Норвегия

Меня всегда тянуло к приключениям. Я казался себе бесстрашным и, в принципе, таковым и был. Первым серьезным испытанием стало для меня путешествие в Сноудонию, которое я совершил в восемнадцатилетнем возрасте. Тогда я еще не знал, с чем свяжу свою судьбу, – с морем, пустынями или горами – и хотел попробовать все. Горы Уэльса казались мне достаточно простыми, чтобы с них начать. Но при этом меня не устраивал традиционный для обычных путешественников путь: по пешеходной тропе, с рюкзачком, безопасно и аккуратно. Мне хотелось чего-то более захватывающего. Поэтому я решил подняться на вершину массива Карнеддау – 3000 футов – не пешком, а на мотоцикле.

Собственно, сама идея проистекала в первую очередь из того, что мотоцикл у меня только-только появился, отец подарил мне его на восемнадцатилетие, и я никак не мог наиграться с этой удивительной машиной. Это был новенький Clyno, и, если честно, отец никогда не потянул бы такой дорогой подарок – но ему помог случай. Clyno, как и многие другие мотоциклетные компании, во время войны в несколько раз увеличила мощности, производя простые и надежные мотоциклы для армейских нужд. Окончание войны ввергло множество производителей в жесточайший кризис – на их складах стояли сотни и тысячи непроданных мотоциклов, армии уже не нужных. Компании были вынуждены продавать железных коней по дешевке, а некоторые даже объявили о банкротстве с распродажей имущества за считанные гроши. Clyno попала в группу разорившихся фирм – и мой отец, улучив момент, очень дешево купил совершенно новый, только-только с заводского склада, мотоцикл.

Первое время я гонял как бешеный – по дорогам и по бездорожью – и днями просиживал в гараже, совершенствуя конструкцию и доводя машину до ума. Идея подняться на мотоцикле на гору показалась мне блестящей. Я стартовал из Лланфэрфэчейна, по дороге добрался до начала пешеходной тропы – а дальше поехал по бездорожью. Мой Clyno был на высоте – в прямом и в переносном смысле, и я оказался наверху менее чем через полчаса.

На вершине плато Карнеддау я познакомился с Ноэлем Оделлом. Они были там вдвоем – он и его жена, и смотрели на меня и мой мотоцикл, точно я был самим Сатаной, поднявшимся из ада на пламенеющем коне. В принципе, что-то в этом было – я действительно был разгорячен, глаза мои горели безумием, а мотоцикл извергал клубы дыма и оглушительно трещал. А потом Оделл внезапно улыбнулся. Он понял – видимо, по выражению моего лица, по моему безумному взгляду, – что я – такой же, как и он. Что я не прошел по тропе, которую до меня исходили тысячи людей, но проложил свою собственную, новую, неизведанную, потому что никто до меня не поднимался на Карнеддау на мотоцикле. И Ноэль Оделл протянул мне руку.

Помимо мотоцикла и гребли я увлекался лыжными гонками. Мне нравился снег, нравился его скрип под ногами, нравилось плавное скольжение деревянной поверхности по затвердевшему насту. Когда гребные каналы закрывались на зиму, я целиком отдавался лыжам и даже выиграл в прошлом году кубок Стрэнга-Уоткинса по слалому. Мой тренер и друг, Арнольд Ланн, говорил, что мне нужно срочно бросать греблю и целиком посвятить себя горным лыжам. Он хотел сделать из меня настоящего профессионального спортсмена, не уступающего легендарным швейцарским лыжникам, доминирующим практически во всех соревнованиях. Но в сочетании «горные лыжи» мне значительно больше импонировало слово «горные».

Мы с Оделлом практически не общались до середины двадцать второго года. Лишь когда я поступил в Мертон и стал более или менее заметным студентом (в основном благодаря достижениям в спорте и в прикладной математике), Оделл стал не просто здороваться со мной при редких встречах, но останавливать меня, расспрашивать об успехах и неудачах, рассказывать какие-то истории. Я уже тогда чувствовал, что он присматривается ко мне, хочет использовать мою физическую силу и техническую подкованность в своих целях.

