II

Положение Северо-Западного края во время назначения генерала Муравьева виленским генерал-губернатором. - Признаки мятежа до 1863 года. — Приказ о назначении ген. Муравьева в Вильну. — Мое определение в его канцелярию. — Состав походной канцелярии. — Приемы генерал-губернатора. — Отъезд из Петербурга. — Посещение Динабургской крепости. — Полковник Павлов о событиях последнего мятежа. — Вильна

Когда генерал Муравьев был назначен виленским генерал-губернатором, весь Северо-Западный край был объят мятежом. Все сообщения в крае были прерваны - шоссе из Острова на Киев было не безопасно от бродячих шаек. На железную дорогу делались нападения. Служащие в крае все почти были из поляков. Народ в страхе безмолвствовал. Все русское жило, притая дыхание; большая часть местных жителей были уверены, что дело России в западных губерниях проиграно. Самые наглые демонстрации производились открыто повсюду; лица, не желавшие носить политический траур, подвергались всякого рода ругательствам и оскорблениям.

Все признаки мятежа в Северо-Западном крае обнаружились гораздо ранее 1863 года. Край этот жил постоянно польскою жизнью. Варшава давала всему сигнал, и начавшиеся с 1861 года в Царстве

Польском беспорядки отозвались с необыкновенною силою в литовских и белорусских губерниях.

Еще в 1862 году, во время дворянских выборов, происходивших в Подольской губернии, заявлены были тамошним дворянством желание и необходимость присоединить Подольскую губернию к Царству Польскому. С этою целью был составлен известный адрес Государю, в котором выражалось, что край этот по языку, религии и историческим преданиям - край польский, с Россиею общего ничего не имеет и потому для предоставления ему возможности правильного развития необходимо присоединить его к Польше.

Примеру подольского дворянства последовало минское - здесь руководил этим делом губернский предводитель Лаппа, умевший в то же время снискать внимание правительства. Многие русские из ополяченных подписались под протоколом, в котором заявлено о необходимости просить Государя присоединить Минскую губернию, по тем же почти причинам, какие выставлены в подольском адресе, к Царству Польскому. При этом нельзя не заметить, что в Минской губернии на 168 000 католиков - 740 000 православных. Дерзость минского дворянства дошла до того, что когда ему объявлено было высочайшее неудовольствие, оно положило только занести об этом в протокол и заявить в нем, что предположение дворянства не состоялось лишь по недопущению высшего правительства.

В Вильне, с 1861 года, демонстрации всякого рода происходили в самых широких размерах и едва ли не каждый день. Распорядительницей по ношению патриотического траура была богатая киевская помещица Матильда Бучинская, заведовавшая разными благотворительными заведениями и обращавшая свои благодеяния в средства для достижения политических целей. Виленский уездный предводитель дворянства и в особенности жена его были тоже двигателями всякого рода демонстраций: они устроили в окрестностях Вильни, в предместьи Бельмонт, летом 1861 г. народное гулянье с польским национальным характером. По их приглашению, на праздник этот съехались все городские знатные дамы и танцевали с простолюдинами и ремесленниками польские танцы. Все это делалось в видах сближения с народом для предстоящего восстания. Народу сулились великие милости; по краю разбрасывались всюду, даже по полям, тысячи прокламации; между тем, при малейшем противодействии со стороны крестьян, помещики настойчиво требовали военных экзекуций для того только, чтоб восстановить народ против правительства.

Для Литвы явился вскоре свой маркиз Велепольский - это был гродненский губернский предводитель дворянства, гр. Старженский. Он тоже представлял правительству свои мемуары и соображения, также требовал автономии западных губерний и присоединения их к Польше. Он успел вкрасться в доверенность многих высших лиц и, хотя его благосклонно слушали, но требований его не исполняли. Тем не менее он считал, что правительство, как и в Царстве Польском, будет вынуждено обратиться к местной аристократии и что при этом ему будет поручено устройство края. Обнадеженный таким образом, в начале 1863 г., когда правительство вынуждено было усмирять открытый мятеж войсками, гр. Старженский подал в отставку, заявляя, что не считает приличным служить такому правительству, которое само возбуждает (!) резню, и циркулярно сообщил об этом всем уездным предводителям дворянства, приглашая их последовать его примеру⁹¹.

Ночь на 11-е января 1863 г. была назначена в Царстве Польском и в Литве для общей резни всех русских войск и для начала восстания наподобие того, как это было в конце прошлого столетия ⁹². В Царстве Польском резня была общая. В Западном же крае только в некоторых уездах Гродненской губернии. Вслед за тем все Царство Польское наводнилось мятежными шайками и некоторые из них пробрались в Гродненскую губернию.

