Приложение 1. Вопрос о пытках

На первых страницах своей 832-страничной книги Лено ссылается на то, что он называет «слоями доказательств» в деле об убийстве, самыми важными из которых являются:

1. Документы до убийства, касающиеся жизни Кирова и Николаева;

2. Материалы расследования убийства (Кирова) за декабрь 1934 г. — январь 1935 г.;

3. Документы из повторного «расследования» лет Большого Террора (1936–1938 гг.), многие из которых являются свидетельскими показаниями, данными под пыткой или под угрозой таковых (Л 8).

Лено не использует кавычки со словом «расследование», ссылаясь на расследование в декабре 1934 г. — январе 1935 г., но использует их в отношении расследования 1936–1938 гг. Он не поясняет эту разницу. Таким же образом Лено не заявляет о «пытках или угрозе применения пыток» в случае с расследованием 1934–1935 гг., но заявляет об этом в случае с расследованием 1936–1938 гг.

Читатель книги Лено обнаружит, что Лено все-таки рассматривает многие свидетельства следствия в декабре 1934 г. Лено предполагает, что некоторые признания, сделанные подозреваемыми в декабре 1934 г., вероятно, объясняются пытками, хотя он не представляет никаких свидетельств о таковых.

Признания ряда подсудимых на Кировском процессе в декабре 1934 г. приводят Лено в замешательство. Будь они подлинными, то весь тезис Лено — что Николаев был «убийцей-одиночкой» — полностью рушится. Однако Лено не может предъявить никаких доказательств, что они не подлинные, — например, что они были фальшивыми и либо давались по «сценарию», или же были получены от обвиняемых насильственным способом — «пытками или угрозой применения таковых», угрозами в отношении членов семей или какими иными средствами. В классическом примере «подмены посылки желательным для себя выводом» Лено просто допускает, что признания подсудимых на процессе в декабре 1934 г. были фальшивыми.

Лено никогда не рассматривает никаких — вообще ни одного — из множества документов за 1936–1938 гг., которые имеют отношение к убийству Кирова. Для любого объективного читателя, который имеет даже поверхностные знания об убийстве Кирова, это поразительное упущение, которое требует объяснения. Мы предполагаем, что Лено использует утверждение о пытках, чтобы избежать рассмотрения множества свидетельств, которые при рассмотрении, опровергают тезис его книги, что Николаев был «убийцей-одиночкой» и что все остальные, осужденные за участие в убийстве Кирова, были невиновны, но ложно обвинены Сталиным и/или НКВД. «Пытки» применяются в качестве «дымовой завесы» или «пугала», либо для того чтобы скрыть тот факт, что Лено уклонился от рассмотрения огромного множества важных свидетельств, либо чтобы «страхом» заставить читателя согласиться с решением Лено предположить, что весь этот материал был «сфабрикован» или вырван силой из подсудимых вопреки их воле. И тогда Лено не нужно вообще предоставлять аргументы или свидетельства, что дело было так.

Пугало «пыток» уже до этого применялось теми, кто пишет об истории СССР в 1930-е годы. Мы полагаем, что Лено делает как раз это в своей книге. Чтобы разогнать туман неразберихи, нам надо рассмотреть понятие «пыток» чуть более пристально.

Пытки и исторические проблемы, связанные с ними[146]

Со сталинских времен и по сей день никто не отрицал, что многие заключенные, арестованные по политическим обвинениям во время периода, когда Николай Ежов был главой (народным комиссаром) НКВД, особенно в период 1937–1938 гг., подвергались пыткам. «Реабилитационные» суды в хрущевские и постхрущевские времена часто «реабилитировали» подсудимых на основании того, что их пытали. Обычно это принимало форму объявления их обвинительных приговоров недействительными. В судебной процедуре даже в СССР в сталинскую эпоху показания, полученные от подсудимого с помощью пыток, были недействительны, и их по закону нельзя было использовать на суде.

То, что подсудимый подвергался пыткам, не значит, что подсудимый был невиновен. Это не является доказательством того, что подсудимый был невиновен. Однако часто ошибочно полагают так. В действительности существует много различных возможностей:

• Человек может быть виновен, подвергаться пыткам и признаться;

• Человек может быть виновен, подвергаться пыткам и не признаться;

• Человек может быть невиновен, подвергаться пыткам и признаться (чтобы прекратили пытать);

• Человек может быть невиновен, подвергаться пыткам и все-таки не признаться;

• Человек может быть невиновен, не подвергаться пыткам и все-таки признать вину в другом преступлении (примеры этого встречаются в реабилитационных документах);

• Человека могли пытать, но признать виновным по другим доказательствам, таким как показания других подсудимых или вещественные доказательства. Обычно вступают в действие другие показания, от других лиц, и другие свидетельства.

Не всегда легко установить факт, что кто-то действительно подвергался пыткам. Сам факт, что кто-то заявляет, что он признался, потому что его пытали, вряд ли заслуживает доверия. Есть много причин, по которым люди иногда хотят отказаться от признания вины. Заявление о том, что кого-то пытали, — это способ сделать это, сохранив какое-то достоинство. Чтобы быть достаточно уверенным, что человек подвергался пыткам, нам нужны дополнительные доказательства, такие как заявление или признание человека, который на самом деле пытал, подтверждающее свидетельство или телесные повреждения, соответствующие пыткам.

Когда нет вообще никаких доказательств, что подсудимого пытали, объективные ученые не имеют права делать вывод, что его пытали. Этот объективный момент часто пропускают, возможно, потому что «парадигма», что всех пытали и, таким образом, что все были невиновны[147], сильно воздействует на умы как исследователей, так и читателей.

Для наших целей как раз все это должно пригодиться, чтобы напомнить нам о необходимости доказательств.

• Мы не можем признать, что человека пытали без доказательств этого.

• Мы не можем признать, что человек был виновен или невиновен лишь потому, что его пытали, а тем более на основании одного лишь заявления, что он подвергался пыткам.

По каждому случаю нужно принимать решение индивидуально в соответствии с доказательствами, которыми мы располагаем. Самое важное, что мы не можем предположить, что показания были получены с помощью пыток, потому что нам это неудобно или противоречит нашей гипотезе. Это фактически то, что делает Лено снова и снова. Вместо того чтобы рассмотреть каждое свидетельство, включая свидетельства, если таковые существуют, того, что они были получены путем пыток или угроз, Лено отказывается рассматривать любые из досудебных или судебных свидетельств трех Московских процессов в августе 1936 г., январе 1937 г. и марте 1938 г. По сути, он просто категорически отвергает эти свидетельства. Множество этих свидетельств касаются непосредственно убийства Кирова.

На с. 9 Лено пишет:

Во время Большого Террора сотрудники НКВД пытали свидетелей, пока они не давали показания, подтверждающие фантастические обвинения в заговоре против бывших партийных лидеров. Это крайне недостоверная и внутренне противоречивая масса показаний замутила воды дела Кирова…

Лено демонстрирует здесь отсутствие объективности. Например, он использует слово «фантастический» в отношении обвинений против подсудимых Московского процесса и других совершенно субъективно. Это логическая ошибка, известная под названием «аргумент от недоверия», которая имеет следующий вид: П слишком невероятно (или я не могу представить себе, как только П может быть истинно); следовательно, П должно быть ложно[148].

Как поясняет статья в «Википедии», это форма аргумента от незнания. Истинность или ложность гипотезы или предположения должна доказываться с помощью доказательств. Она не может зависеть лишь от того, «верит» этому или нет данный индивидуум, ибо цитируя Гамлета: «Горацио, на небесах и на земле есть более того, чем философия твоя придумать может». Нет ничего объективно «фантастического» в признаниях. Слово «фантастический» — утверждение о человеке, который пользуется им, а не о самих показаниях.

Кажется, Лено пытается с помощью языковых средств убедить читателя позволить ему волшебными пассами избавиться от обязанности рассматривать все свидетельства. Употребление им слов «крайне недостоверный» и «внутренне противоречивый» также указывают на обман. Какой мерой он измерял степень надежности — что бы это ни значило — свидетельских показаний, Лено не сообщает нам. Конечно, он этого не делал. Как мы показываем в другом месте этого исследования, свидетельства об убийстве Кирова, которые мы находим в протоколах трех Московских процессов, гибельны для гипотезы Лено о том, что Николаев был «убийцей-одиночкой». Вместо того чтобы внимательно рассмотреть эти свидетельства и попытаться оценить их сильные и слабые стороны, Лено предпочитает просто отбросить их со словами, такими как «пытали», «фантастический», «недостоверный» и «внутренне противоречивый».

Выражение «внутренне противоречивый» тоже скрывает заблуждение. Нам следовало бы подозревать фальшивку, если бы утверждения разных заговорщиков об одних и тех же событиях совпадали до малейшей детали, то есть если бы они не выказывали противоречий. Это прилагательное наряду с «неубедительный» встречаются в «реабилитационных» отчетах хрущевской и горбачевской эпох, в которых целью является объявление бывших оппозиционеров «невиновными» без доказательств. То же самое и с показаниями одного подозреваемого. Если подозреваемый сначала отрицает свою вину, а потом начинает признавать вину постепенно — обычная практика — то, конечно, его более поздние признания будут «противоречить» его более ранним признаниям, и его признания в целом будут «внутренне противоречивыми». На самом деле, и ожидают такого «внутреннего противоречия», и было бы подозрительно, если бы его не наблюдалось.

Употребление Лено слова «пытать» здесь представляет первый пример практики, которую мы называем «применение пыток, как дымовая завеса». Нигде Лено даже не пытается продемонстрировать, что свидетельства, полученные путем пыток, имели существенное, а уж тем более решающее значение в обвинениях против бывших партийных руководителей в деле об убийстве Кирова. Мы рассмотрим еще несколько примеров голословных утверждений Лено о пытках для оправдания своего отказа рассматривать показания, очень важных в убийстве Кирова, но фатальных для его собственной гипотезы о том, что Николаев действовал в одиночку.

Нас. 17, обсуждая применение пыток администрацией Буша в 2009 г., Лено ссылается на

…применение пыток Сталиным и его тайной полицией для получения фальшивых, но политически полезных «признаний» о террористических заговорах.

Неправильно называть НКВД «его» — подразумевая Сталина — НКВД, как делает здесь Лено. У нас нет абсолютно никаких доказательств — ни одного примера — того, что Сталин или его соратники применяли пытки «для получения фальшивых, но политически полезных «признаний» о террористической деятельности». Употребление Лено слова «его» здесь — это попытка выразить неявно, что по приказу Сталина пытали невинных людей, чтобы получить ложные признания, когда нет никаких свидетельств в подтверждение этого обвинения. Более того, если бы у нас все-таки были какие-то примеры, которые не означали бы, что «пытали всех», а, тем более что все, чьи показания противоречат гипотезе Лено, давали эти показания «под пыткой или угрозой применения таковых».

Бесспорно, правда, что НКВД при Ежове широко применял пытки, чтобы заставить невинных людей подписать написанные под диктовку признания вины. Мы имеем сейчас много свидетельств этого. Все эти свидетельства относятся к пост-ежовскому периоду, когда при Берии на посту комиссара НКВД рассматривалась ужасающая практика Ежова, арестовывались сотрудники НКВД, их судили и обвиняли, и повторно рассматривались дела осужденных людей. То есть все, что мы знаем о пытках подозреваемых в Советском Союзе в 1930-е годы, берет начало из расследований Берии, которые были поддержаны Сталиным. Ежов был вовлечен в заговор с целью свержения Сталина и партийного и правительственного руководства, а также убийства Сталина.

Лено не может привести ни одного примера применения пыток для «получения фальшивых признаний» от подсудимых на Московском процессе, важных для дела по убийству Кирова. Это еще один пример «пыток как дымовой завесы». Лено допускает, что все эти показания фальшивы, не рассматривая ни одно из них. Он использует голословное утверждение о пытках в качестве дымовой завесы, за которой Лено избавляется от всех свидетельств после 1934 г., которые противоречат его гипотезе.

Голословные утверждения Лено о «пытках» с целью избежать рассмотрения свидетельств Московского процесса тоже «россказни» — молчаливое признание того, что он осознает противоречие между свидетельствами и его предвзятой идеи, что Николаев был «убийцей-одиночкой» и что не было никаких оппозиционных заговоров. Здесь мы рассмотрим ряд примеров такой практики у Лено.

На с. 313 Лено спрашивает: «Почему Звездов и другие мнимые члены «ленинградского центра» признались?» и продолжает:

Затем были физические издевательства. Избиение и другие откровенные физические пытки официально не разрешались руководством НКВД в это время, но они, несомненно, происходили. Следователи, конечно, применяли другие формы пыток…

Лено пытается использовать это голословное утверждение о пытках, чтобы подвергнуть сомнению признания Звездова и других подсудимых только потому, что эти признания губительны для его гипотезы об «убийце-одиночке». Лено должен был проинформировать своих читателей в этом месте, что он не нашел абсолютно никаких свидетельств, что против них применялись пытки. Вместо этого он продолжает использовать слова «несомненно» и «конечно» без всякого на то обоснования. Лено даже не рассматривает возможность того, что Звездов говорил правду.

Нет никаких свидетельств о том, что к подсудимым Московского процесса применялись пытки. Мы подчеркивали в другом месте, ссылаясь на дело Валентина Астрова, сторонника Бухарина, которого допрашивали о Бухарине и который дал признания против него. В статьях, написанных после распада СССР, в то время как он был волен говорить абсолютно что угодно, старый

Астров отрицал, что его пытали или даже невежливо говорили с ним в НКВД.

На с. 369 Лено цитирует из архивного документа объяснение подсудимого Мандельштама, данное на суде 28–29 декабря 1934 г., к отказу от части признания от 19 декабря. Мандельштам якобы сказал: «19 декабря я был в таком состоянии, что я подписал бы что угодно». Затем Лено пишет: «Это вполне могло бы быть следствием того, что его пытали».

Фактически было почти невозможно, чтобы его пытали. Он, бесспорно, сказал бы об этом суду, поскольку это была бы самая веская и самая убедительная причина для отказа от признания. В 1937–1938 гг. множество людей дали показания на судах, что их пытали. Эти показания записаны в стенограммах, фрагменты которых цитировались в трудах нескольких привилегированных исследователей, которые имели к ним допуск[149].

Для людей характерно при интенсивном допросе признаваться в том, что они позднее пожелают опровергнуть. В другом месте этого исследования мы рассматриваем показания Ягоды на Московском процессе 1938 г. Из опубликованной стенограммы кажется ясным, что при интенсивном допросе Ягода тотчас согласился, что он был «соучастником» в убийстве Кирова. Однако позже в стенограмме он неоднократно и настойчиво отрицает свое соучастие, как он тоже делал во время досудебных допросов, опубликованных в 1997 г.

На с. 468 Лено пишет:

Тухачевского и его товарищей подвергли пыткам и расстреляли.

Это просто ложь. Лено не приводит никаких доказательств, что маршала пытали, потому что не существует ни единого[150].

На с. 573 Лено ссылается на «свидетельства» (в кавычках), которые были «получены под пытками в процессе фабрикации дела против арестованного главы НКВД Ягоды». Лено никогда даже не называет, а уж тем более не рассматривает ни одного такого «свидетельства».