И чуть более полутора лет назад Оделл все-таки пригласил меня в горный поход – конечно, не этот, не последний, а значительно более скромный, все в ту же Сноудонию, где мы некогда познакомились. На этот раз мы отправились в совсем другую часть Карнеддау, к скальному разлому Грейт-Далли в горе Крейг-И-Исфа. Спуск в Грейт-Далли достаточно сложен. Сначала нужно подняться практически на вершину, благо она находится не более чем в 3000 футов от уровня моря, а затем сползать на веревках вниз – медленно, аккуратно, чтобы не сорваться и не разбиться об острые камни. Оделл был ведущим экспедиции, я отвечал за оборудование – карабины, захваты, крюки, веревки. Я и сейчас понимаю, насколько трудным для меня был тот поход, насколько я был не готов к настоящему альпинизму. Лишь мой организм – сильный, здоровый, способный мгновенно приспосабливаться к любым обстоятельствам – позволил мне с честью добраться до заданной точки и вернуться обратно вместе со всеми. Моя усталость не ускользнула от опытного взгляда Ноэля, но он лишь подбодрил меня. «Отличный результат для первой попытки», – сказал он.

Сейчас, глядя в прошлое, я понимаю, что практически все в моей жизни происходило именно таким образом. Мне не хватало опыта, умения, но я компенсировал эти недостатки упорством, силой и природными талантами, коих у меня всегда было в избытке. И еще я никогда не боялся с головой окунуться во что-то новое, необычное – и это позволило мне за короткую, чудовищно короткую жизнь пережить приключения, которые иным даже не приснились бы и за сто лет спокойного существования. Мне кажется, если моя биография когда-либо появится, она окажется по-настоящему интересной (хотя во многом такие вещи зависят, безусловно, от автора), потому что каждая ее глава будет посвящена какому-либо новому увлечению, новой грани моей натуры. То, что я говорю сейчас, в значительной мере противоречит впечатлению, которое я производил на людей, будучи застенчивым, скромным и спокойным, но сейчас я свободен настолько, что могу не прятать истинного своего «я», открывая его возвышающимся надо мной ледяным торосам.

Проверив мои силы, Оделл предложил мне отправиться во вторую Оксфордскую экспедицию на Шпицберген. Это произошло вскоре после нашей знаменитой победы в гребной гонке – кажется, своими спортивными достижениями я окончательно покорил этого человека, надежного друга, блестящего ученого и великолепного альпиниста. Первая экспедиция была двумя годами ранее и прошла под руководством Джорджа Бинни, тогда еще студента последнего курса и безумного поклонника Арктики. В июле и августе двадцать первого года они провели на Шпицбергене семнадцать дней, вернувшись с большим количеством геологических и биологических материалов для исследования.

В двадцать втором у Бинни были другие дела, и потому новая экспедиция пришлась на двадцать третий. Оделл был заместителем Бинни и занимался в том числе подбором участников. Я оказался подходящим кандидатом на роль технического специалиста. Моей обязанностью в экспедиции был контроль крепежей лыж, состояния карабинов и других механических элементов. Ученые и студенты, особенно биологи, постоянно забывали о том, что холод таит в себе множество опасностей, а плохо закрепленная лыжа может привести к перелому. Я выполнял свои обязанности с максимально возможной самоотдачей, потому что лучше других – благодаря, конечно, гребле, – знал, что такое работа в команде.

Основной задачей экспедиции было исследование Северо-Восточной Земли, второго по размерам острова архипелага. По острову мы передвигались пешком, волоча за собой сани с поклажей, – от использования хаски Бинни отказался еще в первой экспедиции, когда плохо прирученные собаки разбежались, оставив ученых с тяжеленным оборудованием вдалеке от берега. Когда кто-либо из нас жаловался на трудности, Бинни обязательно приводил в пример себя и членов первой экспедиции, проделавших многомильный путь обратно, не оставив вечному льду ни одного ценного прибора.

Не могу сказать, что снаряжение экспедиции было хорошим. Бинни, несмотря на значительный опыт, стремился максимально облегчить сани и самих путешественников, иногда вопреки здравому смыслу поступаясь комфортом и теплом. В частности, мы были обуты в классические шеклтоновские ботинки, которые уже на вторую неделю экспедиции начали постепенно разваливаться – видимо, Бинни сэкономил на закупке. Я своими глазами видел, как Оделл уселся прямо на снегу, снял ботинки и носки – и вытряхнул, наверное, три десятка льдинок всевозможных размеров. Они забивались через плохо защищенную верхнюю часть и многочисленные щели.

У Шеклтона Бинни позаимствовал и принципы распределения рациона. Основой нашей диеты был олений пеммикан[8], еще в ней присутствовали бисквитное печенье, шоколад, чай и сахар. Кроме того, Бинни договорился с компанией «Оксо» о спонсорстве – и нас снабдили неограниченным количеством бульонных кубиков со специями. Из-за постоянных буранов приготовить горячую пищу получалось далеко не всегда – в таких ситуациях мы смешивали растопленный снег с бульонными кубиками и таблетками «Глаксо» и хлебали эту мутную, но питательную жижу, не обращая внимания на вкус. Этот опыт здорово помог мне здесь, во время последней экспедиции.