Несмотря на постоянные битвы и стычки наших войск с мятежниками, в марте и апреле месяцах 1863 г. весь край был уже объят мятежом. В Ковенской в Гродненской губерниях мятежники распоряжались как у себя дома: шайки их бродили под стенами Вильны: в Минской губернии действовали Свенторжецкий и Траугутт: из Петербурга была отправлена в Литву 2-я гвардейская пехотная дивизия, но войск было все-таки недостаточно. Везде были стычки, газеты наполнялись реляциями.

Одновременно с развитием мятежа ополчилась на нас и вся Западная Европа, обвиняя нас в угнетении «несчастных» поляков и предлагая нам посредничество, конгресс.

Все иностранные газеты были наполнены возгласами и сожалениями о поляках, мужественно гибнущих за Отечество; нас называли варварами и монголами и предлагали нам убраться подальше на Восток, где наше истинное призвание, и уступить место польской цивилизации. Выдумки были самые дерзкие и цинические - и иностранные дворы: английский и французский, отправив к нам свои требовательные ноты, лишь воодушевили это движение и поддержали надежды поляков. За Францией и Англией поспешили протестовать и прочие государства.

Война казалась неизбежною. Принимались все меры к укреплению Кронштадта. В публике шел говор о недостаточности его укреплений и о том, что в скором времени мы увидим перед столицей враждебные флоты. Опасность положения нашего в Западном крае только тогда вполне обнаружилась, когда в апреле вдруг загорелся мятеж в Могилевской губернии (впрочем уничтоженный в 10 дней самими крестьянами), а в Витебской губернии, в виду грозных твердынь Динабурга, гр. Плятер напал на транспорт, шедший с оружием, и разграбил его. Правда, тут был и естественный предел своевольству поляков. В Могилевской губернии народ перехватал мятежников, а в Витебской он дошел до крайнего с ними ожесточения... Ропот в Петербурге был всеобщий; как всегда в подобных случаях, все подозревались в измене; в умах произошел сильный перелом - не в пользу поляков.

По мере того, как взгляд на польский вопрос стал проясняться, в обществе происходила реакция и все спешили громогласно отречься от сочувствия полякам. Первый сигнал к этому был подан петербургским дворянством на обыкновенных выборах, происходивших в феврале 1863 года. Дворянство представило государю адрес, проникнутый патриотическими чувствами и заявлениями всеобщей готовности ополчиться против врагов России. Дворянство постановило, на случай войны, жертвовать ежегодно до прекращения ее 7 часть своих доходов. Адресу этому откликнулась вся Россия. Отовсюду посыпались к государю адресы и многие были присланы при депутациях с заявлением тех же чувств. Явление это было глубоко утешительно для всякого русского. Все почувствовали свою силу, и эти заявления остались не без влияния на Европу и на наши к ней отношения. Тон ее стал менее требователен и не столько, кажется, ноты наши, как этот патриотический гул вынудил их оставить нас в покое.

В такое-то время, после предварительных совещаний, 1-го мая 1863 г. назначен был виленским генерал-губернатором член Государственного совета, генерал от инфантерии Михаил Николаевич Муравьев. Ему подчинены были и губернии Витебская и Могилевская, управлявшиеся на общем основании, и даны права командира отдельного корпуса в военное время.

Еще за несколько дней до назначения М. Н. Муравьева в приказе (но когда государь уже объявил ему свою волю), я получил приглашение явиться к нему к 11-ти часам утра.

Муравьев жил в то время на Литейной, в доме Министерства уделов. Уволенный за несколько месяцев перед тем от звания председателя Департамента уделов, он оставался еще на прежней своей квартире в ожидании отделки помещения в собственном своем доме. Когда я пришел, в приемной было уже человек 5 или 6; я ждал с полчаса. Наконец дверь отворилась и быстрыми шагами вышел из нее Михаил Николаевич. Сказав несколько слов со стоявшими выше меня, он просил меня к себе потолковать. Я вошел за ним в огромнейший кабинет, который был перегорожен шкафами с книгами. Он расспрашивал меня очень подробно..., остался по-видимому мной доволен и сказал, что зачислит в свою канцелярию, но просил зайти через несколько дней, так как нет еще приказа о его назначении, а до того он не может сделать ничего положительного.

