Глава 12. «Мадемуазель Рембо»

…последнее интеллектуальное место на Земле.

Рембо Делаэ, ноябрь 1872 г.[250]

Приехав домой к Верлену без предупреждения, Делаэ с облегчением узнал, что знаменитый поэт расположен дружески и не имеет претензий. Он подготовил небольшую речь, намереваясь разузнать, где живет Рембо.

Видимо, это было все равно что пытаться узнать адрес лесного зверя. Однако в тот день Верлен знал, где «логово тигра». Он повел Делаэ назад с холма, заглянул в кафе дю Дельта и вскочил в омнибус на площади Пигаль[251].

Верлен осыпал похвалами друга Делаэ. Единственная его претензия состояла в том, что Рембо не удалось найти подругу. По его мнению, это смогло бы вылечить его «межреберный ревматизм». Делаэ восхищенно слушал Верлена, с восторгом осознавая, что ведет «художественный» разговор.

Перебравшись через реку, они вышли из омнибуса на бульваре Сен-Мишель, вошли в H?tel des ?trangers и поднялись на антресоли. Сквозь дым подходили мужчины с бородами, чтобы обменяться с Верленом рукопожатиями. Какая-то грязная фигура сонно поднялась со скамьи. Это был Рембо. Он объяснил, что курил гашиш. Стихотворение в прозе Matin?e d’ivresse («Утро опьянения») показывает, что позже у него возникли счастливые отношения с наркотиками, но его первый опыт был неудачным – стандартные незатейливые галлюцинации: «белые и черные луны, догонявшие одна другую».

Как здравомыслящий провинциал, Делаэ порекомендовал глоток свежего воздуха и вывел друга на прогулку. Рембо стряхнул свое оцепенение и стал показывать ему достопримечательности. Особенное внимание уделил Пантеону и выщербленным стенам домов, где расстреливали коммунаров. Гашиш не сделал его красноречивым. Он улыбался трещинам в штукатурке и повторял: «Пули… пули… пули!»

Визит, видимо, оказался кратким и не слишком приятным. За каких-то пять недель Рембо набрался опыта, который необычайно отдалил его от города Шарлевиль и прежних привязанностей. Он сильно вытянулся на своем рационе из объедков и алкоголя, и теперь был на целую голову выше, чем Делаэ. Он был явно очень доволен, что стал почти неузнаваемым.

«Конечно, его пухлые щеки давно были в прошлом. Черты его костлявого лица искажала незнакомая мне гримаса, небесно-голубые глаз покраснели. Он имел комплекцию извозчика. […]

В сутолоке шумной городской толпы, столь терпимой в своем безразличии, Рембо «было наплевать» на свою внешность. Он считал, что вполне сносно выглядит в своем длинном светлом пальто, которое по размеру было вдвое больше необходимого. Оно было в плачевном состоянии, измято и покороблено оттого, что его носили, не снимая в течение 48 или даже 72 часов. Маленькая шляпа-котелок, которую он имел обыкновение столь тщательно чистить, была заменена предметом из мягкого войлока, которому нет названия ни в одном языке».

Грязный от бродяжничества пройдоха, казалось, процветает на своих утраченных иллюзиях. Он рассказывал Делаэ, что Коммуна была сведена к маленькой группе суицидальных маньяков и что он подумывает о том, чтобы присоединиться к ним в заключительном акте городского терроризма. А что же с «интеллектуальным раем», который он надеялся найти в Париже? Согласно Рембо, «город света» был маленьким развратным поселением надменных вульгарных людей: «наименее интеллектуальным местом на Земле».

В действительности Рембо был, видимо, доволен собой: зима 1871/72 года была одним из самых его плодотворных периодов, хотя сами плоды были собраны в совочек недальновидными редакторами, как неблаговидные проступки пуделя-призера.

Мертвенно-бледный пианист H?tel des ?trangers стал ему близким другом. Эрнест Кабанер[252] прибыл в Париж из Перпиньяна за двадцать лет до этого, чтобы учиться в консерватории, и домой не вернулся, утверждая, что у него аллергия на сельскую местность. Теперь, приближаясь к сорокалетию, Кабанер зарабатывал себе на пропитание, играя на рояле в баре для солдат и проституток. Он коллекционировал старые ботинки, которые использовал как цветочные горшки. У него были длинные жидкие волосы и лицо словно купюра с проступающими водяными знаками. В 1880 году Мане создал его портрет: хрупкая, мрачная фигура, словно с полотен Гойи, скорбный взгляд мученика. Кабанер, казалось, постоянно пребывал в заключительной стадии туберкулеза, тем не менее он дожил до 1881 года на диете из молока, меда, риса, копченой рыбы и алкоголя. Верлен называл его «Иисусом Христом после десяти лет употребления абсента»[253].

