20. Еще одно дело

Года за два-три до войны в советских юридических сферах и литературе началось обсуждение вопроса об издании нового советского Уголовного кодекса — без статей. Он был составлен, но не могу сказать, почему не был введен в действие. В это время началась чехарда со всякого рода вредительствами. Может быть, он был сочтен вредительским, а может быть, его нельзя было опубликовать, боясь критики остального мира. Так или иначе, суды применяли существующий Уголовный кодекс 1926 г., руководствуясь не смыслом статьи, а принимая в расчет размер наказания. Таким образом, действующий Уголовный кодекс превратился в «кодекс без статей», как, впрочем, и все остальные кодексы.

Я остановился так обстоятельно на описании процесса краевого суда потому, что он был типичен для подобных дел, прошедших в дальнейшем повсеместно. Об юридической бесчестности и бесстыдстве этих судов население правильно выражается так: «Пришили нахальное дело». И с внешней стороны это правосудие также типично: в жуткой темноте, в нервном напряжении, с дикой расправой чекистов с осужденными тут же, на глазах присутствующих зрителей. Слово «террор» не дает правильного представления о событии. Из описанного видно, что он проводится изощренно, изысканными методами, когда часами истязают обвиняемых в присутствии измученных слушателей и, наконец, выносят смертный приговор.

Были и раньше процессы в целях укрепления колхозов, кончающиеся смертной казнью. Так, например, дело в станице Воздвиженской. Там обвинение строилось главным образом на том, что в процессе хлебоуборки и вывозки на элеватор зерна в счет хлебопоставки правление колхоза выдало колхозникам голодный прожиточный минимум зерном, а хлебопоставка в конце концов оказалась частично не выполненной. Это и был «саботаж» — т. е. статья 58–7 УК: срыв государственного задания (караемый смертной казнью). Когда адвокат С-в, один из защитников в станице Баталпапинской, в аналогичном деле сказал, что он не видит ничего преступного в выдаче прожиточного минимума, так как без этого дальнейшая работа и существование колхоза немыслимы, он тут же был взят судом под стражу за антигосударственную агитацию, так как «первая заповедь» колхоза, как выразился вождь народов, — выполнение контрольной цифры по хлебозаготовке. Этот адвокат, С-в, продолжал вести дело и защищать своих клиентов, находясь в судебном заседании уже под стражей, а в дальнейшем предстал перед судом сам. Об этом случае было сообщено в журнале «Еженедельник советской юстиции», чтобы защитники знали свое место.

Дело в станице Воздвиженской слушал тот самый член краевого суда Хейлик, который своими руками душил осужденных. На скамье подсудимых было 22 человека. Двадцать третьим был председатель колхоза, член партии и красный партизан эпохи гражданской войны, но, когда его вели на последний допрос, он вырвал у конвоира винтовку, бросился в обрыв с крутого берега реки Лабы и скрылся в кустах и зарослях. Был он казак, и воля к свободе взяла свое.

Через три года, вспоминая с судьей Хейликом это дело, я услыхал от него фразу: «Ну и черт с ним, теперь и новых дел достаточно; если бы его поймали, я и судить не стал бы его: каждому фрукту свое время». Это означает, что казак тот преступления не совершил, но его надлежало судить, чтобы судья мог отчитаться перед партией, как он «проворачивал» на местах постановление краевого исполкома о сломе саботажа.

Слушание дела в станице Воздвиженской началось днем и продолжалось всю ночь в полумраке, при тусклой керосиновой лампе, в переполненном помещении клуба. Казалось бы, население должно было бойкотировать советский суд, так как всем известна его черная неправда. На опыте процессов, в которых мне пришлось участвовать лично и на которых я присутствовал в качестве зрителя, я пришел к твердому убеждению, что одной из главных причин ненависти населения к советской власти как раз и является советский суд: в нем кристаллизуется вся наглость власти, безнаказанность произвола, жестокость судей, отсутствие справедливости и закона.

Уже глубокой ночью Хейлик остановил слушание и назвал восемь фамилий. Люди встали: они думали, что уже осуждены. Хейлик приказал им выйти из-под стражи и отправляться домой.

Этим восьми трудно было что-нибудь «пришить». И Хейлик поэтому боялся, что в случае кассационного обжалования дело может провалиться и в отношении остальных четырнадцати подсудимых. Пятеро из них были приговорены к смерти. Остальные получили длительные лагерные сроки.

Среди приговоренных к смерти был старик-статистик в очках, привязанных веревочкой вокруг головы, плохо видевший, но выполнявший в колхозе работу статистика. Ему вменялись в вину ошибки в статистических данных, сообщаемых в районный исполком, о количестве запаханной и засеянной земли, вывозе зерна и т. п. Суд считал, что он делал их умышленно, как «кулак, пролезший в колхоз». В частности, некоторые данные должны были быть представлены в процентах сравнительно с прошлым годом и в различных дробях (о которых он и понятия не имел). На самом деле статистик кулаком не был, что я знал от местных жителей. И если бы мне удалось в суде установить его подлинное социальное положение, я, возможно, спас бы его от гибели. Я стал задавать статистику вопросы о его социальном положении. Но в это время Хейлик прервал меня и сказал:

— Гражданин защитник…

Я встал, думая, что он хочет сделать мне какое-то замечание, и своей почтительностью хотел смягчить ожидавший меня Удар.

— Суду очень не нравится ваше поведение, — ограничился он.

— Я принимаю во внимание замечание суда, — ответил я.

Но стало ясно, что, если я продолжу свои вопросы о социальном положении статистика, я буду арестован. И я замолчал.

Мне просто заткнули глотку. Точно так же сделал в свое время и судья Чернышев, только он указал на мою «беспринципность».

Когда на рассвете, после оглашения приговора, со старика сорвали очки и стали скручивать и вязать руки разными обрывками, его жена-старушка, обливаясь слезами, протиснулась с кастрюлькой сквозь стражу и стала совать ему в рот дрожащими руками ложку: в последний раз она принесла ему домашний борщ без хлеба, и он, голодный, только что приговоренный к смерти, жадно глотал еду, проливая половину на грудь.

Моя кассационная жалоба по этому делу была оставлена без внимания, и приговор был утвержден. Вскоре, месяца через полтора или два, еще до утверждения приговора, я снова встретился с этими обвиняемыми в сельской тюрьме, куда посадили и меня. Но они были «политические», а я, к счастью для себя, считался уголовным.