На Среднекане

27 сентября мы подплыли к маленькому поселку, состоявшему из четырех-пяти небольших домиков и десятка палаток. Здесь нам предстояло жить и работать. Из Нагаева, где находилась снабженческая база, к нам должно было поступать все необходимое. Поселок стоял на правом, высоком берегу Колымы. В полутора километрах ниже по течению, в устье Среднекана, помещался одноименный поселок Колымского управления Цветметзолота.

Сразу же по приезде мы вплотную включились в строительство зимних квартир. Этим был занят весь состав экспедиции, включая Билибина. Даже Шур в течение одного или двух дней подтаскивал бревна к строящимся баракам. Затем он незаметно отключился, и больше мы его на строительстве не видели.

Постройки были очень примитивные, барачного типа, из сырого лиственничного леса, без крыш, с жердяным потолком, засыпанным толстым слоем земли и гальки. Отапливались они железными печками. Вместо стекол проемы затягивались кусками бязи.

И все же это были настоящие жилые помещения, в которых можно было вполне сносно пережить суровую колымскую зиму. А она приближалась с каждым днем. Все шире и толще становились полосы прибрежного льда — забереги, и только середина реки, густо покрытая пятнами сала, с тихим шуршанием продолжала свое безостановочное движение.

К 10 октября Колыма стала. Снега еще не было, но морозы доходили до 29–30 градусов.

Большая часть состава экспедиции — прорабы, коллекторы, рабочие — была направлена на разведочные работы. На базе остались только геологи и часть коллекторов.

Работой мы перегружены не были. Обработка полевого материала не поглощала много времени, тем более что одна из существенных частей ее — петрографическое исследование собранных образцов — не могла быть осуществлена из-за отсутствия микроскопов, еще не прибывших из Нагаева.

Зная, что безделье в экспедиционных условиях — большое зло, Билибин организовал нечто вроде курсов повышения квалификации. Он начал читать серию лекций под названием «Все о золоте». Это была своего рода энциклопедия сведений о золоте с упором на геологию и металлогению. Включились в это дело и другие — готовили доклады, рефераты. Геолог Витя Березкин, родившийся в Якутске и в совершенстве знавший якутский язык, взялся за обучение желающих освоить этот язык.

Холод, темнота, тяжелые жилищные условия, плохое питание — все это способствовало развитию цинги, которая в первые годы освоения Колымы унесла немало жизней.

В борьбе с цингой имеют значение не только витамины, но и общее физическое и моральное состояние человека. Учитывая это, Билибин разработал общие нормы поведения членов нашей экспедиции. Мы занимались физическим трудом: заготовкой дров, прогулками, охотой и некоторыми спортивными развлечениями — борьбой, перетягиванием на палках.

Все же цинга слегка задела нас. На теле появились маленькие, похожие на сыпь пятнышки подкожных кровоизлияний, стали слегка кровоточить десны, но более серьезных форм она не приняла.

Быт наш был весьма примитивен. Бараки были разделены на маленькие клетушки, в которых еле-еле размещались два топчана и малютка-столик около окна, затянутого куском бязи. От ее поверхности, покрытой густым налетом инея, всегда тянуло легким сквознячком, колыхавшим пламя свечи. Под топчанами в углах барака постепенно разрастались настоящие ледопады. Отапливались мы небольшими печками, изготовленными из листового железа, которые попеременно то создавали обстановку знойных тропиков, то заставляли вспоминать о температуре межпланетного пространства.

Развлекались мы как могли. Много читали, часто коллективно, вслух. Хотя книг у нас было мало, но зато все любимые, привезенные с собой несмотря на трудности пути. Были здесь «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова, немало произведений Джека Лондона, в основном касающихся жизни на Аляске, были и классики.

Однажды Джек Лондон был «разоблачен». Это произошло в конце декабря, когда мы перебрались на устье Среднекана В это время стояли свирепые морозы. Столбик термометра опустился до цифры 61. Как-то утром в барак, приплясывая и потирая руки, вбежал коллектор Волька Добролюбов.

— Вы знаете, — радостно закричал он, — я разоблачил Джека!

— Какого Джека?