Не будучи активным участником политических событий, Кабанер все же умудрился попасть в крупнейший и наименее надежный биографический словарь того века – досье префектуры полиции. «Эксцентричный музыкант, сумасшедший композитор, – говорится в рапорте, – один из самых пылких приверженцев касты» (на полицейском жаргоне «активный гомосексуалист»). Он, видимо, уже приглашал Рембо разделить с ним постель. Большинство зютистов создавали впечатление заигрывания с гомосексуализмом, по крайней мере на бумаге[254].

Кабанер и Рембо отвечали за раздачу напитков зютистам и покупку спиртного. Эта нелицензированная деятельность, вероятно, объясняет, почему у кружка зютистов было такое краткое и шумное существование: он, кажется, был закрыт в ту зиму. Даже на бульваре Сен-Мишель вид покрытого сажей мальчишки в одежде с чужого плеча и скелета-алкоголика в красном фартуке[255], таскающих ящики с бутылками в Гостиницу для иностранцев, вызывал недоумение, а потому их деятельность не осталась незамеченной. Тот факт, что явно не следящему за гигиеной Рембо было также поручено мыть стаканы и подметать пол, предполагает, что назначение его на должность бармена было замаскированным актом благотворительности.

Отголоски разговоров Рембо в логове зютистов сохранились в виде песенки, написанной для него Кабанером[256]. Там были такие слова:

Чем занят ты, поэт, в Париже,

Покинув город Шарлевиль?

Здесь гений падает все ниже,

Он мостовых вдыхает пыль.

Домой вернись, брось стены эти –

Тебя, как в детстве, встретит мать…

Что будешь делать ты на свете?

– Я буду ждать, и ждать, и ждать![257]

Эта чудная песенка напоминала детскую музыкальную тему из жизни Рембо: горькое неприятие прошедшего, злая «судьба», взгляд в неопределенное будущее и, конечно, гордо шествующая тень мадам Рембо. Припев вторил обычному ответу Рембо на вопросы о своих планах: «Я буду ждать, и ждать, и ждать».

Эта дружба сохранялась до окончательного исчезновения Рембо из Парижа. Кабанер был как сумасшедший дядюшка, которого без опасения быть наказанным можно было поддразнивать и любовно подвергать насилию. Рембо, который любил сводить беседу к немногословным лозунгам и ненормативной лексике, время от времени скандировал: «Кабанера нужно убить!»[258] Он чуть было не последовал собственному совету: в ту зиму, когда пианист с больными легкими перебрался в холодную хибару, Рембо воспользовался стеклорезом и выставил все стекла из окон[259].

Этот акт не был праздным битьем окон, это – реализация программы подрывной деятельности. В другой раз, когда Кабанера не было дома, Рембо нашел его ежедневный стакан молока и аккуратно эякулировал в него[260].

Суть этих шалостей состояла в извращении привычного состояния вещей, сохраняя видимость их нормальности: пустые оконные рамы, которые можно было на миг принять за чисто вымытые стекла; незначительное свертывание молока (более «пристойная» версия, что Рембо помочился в молоко, неправдоподобна). Эти гибкие взаимоотношения также имели свои интеллектуальные моменты, их результатом стало одно из классических произведений авангардной культуры: сонет Рембо «Гласные».

Кабанер обучал Рембо игре на рояле альтернативным методом. Он считал, что каждая нота октавы соответствует гласной и цвету: «После того как были обнаружены эти корреляции звука и цвета, можно будет перевести пейзажи и медальоны в музыку»[261].

Ключи к вселенской гармонии во Франции имели долгую историю, от машин для создания симфоний запахов до Бодлеровской Correspondances («Соответствия»), где «…слиты / Все запахи, цвета и звуки воедино».

Круг чтения Рембо был достаточно широк, с текстами подобной тематики он познакомился ранее. В письме «Ясновидца» он представлял будущий «универсальный язык», который можно будет понять сразу всеми органами чувств: эсперанто человеческого тела. Но, поскольку у него уже был опыт в искусстве вызова галлюцинаций и поскольку разум обладает способностью воспринимать вещи синэстетически, нет никаких оснований предполагать, что он предпочел чужую теорию очевидности собственного мозга.

Ничто не раскрывает двойственность природы вещей так, как двуличная «зеленая фея». Некий врач, писавший в одной из газет коммунаров в январе 1872 года, предписывал малые дозы абсента для тех, кто хотел «озарить свой разум»: «Самое любопытное в этой трансформации сенсорного аппарата – явление, по крайней мере, которое поразило меня сильнее всего в экспериментах, которые я проводил на себе, – это то, что все ощущения воспринимаются одновременно всеми органами чувств. У меня создалось впечатление, что я дышу звуками и слышу краски, что запахи производят ощущение легкости или тяжести, грубости или гладкости, как если бы я касался их пальцами»[262].

Сонет Рембо намекает на это явление, рассуждая о синкретизме звука и цвета: