В пути

Наконец-то мы в пути. Кончился дикий сумбур последних предотъездных дней. Вокруг мир, тишина, покой. Сверкающая снежная поверхность Дебина — крупного левого притока Колымы — прорезана тонкой ниточкой нартовой дороги. По ней движется наш караван.

Вдоль берегов чернеет хмурая, оголенная тайга. Ярко светит солнце, голубеет безоблачное небо, и мартовский морозец ласково пощипывает щеки и нос. Олени бегут мерной трусцой. Весело поскрипывают нарты.

Как приятно вырваться из плена надоевшей поселковой жизни и вновь душой и телом слиться с дикой величественной природой, пока еще не тронутой рукой человека. Опять впереди жизнь в палатке, жаркое дыхание накаленной докрасна печки, гулкая усталость после напряженного рабочего дня и крепчайший каменный сон. Все это привычно и мило сердцу того, кто знает и любит тайгу, но как тяжело в ней тем, кому она чужда и непонятна!

28 марта мы простились с нашими товарищами на Хатыннахе и огромным обозом — около сотни нарт — длинной цепью растянулись по хорошо укатанной дороге, идущей вверх по Дебину. В этом году намечается массированное наступление на Эмтыгей. Четыре отдельных отряда, сведенные в единую комплексную геологопоисковую партию, в количестве двадцати шести человек едут штурмовать бассейн этой реки.

Когда я в прошлом году доложил руководству Дальстроя о результатах наших работ, мнения разделались.

Начальник Дальстроя Э. П. Берзин и его заместитель Л. М. Эпштейн — люди, далекие от геологии, — с удовлетворением восприняли известие о существовании в бассейне Эмтыгея перспективных угольных месторождений. Уголь был крайне необходим. Им хотелось верить, и они верили в аркагалинский уголь. Зато к золотоносности этого района они отнеслись с нескрываемым скепсисом, поскольку испокон веков золото и уголь были антагонистами и рядом не уживались.

Большинство геологов, наоборот, восприняли как должное наличие в бассейне Эмтыгея золота. Эмтыгей находится на продолжении намеченной Билибиным золотоносной полосы. Общая геологическая обстановка здесь достаточно благоприятна для развития золотой металлогении. А вот узкая зона угленосных образований, приуроченная к долине Аркагалы, вызывала у специалистов сомнение в перспективности обнаруженного здесь угольного месторождения. Уголь, конечно, есть, считали они, но он приурочен к небольшой площади и вряд ли будет иметь серьезное значение.

Существование двух противоречивых точек зрения и обусловило организацию такой укрупненной партии, как наша. Мы должны были дать окончательный ответ, что представляют собой уголь и золото Эмтыгея, особенно уголь.

Из прошлогодних работников в партии остался только Успенский. Он ехал в качестве начальника отряда, который должен провести детальное опробование бассейна Мяунджи. В прошлом году мы смогли сделать эту работу лишь «начерно», в первом приближении.

Весь остальной состав партии был укомплектован людьми новыми, мало мне знакомыми. Ближайшим моим помощником был молодой техник Володя Светлов, подвижный, шумный и энергичный. Он должен был возглавить угольный отряд. Перед этим Володя проводил разведочные работы на уголь неподалеку от Магадана. Прорабом-поисковиком впервые ехал А. Л. Павленко, работавший раньше коллектором-съемщиком в одной из полевых, партий. Топограф А. Ф. Инюшин руководил топоотрядом, которому предстояло составить крупномасштабную карту участков, сложенных угленосными образованиями.

Среди рабочий партии были два коллектора-съемщика — Роберт Котман и Гриша Губанов, — обучавшихся на кратковременных курсах и выпущенных досрочно в нашу отдаленную партию.

Сидя на нартах, мы довольно быстро продвигались вперед по укатанной дороге. Где-то перед нами двигалась на шестидесяти нартах партия геолога Е. Т. Шаталова, который ехал работать в бассейн Индигирки. Там в прошлом году геолог И. И. Галченко обнаружил золото, и руководство Дальстроя послало теперь туда хорошо оснащенную партию для уточнения и расширения этих данных.

Как приятно ехать по гладкой, хорошо укатанной дороге! Олени, пофыркивая, бодрой рысцой бегут вперед, все дальше и дальше увозя нас от Хатыннаха.

Фиолетовыми отсветами догорающего заката отмерцали снежные вершины причудливых гольцов горной цепи Негоях, заискрились в потемневшем небе светлячки многочисленных созвездий, мороз стал чувствительно кусать нос и щеки, а мы все ехали и ехали по скрипящему снегу, ища места, удобного для ночлега. Он будет там, где достаточно корма почти для двухсот наших оленей.

Наконец мы остановились. Пока каюры выпрягали оленей, началась подготовка к ночлегу. Запылали костры. На снежной поверхности речного русла было вытоптано несколько площадок, и на них установлены палатки.

Мы размещаемся вчетвером — Светлов, Успенский, я и повар партии Иван Иванович, который уже хлопотливо возится у костра, гремя ведрами.

В палатке мы прямо на снегу расстелили брезент, разместили на нем наши уютные спальные мешки, растопили печку, зажгли свечу, и внутри сразу стало не хуже, чем в доме. Правда, наши печки, предназначенные для летних условий, слишком малы, размер их не соответствует мощи мартовских морозов, так что в палатке, в двух шагах от раскаленной докрасна печки, вода в кружке быстро покрывается корочкой льда. Однако жить в ней вполне можно. А после сытного ужина и пары кружек горячего сладкого чая с черноморскими галетами жизнь явно превращается в сказку из «Тысячи и одной ночи».

Это «сказочное» существование, к сожалению, омрачается непристойным поведением наших оленей.

Современный олень — это настоящий бич для путешественника. Давно ушли в область преданий те благословенные времена, когда олени питались одним только ягелем. Теперь олени — это отвратительно всеядные существа, которые наносят путешественникам неисчислимые протори и убытки. Наевшись своего любимого ягеля, они ночью спускаются с сопок, нахальными толпами бродят между нарт, обнюхивая и проверяя не ими положенное. Жадными слюноточивыми ртами вгрызаются они в мягкую мешочную тару, норовя сожрать муку, сухие овощи и прочие продукты, с отчетливо выраженным намерением обречь нас в будущем на муки голодной смерти.

Приходится устанавливать специальные дежурства для борьбы с этими четвероногими агрессорами, которые упорно сопротивляются, не желая покидать лагерь. Зато к утру они удирают на вершины сопок, разбиваются на группки, и на поимку их тратится много усилий и времени. Раньше полудня выехать нам не удается.

С трудом мы преодолели «трубу» — узкий ущелистый отрезок долины Дебина с высокими скалистыми отвесными берегами. Здесь, как в аэродинамической трубе, вечно дует пронзительный ветер, который начисто сметает снег, и поверхность льда блестит как трещиноватое зеркало.

Олени не могут идти по этому зеркалу. Копыта их выколачивают бешеную дробь, ноги расползаются в разные стороны, они спотыкаются, падают, вновь вскакивают и, продвинувшись на несколько шагов, опять падают.

«Труба» основательно вымотала не только оленей, но и всех нас. Без нашей помощи олени не смогли бы протащить груженые нарты на расстояние до четырех километров — такова протяженность «трубы». Долина Дебина прорезает здесь гранитную цепь Негоях, образуя порожистый участок. В некоторых местах вздымаются большие растрескавшиеся ледяные бугры, около которых угрожающе торчат из-подо льда темные острые края гранитных глыб.

Через двое суток мы, к нашему удивлению, нагнали партию Шаталова, выехавшую на четыре дня раньше нас.

Оказалось, что сначала они, как и мы, ехали по следам дорожников, ведущих изыскания пути из Хатыннаха на Бёрёлёх, и продвигались достаточно быстро, потом по совету заведующего оленьим транспортом якута Сыромятникова в поисках более короткого пути свернули в сторону, и теперь им приходится самим торить дорогу.