— Ну, Джека Лондона, американского писателя. — И Волька с торжеством вытащил из кармана потрепанную книжку. — Вот слушайте, — он быстро перелистал страницы. — «…Смок плюнул в воздух. Через секунду раздался звон упавшей льдинки… Сейчас, должно быть, не меньше семидесяти. Или семидесяти пяти. Я чувствую, что отморозил себе щеки». Поняли? Так вот, я сейчас весь исплевался, стараясь услышать «звон упавшей льдинки». Черта с два, слюна не успевает замерзнуть на лету даже при таком морозе.

— В книжке ведь сказано, что мороз был семьдесят или семьдесят пять градусов, — робко заметил кто-то.

— Так это по Фаренгейту, — поучительно произнес Волька. — У меня все вычислено. Семьдесят градусов Фаренгейта равняются 56,7 Цельсия, а семьдесят пять — 59,4, а у нас сейчас 61.

— Пойдем проверим. — И мы веселой гурьбой высыпали из барака. Тщетно оплевывали мы окрестности во всех направлениях — слюна упорно не хотела замерзать в воздухе. Даже самый маленький, плюгавенький плевочек успевал в полужидком виде долететь до земли. А между прочим, льдинка-плевок с легкой руки Джека Лондона прочно вошла в арсенал северной экзотики и частенько фигурирует в произведениях авторов, пишущих о Севере.

Другим нашим любимым развлечением были шахматы и особенно покер. Покер стал любимой игрой нескольких поколений колымчан и в течение длительного времени держал пальму первенства среди прочих «настольных игр». Во избежание слишком сильного увлечения этой своеобразной: карточной игрой, богатой эмоциями, психологическими выкрутасами и сложными ситуациями, был установлен своеобразный регламент. Пять дней на покер было наложено «табу», зато в субботу вечером и в воскресенье любителям предоставлялась возможность показать свое искусство.

Билибин принимал живейшее участие в ожесточенных схватках любителей покерного искусства. Были, конечно, и ярые противники покера, считавшие его, как и любую карточную игру, никчемным, порочным занятием. Одним из таких идейных противников покера был геолог Сергей Ефимович Захаренко — Фимыч, как мы его любовно звали.

Среднего роста, плотно скроенный, с густой бородой и длиннейшими, поповского толка волосами (Фимыч дал зарок не бриться и не стричься до выезда с Колымы), он был знающим геологом и большим любителем природы, Фимыч был «не дурак выпить», но к табаку и картам чувствовал прямо-таки звериную ненависть.

Был он физически крепок и хорошо закален. Мы с ним вдвоем решили целую зиму купаться, и наши ежедневные омовения стали источником развлечения для окружающих.

Каждое утро в тулупах поверх белья, в валенках на босу ногу, с полотенцем в руках мчались мы к большой проруби в русле Колымы. Прорубь во избежание сильного промерзания прикрывалась сверху толстой подушкой, сделанной из набитого сеном мешка, слегка простеганного вдоль и поперек.

Отставав в сторону подушку и раскрошив прикрывавшую воду коронку льда, мы быстро раздевались и, бултыхнувшись в прорубь, окунались три-четыре раза. Затем выскакивали на расстеленный тулуп, быстро вытирались, еще быстрее надевали белье, набрасывали на плечи тулупы и мчались в «столовую», где гудела раскаленная докрасна печь. Около нее мы одевались как следует.

Особенно эффектное зрелище представлял Фимыч. Пока он успевал пробежать сто метров до барака, его длиннейшие мокрые волосы и борода полностью обледеневали, и перед взорами оживленных зрителей показывалась физиономия какого-то ледяного Деда Мороза. Около печки Дед Мороз начинал оттаивать, и с его лица на пол с мелодичным звоном падали отваливающиеся ледышки. Так повторялось изо дня в день в любую погоду.

Решение ежедневно купаться было принято нами после одного маленького «эксперимента». В начале октября, когда Колыма еще не замерзла, но по ней уже густыми пятнами плыло сало, Шур попросил доставить на лодке с устья Среднекана не то мотор, не то трубы, в общем что-то железное, трудное для перевозки вьючным способом. Мы с Фимычем вдвоем взялись за это дело.

