чем не спутаешь! Руководство и капитан вышли на балкон. Мне там было не место, и я спустился вниз.
Все деревенские мальчишки давно убежали за околицу встречать «русских братушек». Большинство же крестьян торжественно и нетерпеливо стояло здесь на площади. И вот за поворотом высоко в небо над всей деревней взметнулось красное-красное знамя! Это мое! Это мы! Это моя страна!..
Привал будет за деревней, и подводы одна за другой проходят мимо. Улыбки, смех, цветы… Болгары вынесли на улицу все щедроты труда и осени: виноград, помидоры, караваи хлеба, яйца, сыр… Я стою и смотрю, как вся эта снедь безоговорочно укладывается на повозки взвода автоматчиков, полковой разведки, каких-то штабных служб, выступающих в голове колонны. Внутри бьется вопль: «Оставьте пехоте!» Но пехоте остаются только улыбки, радость встреч и то, что не уместилось на больших повозках полковой «белой кости».
А нам и не надо! Не больно-то и хотелось! Я ищу глазами неразлучную пару: буланую и серого в яблоках. Их нет. Оказывается, был приказ отбраковать лошадей. Негодных свести в один табун и гнать за полком на случай перебоев в еде или в средствах передвижения. Старушку-красавицу списали в расход на питание, а серого в яблоках с натертой холкой солдаты тайком привязали к нашей последней каруце.
Чтобы не было никаких эксцессов с местным населением, ночевка в шести-семи километрах за селом — еще час ходу. В селе остаются штаб и охрана.
На следующий день мы проходили Свиштов… До сих пор о Свиштове сохранились впечатления как о европейском городке с каменными домами, мощеными улицами, богатыми магазинами и нарядной гуляющей публикой…
Вечереет… Один за другим зажигаются электрические фонари. Полк идет по центральной улице. В праздничной «иностранной» толпе снуют «нэпманы»-лоточники. Состоятельные болгары покупают у них цветы, виноград, сигареты и степенно преподносят нам…
Впереди затор. Кучер-болгарин осаживает лошадей. Вокруг сразу собирается толпа:
— А немцы писали, что у вас одни старики остались!
Я смотрю на солдат. Никак нет! Они молодые, смеющиеся, прилично накормленные (правда, добрая половина из них еще не нюхала пороха). Все они побывали в оккупации, но каждый своим путем сумел избежать тюрем, лагерей, отправок в Германию… Они остались живы, чего не скажешь о российских парнях, в большинстве своем сложивших головы на долгом пути от Сталинграда…
Из толпы высовывается небольшого роста жирненький восточного типа болгарин:
— Немцы от нас уезжали на машинах с тяжелой артиллерией, а вы на наших повозках с одними винтовками идете. Где же ваши танки?
Он мне неприятен, этот болгарин. Но я беспечно машу рукой куда-то в сторону:
— Там, — и отворачиваюсь.
— А евреи среди вас есть?
— Есть, есть! — кричит Юрка с соседней подводы, кубарем слетает вниз и бежит к кучке людей, обособленно стоящих поодаль.
Я запомнил этот случай в Свиштове только потому, что до тех пор (да и потом до конца войны) не задумывался над вопросом о Юркиной национальности. Мы были вместе.
Я тоже слезаю. Отхожу в сторону. Времени мало, и мы всей толпой говорим, понимаем, не понимаем, смеемся, стараемся что- то объяснить, во все стороны мотаем головой (у болгар, оказывается, все наоборот: что у нас— «да», у них— «нет»)… и вот уже: «На повозки! Шагом м-а-а-а-арш!»
— Напиши письмо! — кричит мне вслед мимолетный знакомый. Я записываю адрес: «Христо Георгиевъ Христовъ, село Петрокладенцы, Свиштовско околия, область Плевенска, Болгария».
Нам только ВПЕРЕД, НА ЗАПАД! Туда, где на югославской границе немцы уже готовятся к кровавой встрече.
Сейчас, когда я кое-что почитал и послушал, то представляю, каким сложным политическим клубком были в то время Балканы.