Скорость нашего продвижения резко снизилась. Торить дорогу по целине — невеселое занятие. Впереди на лыжах идут два человека, прокладывающие первый след. За ними движется связка оленей с десятком облегченных нарт, которые вчерне намечают путь, далее следует остальной караван, оставляя за собой гладкую, хорошо укатанную дорогу — неожиданную радость для последующих путников.

Третьего апреля мы благополучно добрались до устья Сусумана — крупного левого притока Бёрёлёха. Бёрёлёх — по-якутски «волчья долина», и он оправдал это название. Утром в партии Шаталова была обнаружена пропажа трех оленей. После долгих поисков два из них были найдены, один загрызенный насмерть, другой едва живой.

Нашли их километрах в двух от стоянки. Тунгусы-каюры по следам определили, что в нападении участвовали три волка. Третьего оленя найти не удалось. Вероятно, он также стал жертвой волков. Тунгусы немедленно прирезали оставшегося в живых оленя, забрав тушу себе. Загрызенного оленя они оставили на месте. Его подобрал Шаталов, пообещавший выделить часть мяса нашей партии. Я с ним в свою очередь поделился свежим печеным хлебом, который мы купили у дорожников, когда проезжали мимо них.

На устье Сусумана Шаталов остановился в полукилометре от нас, и я отправил к нему за мясом нашего повара Ивана Ивановича. Он отнес Шаталову хлеб и принес, вернее, приволок по снегу ляжку и бок, как он выразился, «упокойника». Иван Иванович в свое время работал в скотобойне колбасной фабрики и хорошо разбирался в анатомии. В мясе он моментально разыскал «крупку» — каких-то паразитов, рассеянных среди мускульной ткани. Это вытянутые, в полсантиметра длиной водянистые пузырьки, заключенные в полупрозрачную плотную оболочку. Внутри пузырьков находится белый величиной с горошину комочек — основное тело паразита.

В нашем олене «крупки» оказалось сравнительно немного, но все же мы решили как следует сначала проварить, а затем прожарить мясо.

Через некоторое время пришел Шаталов пригласить меня, Светлова и Успенского «на поминки», на каковой предмет в его палатке жарились печенка и почки. Узнав о «крупке», он несколько огорчился. Иван Иванович поспешил его утешить, заявив, что в печенке «крупки» не бывает. При этом он флегматично добавил, что там только болячки и разные червячки встречаются, а что касаемо «крупки», то ее в печенке нет.

После этого сообщения печенку жарили до бесчувствия, так что она даже хрустела на зубах. Правда, Светлов и три человека из шаталовского штаба, узнав о «крупке», решительно отказались от печенки и перешли на изготовление ужина из консервов. Остальные же, хватив немного спирту, принялись с аппетитом уничтожать злополучную печенку, которая оказалась великолепной, и ее едва-едва хватило мужественным гурманам.

На следующее утро Шаталов и я отправились с «визитами» в поселок Бёрёлёх. Нам надо было встретиться с нашим представителем, посланным для найма лошадей на летний период, а также выяснить окончательный вариант дальнейшего пути.

Поселок состоял из трех далеко стоящих одна от другой якутских юрт — хатонов, принадлежавших трем братьям Балаторовым. Одна из них, принадлежавшая Афанасию Балаторову, находилась на берегу Бёрёлёха, в устье Сусумана. Другая, Алексея Балаторова, — километрах в пяти ниже по Бёрёлёху. И наконец, третья, стоявшая в полутора километрах от второй, принадлежала симпатичному одноглазому якуту Илье Балаторову, который в прошлом году помогал нам переправляться через Бёрёлёх.

Ни Афанасия, ни Ильи мы дома не застали: оба они были на охоте. Хорошо хоть, что дома оказался Алексей, у которого мы смогли узнать интересующие нас новости. Переводчиком у нас был каюр Костя Шахурдин — молодой красивый тунгус. Он окончил в Магадане совпартшколу с трехлетним сроком обучения и свободно говорил по-русски и по-якутски.