М. Н. Муравьев приветливо отпустил меня, но я долго не мог освободиться от того впечатления, которое он на меня произвел. Я все припоминал свои слова, боясь - не сказал ли какой-нибудь глупости и вообще чего-нибудь лишнего, - так сильно было произведенное им на меня впечатление. Это не было обыкновенное чувство подчиненного перед начальником, ибо я не имел тогда ни малейшего понятия о служебной зависимости и смотрел на все взглядом светского человека.

Дня через три, кажется, 4-го мая, я отправился снова на Литейную и снова очутился в большой приемной, где на этот раз было уже более ожидающих. Между прочими тут находились отставной генерал-лейтенант Энгельгардт, назначаемый губернатором в Ковно, и флигель-адъютант полковник граф Бобринский⁹³, только что назначенный накануне губернатором в Гродно. В этот раз мне пришлось ждать подолее и я увидел уже дежурного чиновника со списком в руках. Он подходил к каждому и спрашивал чин и фамилию и тотчас записывал. Наконец двери кабинета растворились, и Михаил Николаевич теми же маленькими, но быстрыми шагами вышел к нам. Графу Бобринскому он сказал несколько любезных фраз по-французски и поздравил его с назначением. Затем быстро обратясь ко мне: «Ну, теперь я уже приказал вас зачислить. Принесите в канцелярию ваши бумаги и начните заниматься». Я откланялся. Меня привели по другую сторону парадной лестницы в маленькую комнатку, откуда постоянно выходили и входили какие-то господа. У окна на кресле сидел известный полковник Лебедев (бывший редактор «Инвалида», автор многих статей, в том числе и о тюрьмах; им написана монография: «Гр. Петр и Никита Панины»). Меня подвели к нему, как к начальнику, и просили любить меня и жаловать. Он очень был приветлив, много шутил и несколько меня приободрил.

Канцелярия была целый день полна народом: из постоянных чиновников был собственно один я. Все прочие были временные чиновники, прежде служившие под начальством М. Н. Муравьева и взятые лишь для кадра на первые дни. Тут сочинялись предписания о введении военного положения во всех губерниях и уездах Северо-Западного края, об устройстве сельских караулов, об учреждении разных следственных комиссий. Дня через три стали являться разные чиновники, все по два, командированные из разных министерств. Таким образом нас оказалось 10 или 12 человек. Писарей вовсе не было, наподобие дипломатической канцелярии. Действительно, все бумаги здесь составляли важные в то время тайны, занимались и утром, и после обеда, от 8 часов до поздней ночи. Дня за два до отъезда, уже часу в 11-м вечера, велено было написать какую-то длинную инструкцию в 10 экземплярах, так что пришлось всем писать под диктовку одного, чтобы поспеть к утру. Удовольствие это продолжалось до 3-го часа ночи.

Однажды мне пришлось быть дежурным у генерал-губернатора за отсутствием адъютанта. В числе представлявшихся был виленский губернский предводитель дворянства, впоследствии столь известный Домейко. Он просился в отпуск за границу; но генерал-губернатор приказал ему немедленно отправиться к месту служения, так как в такое бурное время все должны быть на своих местах. После 2-х часов его посещали министры и иные высшие лица; вечером - чиновники, отправлявшиеся в край передовыми. Отсюда таким образом был назначен в Могилевскую губернию командующим войсками кн. Яшвиль, бывший командир лейб-гусарского полка.

За два дня до отъезда, я увидел в приемной новое лицо с бумагами: мне сказали, что это камер-юнкер Рачинский, начальник походной канцелярии, т.е. и мой. Он только что принял должность от полковника Лебедева⁹⁴. Перемена эта сделалась с необыкновенною быстротою, даже незаметно для самих действующих лиц.

Генерал-губернатор несколько раз ездил к Государю с докладами; но нам еще не назначали дня отъезда, опасаясь огласить его, чтобы поляки, узнав о том, не повредили железной дороги. Наконец 12-го мая, в воскресенье, нам было объявлено, что отъезд назначен в этот же день вечером в 10 часов.

Генерал-губернатор ехал в особом вагоне с адъютантом и генералами Соболевским и Лошкаревым. Первого я уже видел раза два, а последнего лишь утром в день отъезда, так как он только накануне прибыл из Москвы. Провожавших генерал-губернатора было множество: сочувствие к нему было большое, на него были устремлены все взоры, на него все надеялись.

В одном поезде с нами ехали еще два офицера Генерального штаба, назначенные в его распоряжение, и другие второстепенные лица, поступившие на службу в Северо-Западный край.