Не предоставляет Лено и абсолютно никаких свидетельств пыток. Более того, он игнорирует все свидетельства в признаниях самого Ягоды, отказываясь даже рассказать своим читателям об их существовании. Мы уже рассматривали эти свидетельства в отдельной главе.

На с. 601 Лено пишет:

…показания за 1937 г. водителя и охранников, которые сопровождали Борисова 2 декабря, были получены под пыткой, и, следовательно, не заслуживают доверия.

Лено не дает никаких доказательств в подтверждение этого заявления (и даже если бы они у него были, это не доказывало бы, что показания были ложны). Однако вопрос в том, замышляли ли Ягода и блок правых, зиновьевцев и троцкистов убийство Кирова. Вопрос о Борисове — деталь, которая не является существенной в этом контексте. Был ли, не был ли Борисов участником заговора с целью убийства Кирова — а никто сегодня не думает, что он был — не имеет отношения к вопросу, существовал ли заговор.

«Пытки» и свидетельства

Для Лено характерно употребление вопроса о пытках для запутывания того, что он заявляет, что «показания… были получены под пытками… следовательно, не заслуживают доверия». Лено следовало бы знать и донести до читателей, что ВСЕ показания «не заслуживают доверия» и что показаниям нельзя просто «верить». Все показания, подобно всем показаниям любого рода, нужно тщательно изучать.

Более того, дело не в том, что показания, которые даны не под пытками, «заслуживают больше доверия», чем показания, которые даны под пытками. Люди, которых пытают, могут лгать — и люди, которых не пытают, тоже могут лгать. Одно знание того, что кого-то «пытали» или нет, не поможет нам оценить, правдивы или нет показания, которые дал этот человек.

На с. 610 Лено приведен в замешательство тем фактом, что в январе 1961 г. Карл Иванов, «офицер, который несколько раз охранял Кирова в начале 1930-х годов», вновь подтвердил свои показания 1930-х годов. Лено комментирует:

Очевидно, практика Шатуновской просить свидетелей подтверждать свои показания о годах Террора привела к увековечиванию лжи, полученной под пытками.

Это далеко не «очевидно», как предпочел бы Лено. Лено не знает, что показания 1930-х годов, о которых идет речь, были получены «под пытками» или нет, не предполагает он и того, что показания Иванова за 1961 г. были получены «под пытками». Казалось бы, это просто шанс для Лено еще раз не к месту вызвать «страшилку о пытках». Он не приводит совершенно никаких свидетельств, что Иванова пытали или что люди подтверждали в постсталинские годы показания о том, что они давали их в 1930-е годы из-за пыток.

На с. 622 Лено пишет:

[Климов] широко использовал показания 1937–1938 гг. от Губина, Запорожца, других ленинградских сотрудников НКВД, Ягоды и бывшего заместителя Ягоды Буланова, полученные под пытками, и воспользовался ими для обвинения Ягоды на Мартовском процессе 1938 г.

Лено не приводит никаких свидетельств, что Ягода или Буланов подвергались пыткам, ибо нет ни одного. Наоборот, как это было во время Мартовского процесса 1938 г., Ягода признался в нескольких преступлениях во время досудебных допросов, но решительно отказался признаться в других, несмотря на усилия его следователей. Это поведение не согласуется с гипотезой, что Ягода подвергался пыткам.

Лено совершенно игнорирует очень подробные досудебные признания Ягоды, которые имеют непосредственное отношение к делу по убийству Кирова, и, конечно, игнорирует также показания на Мартовском процессе 1938 г.

Что касается «показаний» Губина и Запорожца, ни одно из них не было опубликовано, а Лено не цитирует ни одно из них. Однако «пытали» их или нет — не существенно. Показания Ягоды прямо обвиняют их обоих. Мы уже рассматривали показания Ягоды в отдельном главе.