Из расспросов выяснилось, что Алексей очень плохо знает район. Хотя верховья Мяунджи находятся всего в 30 километрах от Нексикана, в устье которого живет Алексей, он ничего не смог сообщить нам о характере перевалов из Нексикана в Мяунджу, так что нам придется полагаться на собственную интуицию — вещь очень ненадежную во время путешествия зимой по бездорожью.

Отправляясь с визитами, мы, конечно, захватили с собой некоторое количество «огненной водицы», иначе мы нарушили бы этикет; Алексей угостил нас вареными куропатками.

Во время пиршества раздался звон бубенчиков, и к хатону Алексея бодро подкатил Роман Слепцов — поджарый пожилой тунгус в черных очках, по прозвищу «атаман». Как непревзойденный знаток местности, он был специально прислан Сыромятниковым в качестве проводника для партии Шаталова. С великим почетом усадили мы проводника, угостили спиртом и с помощью Кости стали с пристрастием допрашивать его о путях-дорогах. Однако после долгих расспросов мы с Шаталовым пришли к грустному выводу, что «атаман» крайне туманно представляет себе места, в которые направляется Шаталов, и что с таким проводником нам придется хватить немало горя. Держался Слепцов весьма уверенно, но для меня, знающего Мяунджу и нижнее течение Аркагалы, было ясно, что он никогда там не бывал. После разговора с ним Шаталов не на шутку стал задумываться, как бы побыстрее и с почетом избавиться от этого проводника, ибо ясно было, что пользы от него будет немного.

Обратная дорога была сплошным фейерверком снежной пыли. Нарты неслись как бешеные, олени, высунув от натуги длинные красные языки, угорело мчались, понукаемые выкликами наших каюров, и пятнадцатикилометровое расстояние до нашего стана мы проехали за каких-нибудь полчаса. Костя Шахурдин простодушно заметил: «Однако нынче день по-стахановски провели, шибко хорошо ехали».

На следующий день, когда все уже было подготовлено к отъезду, выяснилось, что у Кости пропало два оленя. Костю, однако, огорчила не столько пропажа оленей, как то, что они пропали именно у него, в то время как у каюра партии Шаталова бывшего кулака Зыбина все олени оказались на месте. В свое время Костя злорадствовал, когда у Зыбина волки вывели из строя трех оленей, теперь пришла очередь злорадствовать Зыбину.

Зыбин, как он выражается, «подарил» Дальстрою две тысячи оленей. Когда мимо проходят транспорты, он с затаенной грустью говорит: «Вот, однако, моя олень пошел». Оленей тунгусы распознают с исключительной точностью. Для нас они все «на одно лицо», а для тунгуса каждый олень имеет ярко выраженную индивидуальность.

Отношения у Шахурдина и Зыбина натянуто-враждебные, и Костя всячески старается подчеркнуть это. Когда мы вчера возвращались домой от Алексея Балаторова, Костя ехал на своих оленях впереди, во главе кавалькады. Зыбину, у которого были более быстрые и сильные олени и который запросто мог обогнать Костю, приходилось скрепя сердце глотать эту горькую пилюлю. По тунгусскому обычаю не пытаться обогнать своего противника зазорно, тем более что Костя нет-нет остановит свою нарту, обождет немного, а потом вновь пустит вскачь своих оленей. Однако, помня о своей классовой принадлежности, Зыбин, глотая обиду, упорно держался сзади, не решаясь дразнить своего соперника.

Пока огорченный Костя искал пропавших оленей, партия Шаталова отправилась в путь. Во главе ее ехал «знаток местности» Роман Слепцов. Мы выехали часа через три. Одного оленя так и не удалось найти.

Дорога была очень тяжелая, и за день мы проехали не более 20 километров. Несмотря на то что партия Шаталова проторила след, мы двигались довольно медленно. Извилистое русло Нексикана прихотливыми зигзагами перебрасывалось от одного склона долины к другому. Нарты еле-еле тащились по глубокому сахарно-рассыпчатому снегу, в котором, как в песке, глубоко тонет нога.

Через несколько часов мы догнали Шаталова и дальше двигались все вместе бесконечной вереницей из полутораста нарт. Верные старым колымским традициям, мы с Шаталовым шли пешком. Глядя на медленно ползущую цепь нарт, концы которой уходили из поля зрения, мы невольно начинали чувствовать, насколько солидно поставлено у нас дело в этом году.