Таким образом мы отправились в Вильну 12-го мая 1863 г. в 10 часов вечера. Генерал-губернатор должен был на другой день рано утром остановиться в Динабурге и с ним из канцелярии человек 6. Прочие же, в том числе и я, должны были прямо ехать в Вильну и явиться там за приказаниями.

Я сказал, что мы выехали в воскресенье 12-го числа ввечеру, а потому и прибыли в Динабург на следующий день рано утром часу в 7-м. Здесь задний вагон, где находился генерал-губернатор, был отделен и с прицепленным к нему паровозом отправился задним ходом чрез боковую линию в самую крепость Динабург, которая в полутора версте от станции и куда проведены рельсы. В Динабурге генерал-губернатор сказал сильную речь представителям дворянства, принял решительные меры к обороне крепости на случай покушения мятежников и конфирмовал графа Плятера, уже приговоренного военным судом к расстрелянию. Эта казнь была первая с прибытия нашего в край и произошла дня через четыре по приезде нашем в Вильну.

Весь следующий день пути я провел с полковником Павловым, начальником политической канцелярии в Вильне, прибывшим в Петербург тотчас по назначении Муравьева с поручением от бывшего генерал-губернатора, остававшегося в Вильне. Он рассказывал мне вещи, о которых я, да и все петербургские, не имели ни малейшего понятия, и вещи весьма важные о Западном крае. Он знакомил меня вкратце с историей управления тем краем после мятежа 1831 г., с личностями правителей и главных при них деятелей. Между прочим он рассказал в подробности о разбитии шайки Сераковского в Поневежском уезде Ковенской губернии и о взятии его в плен генералом Ганецким с Финляндским полком. Молодецкое дело при Медейке происходило, сколько помню, три дня, около 25-го апреля. Сераковский, капитан Генерального штаба, известный своими статьями об уголовных наказаниях, отправлялся в марте месяце в 1863 г. за границу, кажется, даже с казенным поручением. Он оставался довольно долго в Вильне, всех посещал, все его благосклонно принимали, а в начале апреля он поехал далее. Но из Ковно повернул в Вилькомирский уезд, где в самое короткое время образовал шайку до 800 чел. Он шел беспрепятственно чрез Поневежский уезд и намеревался вторгнуться с 10 000 чел. польского войска в Курляндию, где полагал поднять все население. Без сомнения, это был бред его фантазии, в который однако польская часть населения слепо верила. Действительно, он присоединил к своему отряду шайку Колышки в 400 человек и ожидал шедшую к нему на соединение колонну или толпу, человек в 600, ксендза Мацкевича, впоследствии столь известного упорными партизанскими действиями. Высланный из Вильны отряд генерала Ганецкого с частью Финляндского полка перерезал путь Сераковскому. В первый день дело ограничилось перестрелкой, на второй шайка его была совершенно разбита, сам он ранен пулей в спину и укрылся с Колышко, адъютантом своим Косаковским, докторами и еще несколькими лицами из свиты на соседней мызе. В этот же день ксендз Мацкевич, уже подходивший с своею шайкою к месту боя, услыхав сильный огонь, счел за благо удалиться и оставить своих товарищей. С тех пор с переменным успехом он бродил по всей Жмуди до декабря месяца 1863 г. и неоднократно разбиваемый, долго ускользал от преследования.

На третий день боя были рассеяны отдельные части этих больших шаек, а сам Сераковский с Колышко и штабом захвачены на мызе поручиком Вангасом и доставлены в Вильну. Здесь Сераковский содержался в госпитале Св. Якова, страдая раною и упорствуя в показаниях под предлогом болезни, видимо однако проходившей.

Мы приехали в Вильну ввечеру 13-го мая. Всюду слышался еврейский говор и крик. Прежде всего нас поразили необыкновенно узкие улицы, которые при вечернем слабом освещении казались еще уже. Мне все представлялось, что если попадется навстречу экипаж, то мы столкнемся; в большей части улиц двум экипажам только и можно, что разъехаться. Многие из нас остановились в прекрасной, лишь с 1-го мая открытой, гостинице «Европа», сделавшейся в скором времени как бы клубом вновь прибывающего русского общества. Там я нашел прекрасный, чистый номер со всеми удобствами, ярко освещенную столовую и хороший ужин. В нее сошли тотчас же и офицеры Генерального штаба, о которых я уже упоминал, и многие другие чиновники: здесь и завязалось наше общее сближение.