Помимо меня в команде был еще один участник гребной регаты (правда, в 1923 году он не выступал, закончив колледж годом ранее) – Джордж Миллинг. «Если вы можете, не отдыхая, догрести от Путни до Мортлейка, – сказал нам Бинни, – то легко доберетесь от одного берега Шпицбергена до другого». В определенном смысле он был прав. Также в команду включили еще одного интересного человека – Алекса Фрейзера, блестящего молодого физика и математика, с которым у нас было множество общих интересов. Алекс любил говорить, а я – слушать, и мы сидели вечерами у огня, обсуждая вопросы, которые мало волновали наших коллег-гуманитариев. Чаще всего беседа строилась следующим образом: Алекс начинал рассказывать о каком-либо исследовании, я сперва поддакивал, а затем обнаруживал, что не согласен с ним в некоем определении или расчете, и разгорался спор, ведущим в котором был, конечно, Алекс. Он чаще всего и брал верх. Занимательно, что Алекса в компании дразнили «шпионом», потому что он был не из Оксфорда, а из Кембриджа.

Будучи математиком от природы, Алекс искренне восхищался красотой ландшафтов Свальбарда. Он находил в них распределение закономерностей, числовые ряды, идеальное, исконное совершенство нетронутой человеком природы. Никогда, говорил Алекс, никогда наука не достигнет уровня, который позволил бы ей взять верх над планетой; даже если мы закуем в сталь все реки, построим города на океаническом дне, подчиним себе вулканы и сотрем с лица земли леса, эти северные земли не пустят нас к себе, они проглотят нас, заморозят, изничтожат. Каждый день приносил новое подтверждение его высокопарным словам: непроходимый ландшафт, слякоть, туман делали передвижение невероятно сложным, пытаясь остановить нас практически каждые несколько ярдов.

Но, конечно, экспедиция была задумана вовсе не ради выживания в северной пустыне. Мы ежедневно собирали десятки образцов почвы, растительных видов, фотографировали птиц и животных. Я был поражен тому, насколько богата флора, казалось бы, столь безжизненной земли. Десятки видов трав, цветов, кустарников я увидел там, где ожидал встретить в лучшем случае пару разновидностей мха и лишайника. Самым неприятным был сбор водорослей – я радовался, что я не биолог, что мне не нужно стоять по колено в холодной воде, срезая слизистые стебли неопределенного бурого цвета.

Но эта красота постепенно сходила на нет по пути на север. Северо-Восточная Земля оказалась мрачным, суровым островом, который значительно больше походил на тот Шпицберген, что я создал в своем воображении. Он представлял собой типичную арктическую тундру, где, кроме мхов и лишайников, нет практически ничего живого. Если на главном острове можно было встретить человека (в основном, тут жили рабочие норвежских угольных шахт), то на Северо-Восточной Земле любое движение означало – медведь. Мы были готовы убивать, если бы это стало необходимо, – но, слава богу, ни один белый гигант не попытался подойти к нам даже на расстояние выстрела.

Правда, один раз мы потревожили расположившуюся на берегу колонию моржей. Они почуяли нас издалека, раздался чудовищный рев, и все стадо в считанные секунды соскользнуло в воду. Меня поразило сочетание неимоверной мощи и инстинкта, призывающего не сражаться, а бежать. В естественной среде у моржа есть несколько сильных врагов, например тот же белый медведь, но человек в видении могучего клыкастого зверя должен казаться жалкой блохой. Тем не менее колонию мы спугнули.

На протяжении всей экспедиции Оделл присматривался ко мне. Я чувствовал это и старался работать как можно лучше. Впрочем, это было нетрудно, поскольку мои обязанности целиком и полностью соответствовали интересам. Найди себе работу по душе, и не будешь работать ни дня в жизни, сказал великий, и я полностью согласен с его словами, которым нашел полноценное подтверждение. Но там, на Шпицбергене, Ноэль ни словом, ни жестом не намекнул на то, к чему хотел меня подготовить. Я полагал, что он присматривается ко мне из соображений последующих экспедиций – когда я уезжал в Тибет, как раз готовилась третья мертонская исследовательская миссия. Но тогда, на Свальбарде, я не мог и предположить, что Оделл делает из меня специалиста, способного выжить в условиях абсолютного экстремума. В условиях, в которых человек выжить не может ни теоретически, ни практически.

И я погиб. Хотя, наверное, не стоит говорить об этом сейчас, пока я еще жив. Но, так или иначе, писать я больше не могу: мой блокнот падает из рук, карандаш отказывается выводить нужные буквы, и остальную часть моей истории узнают только ледяные стены моего последнего убежища.