Переночевав в среднем течении Нексикана, мы на следующий день свернули в один из боковых притоков и через несколько часов подошли к его вершине, которая крутой кривой линией уходила высоко вверх. Знаменитый проводник «атаман» Слепцов завел нас в такое место, которое грозило вывести из строя наших оленей. «Однако по-русски это называется не перевал, а гора», — саркастически произнес Костя Шахурдин, глядя на подъем, который нам надо было преодолеть.

Дело клонилось к вечеру, и нам пришлось заночевать у подножия этого «перевала».

На следующее утро началась тяжелая процедура подъема. Под непрерывное улюлюканье, свист и крики цепочка нарт и оленей, судорожно вздрагивая, порывами продвигалась вверх, но вскоре, обессиленная, останавливалась.

«Перевал» оказался исключительно крутым и высоким. В каждую нарту пришлось вместо двух впрягать четырех оленей, и только благодаря этому мы могли кое-как подниматься.

Крутизна в некоторых местах достигала двадцати пяти-тридцати градусов. В глубоком сыпучем снегу тонула лишенная опоры нога. Подниматься было мучительно тяжело. Все работали дружно, не жалея сил. В воздухе стояли сплошной рев, свист и гомон. Взявшись с обеих сторон за нарты, люди криками и ударами подбадривали измученных оленей. А они, хрипя, спотыкаясь и падая, с дико вытаращенными глазами, утопая в сыпучем снегу, пытались рывками тащить вверх тяжело груженные нарты.

Так или иначе, а на вершину перевала мы все-таки взобрались. Однако это была только часть задачи. Предстоял еще спуск, который был не менее крут, чем подъем. Спускаться на оленях нечего было и думать: от нарт ничего бы не осталось, кроме груды развалин.

Пришлось пристраивать тормоза из веревок, обвязывая ими полозья нарт, и спускать на руках каждую нарту в отдельности. Это заняло не меньше времени, чем сам подъем, и когда мы благополучно закончили спуск, изувечив всего лишь одну нарту, уже вплотную надвинулся вечер. Долина маленького ключика Спешного вывела нас к Мяундже, где мы и остановились на ночлег, проделав за пятнадцатичасовой рабочий день каких-нибудь 5–6 километров.

На следующий день мы отправились дальше, постепенно спускаясь по долине Мяунджи. Как приятно было ехать по знакомым местам, с которыми связано столько воспоминаний! Каждый изгиб реки, каждая мало-мальски заметная сопка приветливо смотрят на тебя, вызывая в памяти яркие картины недавнего прошлого.

Скоро мы доехали до устья ключа Топкого. От основного транспорта, который медленно проследовал дальше, отделилась небольшая группа оленей, нарт и людей. Успенский со своим отрядом оставался весновать в долине этого ключа.

Я решил на несколько часов задержаться у него. Мы готовили небольшой сюрприз для руководства Дальстроя, которое не хотело всерьез верить в эмтыгейское золото.

Затаив обиду и не говоря никому ни слова, мы с Успенским решили во время весновки провести небольшую разведку на одном из наиболее надежных, с нашей точки зрения, ключей, подсчитать запасы и с конкретными цифрами в руках доказать маловерам, что Эмтыгей тоже «не лыком шит». Выбирали мы для этой цели ключ Топкий.

Проехав километра два вверх по его долине, мы подыскали место для лагеря, около которого наметили две разведочные линии на расстоянии 1200 метров одна от другой — общий стандарт того времени для поисковых линий.

На прощание я еще раз просил Успенского по мере сил и возможностей воздерживаться от пагубной страсти к спиртному, которая время от времени с непостижимой силой овладевала им. Алексей Николаевич проникновенным голосом дал торжественное обещание не поддаваться соблазну. Мы тепло попрощались, расцеловались, и я на порожних нартах быстро добрался до нашего каравана, который остановился на ночлег километрах в пятнадцати ниже по Мяундже.