Незадолго перед этим мы были у Шура с просьбой отпустить нам из запасов экспедиции пол-литра спирта для наших скромных нужд. Шур прочел нам нотацию о вредном воздействии алкоголя на человеческий организм и категорически отказал в просьбе, добавив, что спирта на базе мало и он сберегается на крайний случай: вдруг кто-либо сильно промерзнет или случится еще что-либо подобное. Обозвав его в душе «жмотом», мы с грустью покинули его холодную каморку, в которой он по простоте душевной велел прорубить огромное окно, затянутое, как и везде, бязью. Отопить каморку при наличии такого «венецианского» окна было просто невозможно.

Мы с Фимычем честно выполнили поручение, но у самого финиша имитировали кораблекрушение. Приставая к берегу, мы с трудом опрокинули лодку на глазах у восхищенных зрителей, которые тотчас помчались к Шуру с докладом, что Вронский и Захаренко потерпели аварию и чуть не утонули. Через некоторое время и виновники происшествия, мокрые с пят до макушки, лязгая зубами, заявились к Шуру и уже не попросили, а потребовали спирта и благодарности за выполненное поручение, которое «едва не стоило им обоим жизни». Потрясенный Шур молча выдал нам целый литр спирта, который дружно распили и «пострадавшие», и зрители. Вот тогда и возникла у нас идея ежедневного совместного купания.

Взаимоотношения с Шуром становились все более и более натянутыми. Он полностью оторвался от всех нас и молча сидел в своей каморке, одинокий и забытый. И в то же время он был «власть», которая досаждала нам мелочными придирками. Все мы чувствовали к нему сильную неприязнь. Основная причина этой неприязни, причина, которую, может быть, мы не сознавали, а только инстинктивно чувствовали, заключалась в том, что он был «равнодушным».

Все мы приехали осваивать новый край, нас влекла работа, мы видели впереди цель, которая зажигала наши сердца, звала, манила. Перед нами лежала огромная пустынная территория, неисследованная, неведомая, о которой мы могли сказать свое первое слово, что-то сделать для того, чтобы выявить богатства, лежащие в ее недрах.

Все мы, несмотря на различия в возрасте, наклонностях, привычках, чувствовали, что наша жизнь теперь надолго связана с этим суровым своеобразным краем. Что же касается Шура, то он смотрел на свою поездку сюда как на досадную обузу и мечтал, яростно мечтал, как бы поскорее уехать обратно.

Неприязнь к Шуру выражалась несколько своеобразно. Держались мы достаточно корректно и вежливо, но, вероятно, ни одной девушке не посвящалось столько стихотворений, сколько их было адресовано Шуру. Это в основном были юморески, дружеские шаржи, которые пользовались большим успехом у всех, кроме адресата.

Впрочем, мы недолго пользовались обществом Шура. В начале 1932 года, вскоре после того как все мы перешли в ведение Дальстроя, Шур тихо и незаметно исчез. Его мечта покинуть Колыму осуществилась.

В середине ноября наше самостоятельное существование закончилось. Мы были переданы в систему Цветметзолота и подчинены Колымскому приисковому управлению. Нашим новым начальником стал Николай Федорович Улыбин. Это был старый таежник-практик, решительный и волевой. Политика «дальнего прицела», проводимая Билибиным, была ему чужда и непонятна.

— Вы, Юрий Александрович, — говорил он Билибину, — давайте мне золото поближе, там, где живут и работают люди. Скоро будет строиться сюда дорога из Нагаева, вот вдоль нее и надо ставить партии. А вы все куда-то в сторону стремитесь, подальше от жилых мест.

На возражения Билибина, что золото надо искать там, где существует подходящая геологическая обстановка, а не возле бараков, Улыбин скептически покачивал головой.

Сразу же после получения известия о том, что мы переходим в его подчинение, Улыбин распорядился, чтобы мы переехали на устье Среднекана.

— Вы теперь мои работники, и мне надо знать, чем вы занимаетесь, — говорил он как бы шутя.

Узнав, что мы не можем из-за отсутствия микроскопов проводить детальное изучение горных пород, он дал торжественное обещание, что микроскопы будут. Слова «микроскоп» и «микроскопическое исследование» вызывали у него торжественно-мечтательное настроение.