Союзники высадились в Греции, вооружили и подвели к болгарской границе турецкую армию, победно завершили бои в Италии, продолжали вести сепаратные переговоры с Тито, делали все возможное, чтобы не пустить нас в Европу. Мы должны, мы обязаны были как можно быстрее войти в Югославию, Албанию, Северную Грецию, где уже под руководством «наших» греков- коммунистов создавалась партизанская армия ЭЛАС, противопоставившая себя проанглийской греческой королевской армии… Кроме всего прочего, мы были недалеко от… Босфора и Дарданелл — вожделенной мечты всех русских царей и полководцев: «Твой щит на воротах Цареграда…» Ведь до тех пор, пока ЭТОГО не будет, Черное море для нас останется озером, лужей, из которой нельзя выйти в мир… Сила была на нашей стороне. Мешала «политика».
Немцы бежали из Греции, итальянцы из Албании. Их надо было уничтожить, окружить, взять в плен, по крайней мере, перерезать пути и не пустить на север, не дать им соединиться с основными силами гитлеровского вермахта…
Но человек, хоть он и военных лет пехотинец, — не машина, и нам нужны остановки для еды, сна…
По пути нам несколько раз встречались болгарские военные городки. Оттуда из-за колючей проволоки на нас настороженно поглядывали дисциплинированные шеренги болгарских солдат, одетых в тяжелые до пят коричневато-бурые шинели, обутых в добротные яловые сапоги и полностью оснащенных немецким оружием. Две недели назад мы были врагами. Хватило бы одного слова, чтобы мы сцепились мертвой хваткой. Этого слова не было сказано, но оно все еще висело в воздухе. Мы с болгарскими солдатами не общались и, тем более, не братались.
Разномастной многонациональной ордой рваные и вшивые победители рвались вперед, оставляя за собой, за проволокой свою добычу.
Брегово, конец Болгарии. Там за маленькой, еле видной речкой — Югославия.
Уже октябрь. Ночи прохладные. Иногда моросят совсем осенние дожди. Весь полк распределяют на постой по болгарским дворам.
Нам с Юркой достается дом болгарского пограничника. Это обычный крестьянин с быками и коровами. Только в шкафу у него пылится пропахший нафталином сержантский мундир, да в сенях над дверью висит винтовка. Вся «служба» сводится к возвращению назад домашнего скота. Болгарские коровы, чувствуя на себе защиту «доблестной германской армии и самого фюрера», нахально переходят вброд речку и пасутся на заливных лугах Сербии, не признавая прав сербов на исконную землю.
Нам выделили отдельную комнату. Мы по цивильному раздеваемся и спим на кроватях. Приказа о наступлении нет, и начальство, как может, старается превратить нас в боеспособное подразделение. После месячной вольготной жизни это трудно. За время марша, несмотря на присылаемое пополнение, численность стрелковых батальонов почему-то не росла. Люди исчезали. Куда? Знал только Бог, да кое-кто из СМЕРШ.
Прошел день, второй… Я выхожу на берег и с опаской смотрю на ту сторону. Никого. Почти сразу за поймой начинаются холмы, поросшие лиственным лесом. Там немцы. Туда каждую ночь уходят разведчики. Среди них уже есть убитые и раненые. Вчера под утро справа от нас была сильная стрельба: соседи проводили разведку боем…
Наконец, приказ: «Перейти границу, наступать в направлении…».
Наш последний вечер в Болгарии. Прощальный стол накрыт. Мы ждем запаздывающего хозяина-пограничника. Он приходит хмурый. С ним болгарский офицер и несколько наших солдат в сапогах (не пехота). Оказывается, час назад офицера остановили «русские братушки» и среди бела дня «конфисковали» часы и пистолет. Он не может вернуться в часть, ибо для болгарского офицера сдача оружия — позор и крах карьеры. Нам стыдно за своих мародеров и хочется помочь болгарину. Уже к ночи ему достали «дефицит» — старенький советский «ТТ», который утром пообещали заменить на немецкий парабеллум. Офицер немного отошел. Вино ракия и уже поздно ночью он больше жестами, чем словами, рассказал анекдот: «Покажи мне то государство, которое воюет со всем миром». Это была Болгария. Болгарские политиканы к осени 1944 года довели страну до того, что она действительно находилась в состоянии войны со всем миром. Сначала, как сателлит Германии, она объявила войну Англии, Франции, Америке и иже с ними, потом СССР объявил войну Болгарии, и сейчас правительство Народного фронта, не заключив ни с кем мира, пошло войной на всю германо-японскую коалицию.
Мы разошлись совсем под утро.
Болгарского пограничника ждало неубранное кукурузное поле, а нас недобитые остатки эсэсовской дивизии «Мертвая голова».
Начинались тяжелые бои за Югославию.