Свидетельства того, что пытки не применялись

Единственное свидетельство, которое подкрепляет гипотезу Лено и вывод, что Николаев действовал один, — это протоколы его первых допросов. Эти протоколы являют собой существенные проблемы, которые Лено скрывает от своих читателей. Мы рассмотрим их в другом месте этого исследования.

На с. 289 Лено пишет следующее, ссылаясь на 7 и 8 декабря 1934 г.:

Он [Николаев] объявил голодовку и оказывал сопротивление, когда его выводили из камеры. Чтобы доставить его на допросы, надзирателям пришлось надеть на него смирительную рубашку и нести его по коридору, в то время как он брыкался и кричал: «Это я, Николаев, меня пытают, запомните меня!».

Это важный момент для гипотезы Лено, поскольку он является единственной ссылкой на пытки при рассмотрении им расследования убийства Кирова в декабре 1934 г. К 6 декабря Николаев уже отказался от своих первых признаний, что он действовал в одиночку. Сейчас он признавал, что был участником подпольного террористического зиновьевского заговора. Поскольку первые признания Николаева — единственное свидетельство, которое подкрепляет гипотезу об «убийце-одиночке», то для теории «убийцы-одиночки» необходимо, чтобы более поздние признания Николаева были опровергнуты.

Источник, из которого Лено почерпнул слова Николаева о пытках, — это статья Юрия Седова в популярном журнале «Труд» от 4 декабря 1990 г. Однако Седов не указывает источника, из которого взяты слова Николаева. Мы не знаем, взяты ли они из официального отчета следователей НКВД или представляют собой лишь слух — факт, о котором не говорит своим читателям Лено. Даже если бы мы знали источник и имели к нему доступ, прежде чем заявлять фактом, что это происшествие имело место, было бы необходимо изучить этот источник. Даже если бы это и произошло, это не означает, что Николаева действительно «пытали». Нет никаких других свидетельств, что Николаев подвергался пыткам, и Лено не повторяет это голословное утверждение.

Гораздо позже Лено повторяет голословные утверждения, что Николаеву пообещали мягкое обращение с ним и/или его семьей. Лено заявляет, что эти обещания были сделаны «в обмен на дачу показаний, которые они [допрашивающие НКВД] желали»

(Л 288). Лено не цитирует никаких показаний, что следователи требовали от Николаева ложных признаний. В любом случае даже в Соединенных Штатах сегодня законно следователям лгать подозреваемым, давать им лучшую еду или обращаться с ними мягче и т. п., чтобы извлечь информацию. Это не форма принуждения, а тем более не «пытки».

На с. 343 (документ 70) Лено воспроизводит записку от 21 декабря 1934 г. Л. Г. Миронова, одного из руководителей НКВД, следователю Г. С. Люшкову с просьбой, чтобы он попытался выяснить некоторые факты о Николаеве. Важно заметить — хотя Лено не делает этого — что это не «наводящие вопросы», а запрос по фактам.

На с. 378 Лено признает, что 3 февраля 1935 г. Агранов, руководитель уже законченного расследования убийства Кирова, сказал: «Мы не смогли доказать, что «московский центр» знал о подготовке к террористическому покушению на товарища Кирова»[151]. Это дополнительное свидетельство, что пытки не применялись, так как можно предполагать, что по крайней мере, один из подсудимых Январского процесса 1935 г. «раскололся» бы под пытками. Следовательно, это является веским доказательством того, что подсудимые на Декабрьском суде 1934 г. по делу Кирова давали показания добровольно. Некоторые из них полностью признались, как мы показали это в другом месте этого исследования.

Хотя Лено не рассматривает показания Московского процесса по убийству Кирова, он все-таки замечает, что Бухарин и Рыков, признавая свою вину во многих преступлениях, караемых смертной казнью, решительно отрицали какое-либо участие в убийстве Кирова (Л 479). Кажется, он не осознает, что это — прекрасное доказательство того, что их не пытали и им не угрожали.