— Вот прибудут микроскопы, — говорил он, — тогда будет ясно, где содержится золото.

Однако ему пришлось перенести глубокое разочарование. Вскоре после того как микроскопы прибыли, он обратился к Билибину с просьбой разрешить ему «посмотреть в микроскоп». Билибин показал ему шлиф гранита.

При повороте столика микроскопа отдельные минералы заиграли переливающимися цветами радуги.

Улыбин был человеком практичным. Радужные переливы его не интересовали.

— А где же золото? — спросил он. Узнав, что золота в шлифах нет и что изучение горных пород преследует иную цель, он не на шутку рассердился.

— Игрушечками занимаетесь, — мрачно произнес он, — а я, дурень, по рации запросы делал, чтобы вам скорее эти микроскопы высылали. Я эти разноцветные стеклышки еще в детстве видел; есть такая игрушка, калейдоскопом называется. Не пойму я вас, Юрий Александрович! Человек вы ученый, серьезный, а черт знает чем занимаетесь. — И он возмущенно удалился, хлопнув дверью.

Переселение на устье Среднекана не улучшило нашего положения. Мы размещались в таких же маленьких клетушках, как и раньше. Выделенное рабочее помещение было слишком тесным, и большинству по-прежнему приходилось работать дома на топчанах, которые по утрам превращались в столы.

В декабре повторилась голодная эпопея 1928 года, только в несколько меньшем масштабе. Оленьи транспорты где-то задержались. Начался голод. Работы на приисках были прекращены. Созданная чрезвычайная тройка по борьбе с голодом взяла на учет все находившееся на складах продовольствие и распределяла его среди населения. Это были жалкие крохи.

Мы переживали голодовку с меньшей остротой, нежели остальные. Задолго до ее наступления мы перешли на систему коллективного питания, объединив все наши продовольственные ресурсы. Были выделены дежурные для приготовления пищи, намечен строгий рацион питания — все это дало нам возможность жить хотя и впроголодь, но не голодать.

Проходили дни за днями, а долгожданного транспорта все не было. Начался массовый уход на Элекчан, где, на расстоянии 250 километров от устья Среднекана, находилась основная снабженческая база. Остановить уходящих не было никакой возможности. Многие покидали Среднекан в худой одежде и рваной обуви, почти без продуктов. Большинство быстро возвращалось обратно с отмороженными руками и ногами. Больница была переполнена. Ампутации проводились самыми примитивными инструментами, до лучковой пилы включительно, без всякого наркоза.

Первый транспорт с продовольствием прибыл только 24 декабря. От приезжих мы услышали о том, что на Колыму едет какая-то организация, которая будет осваивать весь этот край и объединит все виды работ как на побережье, так и в бассейне Колымы.

Несколько позже пришло официальное извещение о том, что организован государственный трест Дальстрой, в ведение которого переходят все предприятия, работающие на территории Колымо-Охотского края, и что руководство Дальстроя уже выехало в Нагаево из Владивостока.

Пережитые трудности еще больше сплотили и объединили наш маленький коллектив. Голод, холод, цинга, физические невзгоды и примитивность быта — все это переносилось сравнительно легко. Гораздо тяжелее переживалось чувство оторванности от внешнего мира, а она была почти полной. Ни писем, ни телеграмм — ничего не имели мы с «Большой Земли», которая здесь именовалась «материком». У каждого остались там дорогие и близкие, о которых ничего не было известно в течение долгих, долгих месяцев.

Горше всего приходилось тем, у кого на «материке» остались дети. Таких семейств в Среднекане было немало, особенно среди работников Союззолота. В нашей экспедиции только мы с женой успели обзавестись потомством. Можно было представить, как тяжело переживали мы, особенно жена, полное, беспросветное отсутствие вестей из дому. Ведь дети, да еще такие маленькие, были оставлены на попечение, правда, хороших, заботливых, но все же мало знакомых нам людей. Бедная жена совсем извелась и с наступлением весны категорически решила возвращаться.

В марте 1932 года она с очередным оленьим транспортом, вместе с отбывающими в отпуск работниками экспедиции Цареградского покинула Среднекан и отправилась обратно.